Зарубежная книга о России

ЗАРУБЕЖНАЯ КНИГА О РОССИИ

Монография американского слависта, преподавателя Мичиганского университета, вышедшая в минувшем году (хотя помеченная годом 1993 — там тоже бывает такое), освещает творчество Цветаевой под оригинальным углом зрения. Если зарубежные исследователи^[1] чаще всего заняты поисками биографического ключа к поэзии Цветаевой, М. Мейкин ищет этот ключ в ее интенсивном обращении к разнообразным литературным источникам и в их лирической, миросозерцательной и стилистической переработке. Отсюда несколько неожиданный подзаголовок книги, впрочем отвечающий истине: Цветаева никогда не растворялась в чужом, а властно приобщала его к ядру своей личности, изменяя радикально (подход, во многом противоположный пушкинскому “протеизму”, добавим от себя).

Автор весьма убедительно показывает, что особая насыщенность литературными сюжетами и аллюзиями совпадает в творчестве Цветаевой с пиками вдохновения и поэтической продуктивности и что эта черта ее музы находится в прямой связи с чрезвычайно высоким удельным весом повествовательного, фабульного элемента в ее поэзии.

Источники, занимавшие Цветаеву, во-первых, крайне пестры (русский и европейский фольклор, Библия и античность, мемуары XVIII века и стихи символистов), во-вторых, прихотливо выборочны (русская классическая проза почти не нашла отклика в ее стихах) и, в-третьих, откровенно общедоступны (чуть ли не библиотека для юношества), так что в цветаевской “книжности” нет ничего похожего на “элитарную эрудированность” (Ж. Нива) символистов — Валерия Брюсова или Вяч. Иванова. Но именно тут, по мысли автора, нашла отражение напряженнейшая коллизия всего цветаевского творчества: столкновение между “публичным”, открытым для всех, и “приватным”, глубоко интимным. Широко известные, даже тривиальные мотивы решительно “переписываются” и как бы взрываются изнутри под влиянием новой акцентуации; Мейкин называет это “сокрушением унаследованного текста” и находит здесь то взаимодействие “архаичности” и “новаторства”, традиционности и бунта, которое так характерно для цветаевского художественного мира. Примеры приведения источников в соответствие с собственным мирочувствием поэта разбросаны по многим страницам книги. Так, в поэме “Молодец”, фабула которой навеяна записанным у Афанасьева фольклорным сюжетом о женихе-упыре, поведение героини и ее судьба мотивируются страстной, экстатической любовью к вампиру, чего, конечно, нет и не может быть в народной сказке. Так, в лирическом цикле о дочере Иаира (переделка евангельского эпизода) героиня, не желая возвращаться в здешний мир, отвергает намерение Иисуса ее воскресить. Так, в стихотворении “Необычайная она! Сверх сил!” вывернута наизнанку (с эротическим подтекстом) мизансцена Благовещения: в смятении и смущении находится вестник — Архангел, а не Та, к которой обращены его слова. А в поздних трагедиях на античные темы (“Ариадна”, “Федра”) Цветаева, напротив, минуя позднейшие обработки и наиболее знакомые ей популярные пересказы мифов, сознательно или инстинктивно возвращается к эллинским первоисточникам.

Книга Мейкина не замахивается на охват всего творчества Цветаевой или хотя бы всей ее поэзии. Произведения без выраженного элемента “присвоения”, будь то даже столь значительные вещи, как “Поэма Горы” или “Поэма Конца”, не попадают в поле внимания исследователя. Но в целом канва монографии следует канве творческой жизни Цветаевой глава за главой: “Ранняя лирика и повествовательная поэзия” (от “Вечернего альбома” до “Верст”, “Лебединого стана”, “Психеи”); “Ранние пьесы”(“Метель”, “Приключение”, “Конец Казановы”, “Феникс” и др.; выделяется разбор “Фортуны”, внимательное сопоставление пьесы с ее источником — мемуарами герцога де Лозена); “Поэмы-сказки” (“Царь-Девица”, “Егорушка”, “Молодец” — своеобразная трактовка русского фольклора на вершине интереса к нему); книга стихов“Ремесло” как взлет цветаевской лирики и момент ее наибольшего насыщения литературными мотивами (любопытен анализ цикла “Марина” с его лирической трактовкой образа Марины Мнишек); “После России” — лирика перехода от русских к европейским источникам (в их числе — Шекспир) и к большей классической уравновешенности; “Крысолов” — исследование сюжетной первоосновы и стилистики этой поэмы относится, на наш взгляд, к лучшим страницам монографии;“Классические пьесы” (удачен разбор “Федры”); наконец, “Поздняя поэзия”.

В книге Мейкина не только сюжетика, но и стилистика Цветаевой ставится в связь с основной концепцией автора (ее поэтический синтаксис, отказ от глаголов, эллипсисы — как средство все того же “сокрушения” связных и знакомых сюжетов); поднимается важный вопрос о самораскрытии поэта через ролевую лирику — всегда косвенном, проблематичном, загадочном.

Ясная по манере изложения, обстоятельная и толковая книга снабжена достаточно обширной библиографией.

^[1] Упомянем две монографии С. Карлинского: Karlinsky S. Marina Cvetaeva: His Life and Art. Berkley. Los Angeles. 1965; Karlinsky S. Marina Tsvetaeva: The Woman, her World and Poetry. Berkley — Los Angeles — London. 1985.