* *
*
Всего прекрасней ранние вставанья
И празднующих городов салюты,
Которые не меркнут от сознанья,
Что пошатнулась вера в абсолюты.
А за окном промчавшаяся надпись,
Хоть славила она творцов бесправья,
Она так хорошо вписалась в насыпь,
Как в корки книг их славные заглавья.
Она сердца переполняла тайной
В те дни, когда читать мы не умели
И рупора над пыльною окрайной
О том, что мир прекрасен, нам шумели.
Кострома
Спой мне, матерь моя Кострома,
Как сводили строптивых с ума,
Как их бедность вела под венцы,
Как дарили им кольца купцы
Да просили сыграть что-нибудь...
Как с обиды им целились в грудь,
Как с обрыва толкали их в пруд, —
Не утонут, от ран не умрут,
Ведь не тело, а кровь да эфир
У Ларис, у Анфис, у Глафир...
Из эфира и крови луна.
Монастырская в поле стена.
За стеной, за излучиной — Плес.
Два пригорка в венцах из берез,
Как жених с нареченной, стоят.
Белый катер летит на закат.
* *
*
В черных телеграфных проводах
Запевают звездные хоралы
Что-то о веселых поездах,
Малость не домчавших до вокзала.
Только крест приблизится к кресту
И кресту прошепчет: “Вы тут крайний?”
И считаю за верстой версту
Вдоль от Магадана до Украйны.
И пока, свиваясь, темнота
У твоих ресниц не заклубится,
Спят на электрических крестах
Белые фарфоровые птицы.
И, урвав какой-то сладкий миг
От забот ночного перелета,
Ястребы бросаются на них,
Как на хаты бомбы с самолета.
И летят, голодные, назад,
Лишь побьются клювы по фарфору,
Да глядят бездонные глаза
В филиново око светофора...
“Я к тебе, единственный мой друг!
Видишь, я прозяб до подноготной,
Кровь больная просится на юг
От клопов, от пагубы цинготной.
Я давно хотел. Но кровь раба
Не пускает в дальнюю дорогу.
Вроде бы осел, моя судьба,
Стал поприживаться понемногу.
Там ведь тоже город — Магадан.
Там другое море — но ведь море...”
(Видится ему упругий стан,
Силуэт на вылинявшей шторе,
И как золотого светлячка,
Чуть не захлебнувшегося в рюмке,
Вынимала тонкая рука,
Как потом он гладил эти руки.
Тридцать лет как нет ее руки, —
И еще найдешь такую где же?
А в лесу на юге — светлячки,
И всегда они одни и те же!)
“Равновесья не сулил тот год,
Все тряслось, шарахалось, металось...
Девочка моя, послушай вот,
Понимаешь, что мне намечталось?
Чтобы Рай, Чистилище и Ад
Взять на землю из мечты поэта...
Почему твои глаза горят?
Я ведь просто так. Прости мне это.
Слушай! Размотал я двадцать лет,
Двое нас осело в Магадане:
Я да мой сокамерник-сосед,
Мы с ним воевали у Тамани.
Пучеглазый этот крокодил,
Денщиком служил он у комдива —
Как на бал, расстреливать ходил,
Падают по одному, красиво,
Это, молвит, надо понимать,
И глаза у самого смеются.
Как хотелось руки мне размять,
По стене трухлявой размахнуться,
Чтоб ни этой рожи, ни стены...
Но одними русскими попами
И одной мы верой крещены
И одними кусаны клопами —
Спинами же спим к одной стене...
Одного лишь не могу постичь я:
Почему ты улыбнулась мне
Из твоих туманов, Беатриче?
Ты меня простила? Как летят
Верстовые! Разве в силах спать я...
С каждой высоты они глядят,
Эти птицы, с каждого распятья!..”
Он к утру забудет обо всем,
И столбы и думы канут в бездну.
Лишь вагон последним колесом
Медленно гремит по переезду.
* *
*
С книгами присядем на полу,
Скажет: “Аллушка, Алуся, Лу!
Я не много знаю русских слов,
Но читай мне русский Часослов,
Каждый слог в нем сердце мне щемит,
И в ушах как будто сад шумит,
Нет, не райский — Гефсиманский сад,
Как иуды, в нем плоды висят
И на камень падают, стуча...
Аллушка, Алушта, Алыча,
Я устал, что люди не равны,
Я ничьей перед собой вины
Не хочу — лишь белый снегопад
И в надтреснутом стекле лампад
На святой огонь смотреть мне дай...
Ты читай, читай, читай, читай...”
Сидя на подоконнике
Много ль надо мне? Я ведь маленькая.
Отчего меня гонят прочь?
Может, чертова, может, маменькина,
Но ведь все же я чья-то дочь...
И, наверное, назло нотариусам,
Подписавшим мне целый свет,
Я на кромке окна состариваюсь,
И других территорий нет.
В тех каморках, где лампы-виселицы
И надгробные потолки,
Где красивый чахнет от сифилиса,
Некрасивая от тоски, —
Там философ, что бредил ангелами,
Скажет мне, покосясь на свет:
“Где бессилен закон Евангелия,
Вам, живой еще, места нет!”
Что ж! Порода моя не редкостная!
Не таиться же от людей!
Окрестите меня окрестностями
И бескрайностью площадей!
Уведи меня, путешественница,
В заоконную сей страны!
“Извините, — скажет, — предшественница,
Людям мертвые не нужны”.
Вот и жизнь — не сойтись с покойниками,
Без меня и живые пьют.
И разрезан мир подоконниками
На свободу и на уют.
* *
*
Я только мертвого тебя успела
Поцеловать в лицо, мой адресат.
А с неба падал снег такой же белый,
Как год назад и триста лет назад.
Он тихо шел, как велено природой,
Никем не вызван и не отменен,
И был он бел, без племени и роду,
Без очерка, без цвета, без имен.
Струился свет в пространствах заметенных,
И ничего не знало Бытие
Белей, чем снег над кровью обреченных,
Поверивших в бессмертие свое.
Имя
Имя мое не вини, ко лжи не причастное: Алла.
Лгали другие слова, но имя не лгало.
За озорные слова, за неверность родне,
За беспокойство, убившее силу во мне,
В час установленный жизнь у меня отнимая,
Имени не отними, оглашенного, гласного: Алла...
Так говорила, о Боже, раба Твоя Алла,
В церкви забвенной под антифон причитая,
Плача так безутешно, как плакала Галла,
Что не пустила ее на Афон Пресвятая.
И улыбнулся ей Ангел, среди облаков пролетая.