* *
*
Читаю бабочку
в библиотеке сада.
Вот книжица — подкрадываться надо!
Я кто, читатель или тать?
Так ведь не на лету ж читать!
И так-то хлопотно весьма:
то раскрывается сама,
то вновь захлопнется внезапно...
Но издана как импозантно!
Гравюр! Виньеток! Красок! Линий!
Похоже, только хвост павлиний
печатался с подобным лоском.
Не верит глаз — глазкбм, полоскам!
Карманней некуда — формат
при двух всего страницах текста.
А в чей захочет влезть карман?
Ей во вселенной не усесться!
Да тут, поди, все мирозданье
само уселось к ней в изданье...
Помилуйте! На чьи же средства?
Любому то есть мудрецу
по гроб загадок отоварит.
Как славу не воздам Творцу,
таких рассматривая тварей?
Как этих книг не предпочту
раскиданным в моей каморке?
Всех бабочек в саду прочту
от корки и до корки.
Птицы
Как ни посмотришь в окошко,
всегда — ряд птиц небесных летающих,
на швейных машинках крыльев воздух латающих.
И это, право, роскошно —
на город сырой или душный,
а то и в снегах нетающих
полет налагать воздушный.
Работа, сказать можно, та еще...
Птицы выпрямляют пространство,
за ночь искоробленное в гармонь.
Чихают (деликатно выражаясь) на автотранспорт.
Могут и воздушный отправить в ремонт.
А многим из них по плечу —
средь моря рассвирепевшего
принести себя в жертву световому лучу...
Оторопь берет меня, пешего,
чуть стану глазеть сквозь стекло
на все это их ремесло;
из теплой кухни — наружу,
в прострачиваемую птицами стужу;
разутыми, плохо одетыми;
самоотверженнейшими одеттами!
Да здравствуют эти птицы,
швеи-мотористки, швеи-ручницы!
Соловей
Соловей поет, словно его бьет током
на электрифицированной ограде концлагеря.
То не узники ли его устами
что-то взялись объяснить потомкам?
А те слушают безалаберно,
понимая песнь соловья как песнь для влюбленных,
как предписание сидеть парочками под кустами.
Птицу, выбивающуюся из последних силенок
(температура тела — между двумястами и тремястами,
слышен даже запах перьев паленых),
угощают пониманием столь кустарным...
А она разве стала бы низвергаться на нас такой раскаленной лавиной,
кабы дело касалось только нашего любосластного милованья и лепета?
Хорошо еще — песнь узников обернулась для нас соловьиной.
Видимо, у них попросту не нашлось под руками лебедя.
Наша-то, собственно, безалаберность и привела к Освенциму в свое
Все мы носим страшного созидания бремя,
как бы ни изощрялись в элоквенции.
Какое-то важное сообщение так и остается не дошедшим до адресата.
(Непростительная, преступная проволука!)
А тем временем на земле не выходит из моды костюм полосатый
и в когтистых бантиках пруволока.
Соловей поет так, словно ему ломают кости
отборнейшие костоломы концлагеря.
А к нему парочками под кусты подсаживаются все новые и новые гости,
полагая, что он поет им из оперетты Легара.
Соловей поет так, словно трясет решетку тюрьмы
(решетку из меридианов и параллелей);
вероятно, не только затем, чтобы, находящиеся в эпицентре
Соловей поет, словно ему наступили на горло
сапожищами вояки фюрера;
а в клюв заливают расплавленное олово
для вящего фурора.
Соловей осекся,
словно запекся,
закоротив на себя электропитание ограды Освенцима
(ограды из параллелей и меридианов).
Солнце зажигает зарю над русскими, над поляками, над немцами...
Саломея уже входит с блюдом в покои Иродиады.