“Арион”. Журнал поэзии. № 1, 2

Наступление на посттоталитарную Россию новейшей цивилизации вымывало все последние годы из ее культуры ежели не поэзию, то, так сказать, ее полиграфическую реализацию. На глубине — мучительно, не без сопротивления, на суетной поверхности — малозаметно кончались альманахи “Поэзия”, “День Поэзии” и т. д., сокращались — и резко — тиражи лирических сборников, сам поэт, привыкший у нас чувствовать себя едва ли не гуру, теперь ощущает вакуум, дискомфорт.

Между тем в нашу социальную бурю все-таки родился ежеквартальный журнал поэзии “Арион”. Значит, есть еще издательские мощности и культурные силы, способные работать на поэзию, а не на выгодный сбыт, притом работать достаточно вдумчиво и серьезно.

В издательском предуведомлении “Арион” удачно определен как “дневник событий отечественной поэзии”. Декларируемая цель: “...отразить в лучших образцах все многообразие современной русской поэзии, запечатлеть ее движение. Мы не связаны ни с какой поэтической группой и не отдаем безоговорочного предпочтения той или иной творческой манере”.

Олег Чухонцев и Лев Рубинштейн, Евгений Рейн и Сергей Стратановский, Олеся Николаева и Геннадий Айги, Лев Лосев и Ольга Седакова, Сергей Гандлевский и Кари Унксова мирно уживаются под в меру изящной оранжевой обложкою “Ариона”. Рядом с именами известных, сложившихся поэтов представлена поэзия молодых. Обширной подборкой “Арион” открывает новое имя: Владимир Строчков. В его поэтике сквозь ставшую уже привычной, невозмутимую и как бы инвентаризирующую бытие интонацию прослушивается свежий и внятный голос.

Что же позволяет сосуществовать без аляповатости на соседних страницах традиционной лирике — с медитативной расфокусированностью, ямбу — со свободным стихом, “натуральной школе” — с эстетическими фантазиями? Глубинная, объединяющая их свобода. Большинство стихотворцев “Ариона” и в советские годы и ныне никогда не угождали ни публике, ни идеологическому заказу, сосредоточившись лишь на добросовестном и бескорыстном служении своему дару, призванию. Некоторых скупо публиковали, другие были матерые самиздатчики — не в этом дело; дело в имманентной установке творческого процесса, направленного прежде всего на самореализацию, а не на прикладные задачи.

Так же и поэты из “Ариона”: каждый в свое время соответственно склонностям своего дара “поднял перчатку” того или иного великого своего предшественника и развил его традиции без оглядки на конъюнктуру. И ныне разделение проходит не столько по признаку “авангард — традиция”, сколько по линии литературы свободной — и уже ориентированной на коммерческую отдачу. То есть — вспомним Пушкина — чту “продается”: вдохновение или рукопись? Важно не позволить замутить сами истоки творчества, не поддаться соблазну рынка. Прежде мастер, изначально отказавшийся от коммунистического заказа, получал эдак рублей 70 — 90, зато в свободное от дворницкой или сторожевой работенки время служил большой, по его представлению, Литературе, одергиваемый разве что КГБ. Теперь еще и написать не успел, а уж надо думать о переводе, ибо как же проживешь без валютного гонорара? Прежде бедность писателя была его доблестью: первый признак, что не угождаешь режиму; теперь безденежье — признак неудачливости: коммуняк нет, а ты, дурень, все такой же нищий.

Так вот: очень важно не попасть в этот порочный круг, в соответствии с национальной традицией понимать литературную деятельность, как понимал ее Баратынский: “Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше”. Задание, разумеется, не идеологическое, но свыше. Когда русский литератор такое понимание своего труда теряет, он обречен на заведомую литературную неудачу.

То, что Вл. Бибихин в преамбуле к публикуемым “Арионом” стихам Ольги Седаковой говорит о ней, с известными модификациями применимо и вообще к каждому подлинному поэту: “Удивительное присутствие! Неразгаданное: открытое и неброское; большое и неопределимое; признанное и не узнанное; замеченное... и отодвинутое деловым миром”. И применимо это, разумеется, не только к стихотворцам, живущим здесь, но и обитающим на чужбине, где после закрытия большинства эмигрантских журналов читательский вакуум, очевидно, особенно ощутим.

...Опосредованная культурной и ироничной рефлексией поэзия “нью-хэмпширского профессора российских кислых щей” Льва Лосева в “Арионе” сохраняет меру и редко оступается в гаерство, имеющее свойство наскучивать еще быстрее электики: в ней есть тепло, выводящее за пределы паниронизма, прогрессивно поражающего всё новые и новые клетки нашей культуры.

Ведь теперь распространено убеждение, что искусство — карнавал, а писатели-де на этом карнавале — добрые, не без грустинки фигляры. Фиглярствуем, а публика с ленцой бросает нам свои пятачки. Убежден: на таком понимании новую отечественную литературу не выстроить. Без ощущения под собой этажей истории, осмысления трагизма ее, всей совокупности духовных традиций это будет не литература, а бенгальский огонь. Капитану Лебядкину и не снилось, что после семидесятилетнего разгула на Руси бесов (к которым он и сам, того, кажется, до конца не сознавая, принадлежал) здесь на костях миллионов мучеников как грибы после дождя начнут плодиться его эпигоны, ритмизируя, а то и рифмуя свое проблематичное остроумие.

“Стоит открыть какой-нибудь из печатных листков, где царит это “новейшее слово”, — пишет в миниатюрном эссе “Промежуток” Евгений Рейн (помимо стихов “Арион” публикует небольшие статьи, вытяжки из литературных архивов, наследие), — чтобы убедиться в том, какую жалкую сулят нам подмену. И беда прежде всего заключается в том, что вместо многомерного пространства, адекватного Вселенной, поэзию пытаются нанизать на одну-единственную ниточку механического авторского произвола”.

И Рейн, и редакция “Ариона” ждут “крупных перемен в русском поэтическом слове”. “Поэзия наша <...> сносила, выбрала до дна свою старую эстетику. Ее звук, нормы, образы находятся у последней черты”.

Не сродни ли, однако, это ожидание новой поэзии прежним упованиям на появление нового поэта, нового... Пушкина просто за счет наработанной в словесности ситуации — вне учета духовного состояния общества? Помните, не успел Хрущев приоткрыть щелку в выгребной коммунистической яме, как стали ждать нового Пушкина — и в 60-е и в 70-е годы. Одно время Пушкиным объявили Бродского; нет, оказывается, новый Пушкин все-таки впереди. Но забывают, что великому поэту необходим не только гений стихослагательный, но великое мирочувствование, — а конец XX века с его глобальным религиозно-моральным кризисом к тому не располагает. Пушкин черпал непосредственно из окружающей органики и предания, а что делать нам — после геноцида, в нынешней духовной анархии?

“Арион”... Название это в 1994 году, согласитесь, на грани фола: слишком много ведь воды утекло, чтобы так архаично наречь новорожденного. Но, быть может, тут сквозит простодушие — верный элемент культурного мужества.