"Угодила в прицел" Иванова Наталья: и впрямь все российские последние литновости связаны не с тем или иным художественным текстом, не с зигзагами и сюрпризами литпроцесса (литпроцесс, как уверяют компетентные наблюдатели, вообще исчез), а с выдвижением “в первый ряд литературного быта” и, следовательно, с “тотальным переходом на личности”, когда “в дело идет все: происхождение, личная жизнь, родственные контакты, внешность, дружеские или приятельские отношения” (“Сладкая парочка” — “Знамя”, 1994, № 5, стр. 186 — 187).
Еще одно подтверждение сего прискорбного факта — писанная Сергеем Николаевичем Есиным история его вскарабкивания на трон-кресло ректора Литинститута (“Отступление от романа, или В сезон засолки огурцов” — “Наш современник”, 1994, № 7 и 8). Событие это ныне уже позабылось, но года три назад оно, помнится, наделало шуму — в узких окололитературных кругах, разумеется. И не потому, что вся Москва так уж обеспокоилась судьбой легендарного учебного заведения — дни его славы давно миновали, — а потому что никто как-то не ожидал, что на диво слаженный Е. Сидоровым педагогический коллектив, выбирая между Вл. Ив. Новиковым (проректором) и Русланом Киреевым, крепким прозаиком и одним из старейших (по стажу) руководителей творческого семинара, предпочтет им, известным всем людям, Сергея Есина — человека в Литинституте новенького, ни энергией, ни административным талантом не прославившегося, к тому же, твердила “людская молвь”, порченного-траченного долгосрочной службой в системе застойного Госрадио.
Впрочем, поохав да посудачив, скорехонько и успокоились, сойдясь на том, что, видимо, Есин — “великий эконом”, не в пример теоретику Новикову, и, поскольку Литинститут уцелел (преподаватели перестали искать работу, студенты — приработок), к этому вопросу больше не возвращались. И не возвратились бы, кабы... в очередной сезон засолки огурцов — маломерных, пупырчатых, готовых спрыгнуть, спружинившись, в фаянсовые кадушечки для солений, — г-н Ректор не встал за стремянку. Это вы, безграмотные, ничего не понимающие ни в технике, ни в гигиене умственного труда стародумы, “творите” за письменным столом. Есин же сочиняет стоя, и не за антикварной конторкой, как некоторые писцы прошлого века, а за стремянкой, каковую сладил для знатного дачника “замечательный умелец”. Чудо, а не стремянка! Из дерева, на шипах, с любовно обструганными ступеньками и верхней площадкой! И ростом вровень — аккурат по пояс. А работается за ней как! “Наклюю ровно две фразы, отойду, как петух, искоса посмотрю чего-нибудь на террасе — я обычно пристраиваюсь на террасе, где у меня инструменты и в цветочных горшках растут мелкие, шпалерные, похожие на рябину помидоры, — поправлю, переложу стамески, опять напишу две фразы, подвяжу ветку и снова к тексту”. И так изо дня в день в течение всего огуречного сезона: “Приезжаешь на дачу, ставишь машину, как во сне что-то стругаешь себе на салат, откручиваешь кран, чтобы вода из шланга текла под яблоню, жаришь яичницу, пьешь чай и скорее, скорее на террасу, к стремяночке и пишущей машинке...”
Тише едешь — дальше будешь: по зернышку, по фразочке — и наклевал наш бойцовый петух под видом свободного отступления от так и не написанного свободного романа (кому они, романы, нынче нужны?) групповой портрет вверившегося ему литинститутского сообщества. Точнее, размножил с помощью верной стремянки и преданной — без лести — пишущей машинки содержимое заведенных в период предвыборной кампании пространных досье (на всех действующих лиц выборной комедии), педантично разложив папочки на две стопки: в одной — злодеи-супротивники, люди проректора и экс-ректора, в другой — враги потенциальные, то есть нейтралы, равнодушные и колеблющиеся.
Нейтралы, за немногими исключениями, очерчены бегло, так сказать, анкетно, колеблющиеся — с аналитическим уклоном, равнодушные — раздраженно. Вот два наброска: первый — с И. Вишневской, второй — с Олеси Николаевой.
И. Вишневская: “О эта представительная дама в своих бесконечных шубах, старинных, еще от бабушек, камеях, браслетах и кольцах, с ее роскошными сумками, набитыми рукописями, пакетами с сахаром, которые она вечно перетаскивает из одной среды обитания в другую...”
О. Николаева: “...пришла, вернее, приехала в институт на машине... провела семинар, укатила... Мать троих детей... Христианка”.
Самой пухлой, как и следовало ожидать, оказалась папка Главного Конкурента — глядящего в ректоры проректора: и “гордец”-то он, и “многоопытный советский интриган”, и прохвост (проиграв выборы, целых пять месяцев “проотдыхался на институтском коште”); справки из поликлиники Литфонда, конечно, представил, но что такое литфондовские справки? Всем известная липа. И лишь “уболевшись всласть”, то бишь закончив в срочном порядке докторскую диссертацию, подал — наконец-то! — “заявление об уходе”. Досталось, естественно, и экс-ректору. И мил вроде, и обаятелен, и демократичен, но: по хорошо проверенным слухам, во-первых, сжигаем “неуемной страстью к загранке”, а во-вторых, уходя на повышение, тоже интриганил — все сделал, дабы усадить на ректорское место своего человека (Новикова, естественно), ибо “со своим человеком уходили в “срок давности” и все хозяйственные... дела”. Тонко выражается Есин, за дымовой завесой прячет ухмылку: Сидоров все-таки не Новиков, Новиков пока без Опасного Места, а “Женя” вон куда залетел — аж в министры культуры. Но и сквозь напущенный для блезиру туман понятно, на что намекает: нечист, нечист на руку милый и демократичный Евгений Юрьевич! По всем приметам — нечист!
Никто не забыт и ничто не забыто, даже мимолетная небрежность Сидорова, за много лет до рокового часа с надлежащей горячностью не отреагировавшего на просьбу Есина иметь его в виду, ежели Литинституту потребуется дельный руководитель творческого семинара. Ведь он, Есин, в душе прирожденный педагог. Об этом ему, еще в начале 60-х, теща напела, разрыла прикопанный в землю талант, уже тогда в добровольном репетиторе непутевого племянника угадала преподавательский дар! Как жаль, что не дожила до 1992-го — вот бы подивилась своей дальнозоркости!
Но то теща, “незабвенная Алевтина Дмитриевна”, а Сидоров, тот уклонился, не дал даже обещания, что “в подходящий момент” на Есина в Литинституте обратят внимание. И хотя все-таки, как видим, обратили, правда с подачи и по настоянию В. Крупина, вздумавшего слинять в разгар учебного года, ни обиды, ни проволочки (дорого яичко к Христову дню) “Сережа” “Жене” не простил, все сплетни в отместку по сусекам подмел!..
Приглядист первоизбранный Ректор, ох и приглядист! Не глаз у него, а сексот! Явилась, скажем, Мариэтта Омаровна Чудакова на одно из торжественных институтских мероприятий в сногсшибательном одеянии — вся от носка и до виска в лиловом, — и это заметил, запомнил, отрефлексировал: “...как кардинал”; уж не католичка ли тайная? А этого уклона наш застарелый член КПСС страсть как не любит: Россия — для православных, на этом стоим, на этом умрем. В этом плане ему даже Игорь Иванович Виноградов подозрителен: это ж как понимать? будучи в Риме, был принят папой Иоанном Павлом II??? А уж когда выяснилось при личной встрече в “рамках телепередачи „Книжный двор””, что взгляд на христианскую духовность у главного редактора нового “Континента” более широкий и либеральный, чем у нового хозяина Литинститута, лютым сделался: не сметь расширяться во взглядах! не сметь думать-мыслить иначе, чем С. Есин со товарищи. А С. Есин мыслит так: “Величие своих территорий (так у автора. — А. М.) и величие своих литератур (так у автора. — А. М.) Россия обрела под хоругвями православия”.
Постойте, может спросить щепетильный читатель, а как же быть с партбилетом, каковой господин-товарищ ректор в отличие от ренегатов-демократов не сжег, не сдал, бережет как реликвию? А никак, потому как верует Есин, истинно верует: компартия и церковь — близнецы-сестры, и в период “насильственного введения атеизма” и с падением в связи с этим “моральных норм” именно КПСС была ее, России, “сдерживающей религией и судом”, а также “государственной структурой”, а также “строительными лесами”, а также ее, России, стержнем.
Не правда ли — есинское “досье” что-то знакомое-презнакомое напоминает? С той лишь разницей, что обмишулившийся Глумов и наедине со своим “журналом” в нудизм не впал, а пожилой наш мудрец до того оголился, такую об себе правду поведал, что оторопь берет: уж не дурачит ли он нас?
Ну как может ректор единственного учебного заведения, занятого воспитанием писателей, со страниц весьма одиозного, но все же официально разрешенного печатного органа объявлять во весь голос, что лично он ни в “Новый мир”, ни в “Знамя”, ни в “Октябрь”, ни в “Литгазету” ни одно из своих сочинений не отдаст — из отвращения к антинародному, антипатриотическому, антикоммунистическому направлению этих изданий? Коллеги столь явное неприличие, может, и проглотят: чего не извинишь чиновной персоне, ежели персона клянется, что при любых обстоятельствах обеспечит стабильность преподавательского состава.
Ну а студенты? Они-то спят и видят, чтобы именно в этих противных их душенадзирателю и духоводцу изданиях опубликоваться! Допускаю: на сегодняшний день питомцы Есина согласно программе, Есиным же при восхождении в ректорский чин сфабрикованной, хотя и участвуют в управлении институтом, но как бы теоретически, де-юре, и посему на ход вещей, для ректора благоприятный, особого влияния оказать не могут. Так то ж до поры, все так быстро меняется в наше текучее время — время неотвердевших законов. А ну как взбунтуются и потребуют перевыборов? С чем в таком разе останется? На творческие шиши не то что новый “жигуленок” — и новую (привычных секретарских кондиций) шапку не купишь... Можно, конечно, последовать примеру “простого русского народа”, которому, как утверждает Есин, “выкрикнуть правду важнее, чем жить”. Но дело-то в том, что, судя по тексту “Отступления...”, сам народолюбец жить не только любит, но и умеет — со вкусом и смаком, чтоб и при автомашине, и при шапке по Сеньке, и при огурцах-яблонях. Впрочем, не будем уподобляться автору огуречного сезона, то бишь “переходить на личности”, переместимся из “пространства чрева” — в “пространство духа”, сосредоточившись на таком вот занятном зигзаге его якобы простодушного повествования.
Как явствует из текста “засола”, экономом новый ректор оказался аховым. Не помогли ни великие учителя (а учиться капитализму периода накопления первичного капитала С. Есин вздумал у Бальзака и Драйзера), ни преуспевший в новомодных аферах голубоглазый, как молодой бог, племянник Коля, ни проходимцы из “Феникса”, ни оброк с иностранных студентов — а как старался удержать-утвердить хоть бы этот, казалось бы, верный источник дохода, даже машину (по льготной цене) выхлопотал, чтобы возить из аэропорта и в аэропорт чемоданы валютных плательщиков!.. Не “мерседес”, правда, “семерку”, но все же... Что делать? Думал-думал и придумал: надо немедленно “перейти в бюджет”. Одна закавыка: бюджет (дело-то происходит в 1992-м) в руках у “новой администрации”, то есть у “демократов”. Демократов же новоизбранный ректор и ненавидит и боится, потому и август 1991-го пересидел на даче (по совету жены), исходя гневом за свою “собственную испорченную судьбу” и не включая ни радио, ни телевизор: ждал “интернирования в Сибирь”, уверенный, что у новых хозяев страны, начиная с А. Н. Яковлева, одна, но пламенная забота — “перемолоть” Сергея Николаевича Есина “на своих жерновах”. А когда явился к 1 сентября в свой институт и узнал, что М. О. Чудакова не только “горячая демократка” и не менее горячая “антикоммунистка”, а вдобавок еще и “поклонница новой администрации”, отшатнулся в ужасе, хотя, пока всего этого не знал, дама в лиловом была ему скорее “симпатична”.
Пересилил, однако, отвращение, поступился принципом и принялся сочинять образцовое Бюрократическое Письмо. И вот уж где талант господина Есина развернулся во всю прыть — ау, Гоголь, где ты, Салтыков-Щедрин? Островскому одному уже не справиться, мудреная простота есинского сорта — за пределами его изумления! Право же, такого на Руси еще не было, всякое бывало: и подличали, и сплетничали, и подхалимничали перед сильными мира сего господа литераторы, но чтобы вот так — простодушно, от первого лица продекламировать оду бюрократическому стилю? Цитирую: “Писать бюрократические письма — это серьезная и кропотливая работа, требующая внимания, усидчивости и даже вдохновенья... серьезной духовной отдачи... особой интонации, ритма первой и последней фразы, движения чувства, а если надо — демагогической начинки”.
Со стремянкой или без, в дачном или городском кабинете — создал-таки С. Есин приличный случаю бюрократический шедевр. Взвесил, сообразовал со смыслом каждую фразу. Отшлифовал до запятой, постарался, как не старался в прежних своих сочинениях. И с характером адресата сообразовал: дать или не дать ход Письму, напоминаю, в ту пору зависело от Егора Гайдара, супротивника всяческого бюрократизма. Но Есин и это психологическое препятствие преодолел, нежно намекнув второму лицу России, что Литинститут — прямое продолжение аэропортовских улиц, то есть филиал того самого государства в государстве, чьим подданным Егор Тимурович является по наследственному праву... Короче, пролез “тихой сапой, ласковым телятей, не пугая ни правых, ни левых”, к бюджетному хоть и не слишком жирному, но все же корытцу, теперь можно и разгуляться. И разгулялся! И правительству досталось (за то, что разделалось с партией — сломало стержень), и коллегам по ремеслу — “литературным вертухаям”, тем только и озабоченным, чтобы с “настойчивостью провокаторов” смущать гражданский покой и вызывать “некие национальные волнения”.
В спецраздел выделены авторы “Письма 42” (“...упавшего... как некое немыслимое откровение сатанинства и злобы”), а также участники памятной встречи с президентом, то есть те, кто “разжигал” (по Есину) в Ельцине “жестокость и бескомпромиссность”. Педантично обозначены “особо приглашенные” (от Льва Разгона до Николая Панченко).
Есин уверяет, что написал эти “два списочка” хотя и “недаром”, но для личной надобности и не попавшие в печать реплики гостей президента воспроизвел со стенографической точностью лишь из верности “богу деталей”.
Но так ли это?
Нет, нет, я, конечно же, почти допускаю, что задней, вернее, опережающей, далеко вперед заглядывающей мысли у первого выборного головы Литинститута не было. Почти даже верю, что, вздумав рубить сук, подпирающий доходное место, он всего лишь опростоволосился, поддался мстительному желанию подгадить демократам, а заодно и расплатиться за страх, пережитый в том памятном августе. Однако составленные им “списочки” слишком уж напоминают проскрипционные. Так сильно напоминают, что волей-неволей, а задашься вопросцем: так ли уж прост и недальновиден Сергей-не-Есенин?