В зеленоватом, потом золотом

На шестом многодумном десятке
Скорбноликом, в обнимку с судьбой,
Отступая в сплошном беспорядке,
Проиграв этот гибельный бой,
Говоришь, собирая тетрадки:
Гений — мальчик в сравненье с тобой.

Вспыльчивый, тридцатисемилетний,
Безоглядный, мудрей старика...
Уходя не витийствуй в передней.
Мчится снег, и летят облака.

Доставалась нам женская ласка,
Море нас догоняло, шутя,
Падал Рим, наступала развязка,
Подаянья просило дитя.
Вот о чем ты, калмыцкая сказка!
Опереньем разбойным блестя.

Нету сил у меня на листву эту мелкую,
Эту майскую, детскую, липкую, клейкую,
Умозрительно воспринимаю ее,
Соблазнившись укромной садовой скамейкою,
Подозрительный и как бы сквозь забытье.

О, бесчувственность! Сумрачная необщительность!
Мне мерещится в радости обременительность
И насильственность: я не просил зеленеть,
Расцветать, так сказать, заслоняя действительность,
Утешать, расставлять для меня эту сеть!

Это склочный старик с бородой клочковатою
Пел любую весну, даже семидесятую,
Упивался, как первой весной на земле,
Не считаясь в душе ни с какою затратою
И сочувствуя каждой пролетной пчеле.

Даже как-то обидно, что стерпится — слюбится:
Оплетет, обовьет, обезволит причудница
И еще подрастет — и поверю опять,
Не смешно ли? что все состоится и сбудется,
Что? — не знаю, и в точности трудно сказать.

Любовь кончается известно чем, — разрывом
И равнодушием всегда, везде, у всех.
Обречена она, — как жить с таким мотивом,
Чужим, предательским? Смешно сказать: успех
Возможен. Что? Успех? В безумном деле этом!
В земном! Помалкивай и не смеши людей...
Молчу, сияющим любуясь горицветом,
Он нежно-розовый. Позволь быть всех глупей.

Любить — смотреть в четыре глаза
На днище старого баркаса,
На сумрак вспененного вяза!

И как в четыре на рояле
Играть руки, во все детали
Вникать, в рисунок на медали.

Надменный профиль полководца,
Аустерлиц и его солнце,
Что над тщеславными смеется.

Любить — забыть о ржавой славе.
У одуванчиков в канаве
Желтее цвет, — сказать мы вправе.

Четырехруким шестикрылых
Жаль, знать не знающих о милых
Словечках, лестничных перилах,

Четырехногом на диване
Полуживотном, и тумане
В глазах, и розочке в стакане.

А без животного духовный
Мир был бы только лад церковный,
Не любящий, а полюбовный.

Эти травинки, которые в дом
Мы на подошвах приносим из сада,
В зеленоватом, потом золотом
Блеске их — радость для нашего взгляда.
Вымести их удается с трудом.
Сад наш запущен, другого — не надо!

Раньше косили, куда-то коса
Делась — быть может, забрали соседи?
Что ж, если есть на земле чудеса,
К ним приплюсуем соломинки эти.
Рай — нам хватает его за глаза,
Кротким, попавшим в силки его, сети.

Им лет по тридцать, соснам этим.
Их, крохотулек, я сажал
В грунт, не имея на примете
Красы их будущей, сжимал
В руке их ствол шероховатый,
Не представляя, как они
Вверх вознесут шатер косматый, —
И вспомню юность в их тени.

А если б мог себе представить,
Не знаю, стал бы их сажать?
Они стройны, но лучше память
Так высоко не поднимать,
Она всегда с виной в обнимку.
Игл длинных колки острия.
В зеленоватую их дымку
С тревогой всматриваюсь я.

Подбираясь раз сто
И над тающим смыслом кружа...

Романтизм — это что?
И Жуковский ответил: “Душа”.

И за тысячи лет
От него в этот миг световых
Чьи-то крылья в ответ
Задрожали в лучах золотых.

И сквозь сумрак густой
Потянулась, как прежде, к нему
И на фрак со звездой
Покосилась: не стыдно ему?

А часовни, гробы,
Кони, свечи, лесные цари —
Побрякушки судьбы,
К бусам тянутся так дикари.

Но, пока ты живой,
В эти игры играешь, грустя,
И, любуясь тобой,
Сверху мертвое смотрит дитя.

Я скверные видел картинки
И я их рассматривал, — что ж,
Все эти подходы, разминки,
Слияний последняя дрожь, —
Сказать, что на мне ни соринки
Из этого ужаса, — ложь!

Содом в жеребячьей горячке,
Гоморра в кобыльем поту.

Искусницы, стервы, гордячки,
Грудь с грудью, живот к животу,
Забеги, заплывы и скачки.
И все они будут в аду.

И ты вместе с ними, сознаться
Не смеющий в зависти к ним,
Способным вот так расплеваться
С достоинством бедным своим.
Подумаешь, тоже Гораций!
Твой бронзовый памятник — дым.

Сплошное желанье и жженье,
Брезгливость и, может быть, страх.
А все-таки воображенье
И практика — в разных рядах.
Сравни, например: преступленье
Или преступленье в мечтах.

А звезды сияют так кротко,
Так пахнет на клумбе табак!..
А там еще, кажется, плетка,
И черный чулок, и башмак.
Как будто душа идиотка
И может унизиться так!

Характер наш и есть наш Рок.
Мы с ним рождаемся, мой друг.
Он древний. Если бы ты мог
Его увидеть, ты бы вдруг
И впрямь почувствовал испуг:
Страшней, чем бык, чем носорог.

Какие плоские ступни,
Взгляд исподлобья, бок в грязи...
Он и Эдипа гнал, взгляни,
Не все ль равно, в какой связи,
Поди его переспроси,
Легко ль такому в наши дни?

При слове “наши” он дрожит
И в гневе крутит головой...
Ну что ж, что на столе лежит
Печатный календарик твой,
То — символ, знак, а он — живой
Дух темных бед твоих, обид.

И выставка теперь — разоблаченье
Под кодом “Агитация за счастье”,
Внушающая к жизни отвращенье,
Особенно — за наше в ней участье,
И кажется, что пышная в ответе
За Сталина — сирень в стеклянной банке,
И тополи отравлены и дети,
Фольклорные узбечки и армянки.

Гори огнем смущенья и позора
Парадное искусство площадное,
Державное, для голоса и хора,
Высокое, тем хуже, что родное,
Моя вина, что ездил в это время,
Спасибо, что ребенком, а не взрослым,
В колхозе этом, сталинском гареме,
Я на велосипеде трехколесном.

Но вот что я скажу: монументально
Искусство социального заказа,
Внушительно и втайне сексуально
И неискоренимо, как зараза,
Что сделано, то сделано навеки,
Лишь кажется дурным и недостойным:
Не хуже, чем этруски и ацтеки,
Брунгильда с молотком своим отбойным.

Спортсменка в белых трусиках — содрать их!
И джемпер трикотажный с комсомолки!
Овации, партийные объятья
И Курс ВКП(б) на книжной полке,
Сказители, народные таланты,
Переживя позор, как непогоду,
Советские Ван Эйки и Рембрандты,
В какую вы еще войдете моду!

Ты уныл? Ты угрюм? Или с жизнью прощаться пора?
В Амстердаме сейчас по каналам плывут катера
И туристы на город глядят снизу вверх, — так под стол
В детстве лазили мы, чьи-то видели брюки, подол.

Мутноватой воды навевающий сон изумруд.
Будь уверен, они, что бы ни было с нами, плывут.
Угол зренья важней, чем рассматриваемый предмет.
Можно так посмотреть, что и смерть как бы сходит на нет.

Обманул бы ее и, наверное, преодолел,
Если б сел в этот катер, да гульдены я пожалел:
Обойтись без дорожки, что веером шла от кормы,
И купить босоножки задачу поставили мы.

Ну, теперь в них ходи, золотых, ни о чем не жалей.
Пусть голландцы плывут в легкомысленный свой Элизей,
Пиво пьют по пути, говорю: не жалей ни о чем!
Мы туда же пешком по Шпалерной, по Школьной придем...

Мне приснилось, что все мы сидим за столом,
В полублеск облачась, в полумрак,
И накрыт он в саду, и бутыли с вином,
И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,
И читает стихи Пастернак.

С выраженьем, по-детски, старательней, чем
Это принято, чуть захмелев,
И смеемся, и так это нравится всем,
Только Лермонтов: “Чур, — говорит, — без поэм!
Без поэм и вступления в Леф!”

А туда, где сидит Председатель, взглянуть...
Но, свалившись на стол с лепестка,
Жук пускается в долгий по скатерти путь...
Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,
Кто-то бедного ловит жука.

И так хочется мне посмотреть хоть разок
На того, кто... Но тень всякий раз
Заслоняет его или чей-то висок,
И последняя ласточка наискосок
Пронеслась, чуть не врезавшись в нас.