Жозе-Мария де Эредиа. Трофеи. Сонеты в переводах В. Портнова

Отличительная особенность сегодняшнего издания “Трофеев” — единство перевода и как результат единство стилевое и концептуальное. Академическое издание 1973 года, бесспорно, имеет свои достоинства, но оно включает работы более двадцати переводчиков, так что именно перевод Владимира Портнова дает возможность цельного восприятия поэтического мира Эредиа. В советском литературоведении сложилось мнение, что поэты-парнасцы, к которым принадлежал Эредиа, декларировали “уход... в мир бесстрастной поэзии, холодных прекрасных форм”, но, как известно, стихотворная практика не всегда совпадает с декларациями. От потомка испанских конкистадоров трудно ожидать бесстрастности, и красота в его представлении — это, пожалуй, не столько прекрасное, сколько величественное, вызывающее одновременно чувство восторга и страха. “Я понял, что восторг и вещий страх едины”, — говорит Эредиа, и не случайно в его грезах об античности “робкую красу” сторожат драконы, а художнику он советует украсить девичью грудь “горгоной золотой” (чтобы “краса влекла”).

При открытии памятника другому парнасцу — Леконту де Лилю — Эредиа сказал: “Античная Греция стала воплощением его мечты о красоте”. Во многом он мог бы отнести это и к самому себе, однако нужно помнить, что поэт видит идеал не в искусстве античности с его чувством меры и стремлением к гармонии, но в живом мире античной мифологии — с дикими и похотливыми кентаврами, ревнивыми и мстительными богами, с героями, которых неукротимая страсть и мощь ведут как к подвигу, так и к преступлению.

Преследователем грез называет себя автор “Трофеев” в одном из сонетов, и здесь В. Портнов дает не просто другую словесную формулу (по сравнению с переводом В. Лейкиной — “ловец гармонии”), но, в сущности, другую концепцию: гармония — лишь одна из “грез”, в основном же “странные сны”, “сонные грезы”, “причудливые виденья”, “миражи” и “мечты” Эредиа и героев его сонетов от гармонии весьма далеки, зато насыщены красками, звуками, ароматами и особенно влагой.

“На родине богов” весь космос пронизан горячими потоками, они омывают чувственную красоту материального мира, питают ее, и основная составляющая этих потоков — кровь. “Кровь Земли” и виноградной лозы, кровь людей и богов, чудищ и героев. Ее жаркий цвет отражается в “алом соке” ягод и “пурпуре... вина”, ее соленый вкус чувствуется в слезах и морской “белопенной влаге”; одно перетекает в другое, и все одинаково опьяняет: кентавры мчатся, “убийством пьяные, от крови ошалев”, плакальщицы хмелеют “от причитаний, слез и пенья”, а поэта пьянят “пространство, ветер, море”. По всем капиллярам того мира, который создает Жозе-Мария де Эредиа, “багряными каплями” просачивается эта влага. Она многолика. Жертвенная — залог будущего плодородия и долголетия. Пролитая в бою — отличительный знак героя. Колдовская — “пятно проклятья” и “гибельные чары”. Родовая — дающая жизнь, а нередко и судьбу, связующая с предками. И наконец, “кровавая известь” скрепляет стены воплощенной мечты — города, основанного конкистадором Педро де Эредиа, далеким предком поэта.

Гибельное и животворящее начала трудно разделить в едином багровом потоке: из тела убитой медузы рождается Пегас; небеса расцветают “алой розой, которой в высоте Адонис отдал кровь”; как последний всплеск лавы, “крови Земли”, на кромке кратера “огнистых кактусов взрываются цветы”. И даже преступно пролитая, она становится плодотворящей: кровь оскопленного Урана росой изливается в Океан и превращается в “пену пламенную”, из которой восстает прекрасная Афродита.

Несмотря на огромную порождающую энергию этой влаги жизни, сила языческого мира иссякает, и в других разделах книги (“Рим и варвары”, “Средневековье и Возрождение”) поэт с грустью следит, как жизненное пространство мифа постепенно сужается. Сначала это античный космос; затем поле и сад, где деревянный Приап — “пугало” для сорванцов; позже — дом, семейный очаг, где еще почитаются пенаты и лары; и в конце концов остается только память, хранителями которой стали вещи, а точнее, произведения искусства: картина и скульптура, витражи и эмаль, переплет и кувшин, меч и шпага и, конечно, стихи.

Искусство и становится подлинным эликсиром бессмертия (взамен мнимой вечности олимпийцев). “Рожица Приапа смеется” на клинке меча, “надменные рыцари... и скромные горожане” навсегда застыли “на хрупких витражах в свинцовой прочной раме”, а гордые красавицы избежали “забвения и тлена” благодаря “бессмертной руке” Ронсара.

Искусство — та “золотая клеть”, в которую возможно замкнуть и воспоминание, и мечту, и прекрасное виденье. Как художник “в зеркале песка замкнул закат кровавый”, так “тот мир причудливый, что сгинул без остатка”, Эредиа заключил в рамки сонета, и мир этот живет вопреки беспощадному времени.

Книга в целом тоже имеет свою “раму”: сонеты первый и последний. В первом (“Забвение”) — заброшенные развалины и море, оплакивающее “сирен исчезнувших”. Завершаются же “Трофеи” (именно в переводе В. Портнова) воскрешением античного бога: “И там, где движутся и дышат старый лес / И тени странные, и полусвет неясный, / В руине мраморной античный бог воскрес”. Подобная концовка закономерна: на виноградном листе и мраморных руинах все те же древние жаркие цвета — золото и пурпур, в полумраке языческого леса “разбитый мрамор” хранит память о богах и героях, а воображение и мастерство способны оживить их и явить миру в оправе сонета.