АНДРЕЙ БЫСТРИЦКИЙ
*
Urbs et orbis[1]
Городская цивилизация в России
Многие мыслители утверждали, что все свои изобретения люди используют в первую очередь для нужд человекоубийства. Это не совсем верно — только во вторую. В первую — для расширения общения. Стоило открыть электричество, как люди применили его для создания телеграфов, семафоров, телефонов и тому подобного. Бумагу очевидно изобрели для общения. Про телевидение и радио и говорить нечего, причем, в отличие от атомной бомбы, ученых понукать не приходилось. (Даже такой важный процесс, как питание, и тот теснейшим образом связан у людей с общением. Психологи давно заметили, что маленькие дети, чувствуя нелюбовь родителей, перестают есть.)
В каком-то смысле все развитие, все становление человеческого мира можно связать с развитием коммуникаций — с общением. Мера эта универсальна: общение безусловно одна из самых важных, уникальных и наиболее интегративных ценностей. Все, что способствует нормальному общению людей, безусловно хорошо, все, что препятствует, — безусловно плохо. При этом общение следует понимать как самую широкую коммуникацию, куда входят, в частности, торговля, производство, межличностные отношения и т. д. Практически любое действие можно оценить с точки зрения отношения к общению (социальное неравенство, к примеру, с определенных пор ограничивает общение).
Иначе говоря, общение — доминантная ценность, аккумулирующая в себе собственно человеческую, самостоятельную активность. Мы часто ищем причины самых разных конфликтов в столкновении идеологий, финансовых интересах, в психических отклонениях и тому подобном. Но практически всегда в основе всех конфликтов, начиная от межцивилизационных и кончая бытовыми, лежит общение, его различное понимание. Во время склоки на коммунальной кухне люди, по всей видимости, подспудно спорят прежде всего о своих коммуникативных ролях и о предмете общения. Конфликт между фашизмом и либеральной демократией не в последнюю очередь возник из-за несочетаемых представлений у идеологов и представителей этих двух политических формаций о способах общения и возможностях человека участвовать в коммуникации. (Немецкие национал-социалисты считали, например, что славяне и евреи не могут участвовать в социокультурном общении на тех же основаниях, что и представители “высшей расы”. Кроме того, они предполагали, что межличностное общение линейно и жестко детерминировано статусом в социальной и расовой иерархии. Естественно, что те страны, для которых свобода выступала прежде всего как свобода общения, не могли согласиться с такими представлениями.)
Город — одно из самых универсальных выражений общения. Если развитие человечества связано с расширением общения, то одна из наиболее эффективных и действенных форм этого расширения — урбанистическая, то есть городская, цивилизация, выступающая как его своеобразный интегративный показатель.
* * *
Возникновение городов загадочно. Разговоры о том, что необходимость совместной обороны и торговля вынудили людей селиться вместе, на мой взгляд, сомнительны. Думаю, что все происходило несколько иначе — сначала люди обживали определенные территории, а уж потом нападали на других и отражали чужие нападения. Сначала находили и определяли потенциальных покупателей и только потом производили и продавали товар. Конечно, это до некоторой степени художественная натяжка, но возникновение городов едва ли есть следствие только однозначно рациональных причин (хотя последние, разумеется, сыграли свою роль). Лорка как-то заметил, что истинная поэзия заключается не в том, чтобы придумывать, скажем, великанов для объяснения возникновения пещер и представлять, как огромные и нелепые существа прорубают горы чудовищных размеров кайлами и кирками, — действительная поэзия состоит скорее в умении увидеть, как маленькая капля воды в течение тысяч лет постепенно точит скалы. Точно так же обстоит дело и с городом. Кому-то, возможно, проще вообразить, как безликие и грозные силы слепой инстинктивной необходимости заставляли людей сбиваться в стаи для безопасности и торговли. Но, по мне, куда вернее и прельстительнее угадать в создании городов свободную действенную волю личностей и их главный мотив — любознательность, познание, общение, коммуникацию. (Другой вопрос — какого рода коммуникация, какого типа общение лежит в основании каких городов. Мусульманский город отличается от христианского, индийский — от китайского.)
Совершенно ясно, что города возникают только на определенном этапе человеческого развития. Должен накопиться некоторый опыт взаимодействия между людьми, люди должны почувствовать и осознать, что мир шире их племени и деревни, что они нуждаются в том, чтоб их стало, “как песка морского”, что без создания новой единицы общения их дальнейшее существование и эволюция невозможны.
Становясь и развиваясь, город определяет возникновение государственности, нового смысла и порядка жизни социума. Город оказывается мерой развития и структуризации человеческой жизни. Каждый из нас знает, что одна из самых важных проблем в жизни человека — организация времени, а через него и всей своей жизни, поведения, успехов и неудач, работы и отдыха и т. д. И чем развитей, культурнее человек, тем важнее и одновременно сложнее для него структуризовать свою жизнь. Неврозы, расстройства, нервные срывы и депрессии чаще всего следствие неструктурированности времени, в котором живет человек. Сельский житель, пахарь, близкий к природе, пастух на альпийских лугах укоренен в органической структуре и цикличности времени. Времена года, погода, естественное поведение обитающих рядом и вместе с ним животных задают естественный строй времени, и если сжиться с ним, то и проблем почти не возникает. Однако такой ритм хотя по-своему органичен, хорош и привлекателен, но не всегда позволяет человеку совершать волевые интенсивные усилия для самоустроения жизни, задать новый темп своей деятельности, сколь-нибудь независимый от окружающей природы.
Развитие человека требовало новой структуры общения, новой формы для него. Банально напоминать, что греки называли город полисом и что полис, по существу, являлся государством. Для нас здесь важно то, что появившийся город и государство принесли с собой иерархию, то есть структуру коммуникации. А без структуры, как известно, почти ничего не возможно. Социальная иерархия устанавливала правила поведения (по сути — общения), предписав, кто, когда, с кем и как может общаться, в какой степени общение является произвольным выбором человека, а в какой ему полагается поступать единственно возможным способом. (Таким образом, кстати, возникла проблема соотношения между произвольным и вынужденным общением. Некоторым, хотя и неполным, ее решением можно считать утверждение, что там и только там, где есть общение, есть свобода. То есть, общаясь, мы свободны. В коммуникации мы не только обретаем свободу, что, конечно, значимо, но и становимся субъектами свободы, что куда важнее.)
Город — в сравнении с селом и деревней — не только прибавил степеней свободы поведению человека, но и создал принципиально новую организацию пространства и времени для человеческого взаимодействия. Если не замыкаться на общении как вербальной коммуникации, то город можно вообще считать развернутым во времени материальным высказыванием, метаязыком поведения, на котором могут разговаривать люди разных поколений, подчас разнесенные друг от друга на сотни и тысячи лет. (Конечно, город как язык не вполне удовлетворяет аксиомам Карла Бюлера. Город скорее не сам по себе язык, но средство этого языка.) Когда видишь разрушенный или брошенный, да и просто запущенный город, каковыми, к сожалению, являются и многие российские города, то невольно возникает ощущение незавершенного высказывания, высказывания с пропущенными словами. В таких городах постоянно возникают проблемы цивилизованного взаимодействия людей друг с другом, разрушения коммуникативного пространства. Нечленораздельная речь, бессмысленный бунт, жестокость, тупая агрессивность выступают суррогатами действительной коммуникации. В неполноценных городах не может сложиться полноценного общения.
Возникнув, город дал мощнейший импульс для развития науки и культуры, научных и культурных, государственных и политических структур (вспомним, например, афинскую академию, александрийскую библиотеку и т. д.). Urbi et orbi (городу и миру) — это римское обращение во многом символично, поскольку ставит на первое место то, что и в самом деле первично и изначально важнее. Пока мы ведем речь о городах европейских, о тех городах, что являются прародителями всей современной Европы, включая Россию. В Китае и Японии, в Индии и на арабо-персидском Востоке такие города не возникли. (В этом отношении характерны воспоминания Марко Поло и других христианских путешественников о городах, посещавшихся ими во время странствий.)
В настоящей статье я не стану слишком углубляться в особенности развития городов различных типов цивилизаций. Замечу только, что, по всей видимости, европейская модель города — так, по крайней мере, было до самого последнего времени — оказалась коммуникативно продуктивнее (что и обусловило очевидное лидерство европейских цивилизационных моделей в Новом Свете — в Северной и Южной Америке, Канаде, Австралии).
Мусульманский город, к примеру, при всем видимом богатстве сосредоточенной в нем культуры, основывается на, по сути, механическом, чисто внешнем сожительстве различных племен. Каждый квартал мусульманского города заметно изолирован от других и является своеобразным ареалом обитания отдельного племени или рода и представляет собой как бы отдельное и, в сущности, замкнутое поселение. Иначе говоря, такой город сохраняет территориальное членение, горожане принадлежат прежде всего своему кварталу, а уж потом городу в целом. Внутренние перегородки, жесткая иерархия, существенная опосредованность связи горожанина с городом как с единым социокультурным организмом — характерные черты не только мусульманского Востока, но, например, и Китая.
Конечно, и европейский средневековый (и даже позднесредневековый) город являл собой своеобразный конгломерат ремесленных цехов — целых улиц, населенных исключительно медниками, кожевенниками, оружейниками. Но не следует забывать, что, во-первых, это было деление все же по профессиональному, то есть самостоятельно выбранному человеком, признаку, и, во-вторых, даже при всех этих внешних перегородках перемена места жительства и цеха для европейца была достаточно легка. Во всяком случае, степень несвободы, которую приходится преодолевать при перемене профессии, несравнимо ниже, чем при перемене своего рода-племени. (Последнее на Востоке вообще практически невозможно, за исключением специально оговоренных случаев: брак, изгнание, продажа в рабство и т. п.)
Естественно, что различные культуры прямо или косвенно влияют друг на друга. Так, многое и в городской цивилизации Ближнего Востока сформировалось благодаря сперва эллинскому, а затем европейскому и вообще христианскому влиянию (начиная с походов Александра Македонского и позднее крестоносцев). Европа безусловно много приобрела благодаря тесным контактам с арабами, китайцами и индийцами. Не случайно современная Анкара — город весьма европеизированный, а Стамбул являет собой пример удивительного мозаичного смешения и взаимопроникновения различных культур и цивилизационных моделей. Коммуникативная сущность человека в состоянии взломать многие замкнутые этнические культурные и религиозные традиции. Одновременно, естественно, эти самые традиции чаще всего необратимо уникальным образом влияют на тип и характер городов, на их социокультурную физиономию.
Сегодня проблема городов во всем мире — наиболее эффективное и органичное сочетание вековых традиций, национальной ментальности с коммуникативной, открытой и свободной сущностью полиса. Где такая связь устанавливается, там возникает вполне процветающий, удобный для человеческого общежития город, исполненный одновременно национального своеобразия и предельно благоприятный для межнационального, межкультурного общения его жителей и гостей. Такие города завораживают, о них пищут книги, в них царит доброжелательность и любовь, предприимчивость и искусства. Возможно, именно такими были (и все еще остаются) Париж и Рим. И быть может, именно таким городом суждено стать в недалеком будущем Москве.
* * *
Городская цивилизация сегодня формируется в нашей стране достаточно быстро. Уровень урбанизированности России выше, чем в прибалтийских республиках: три четверти населения страны живет сейчас в городах, почти половина в крупных. И хотя качество жизни в них оставляет желать лучшего, они все же остаются городами. Если мы обратим внимание на сравнительное спокойствие, сопровождающее нынешние фундаментальные российские реформы, то, видимо, объяснение этому следует искать также и в достаточно успешном развитии городской цивилизации в России. (Исследования, проводимые в настоящее время социологами, показывают, что в целом характер претензий, предъявляемых сегодняшним российским обществом правительству, в основном соответствует претензиям, обыкновенно высказываемым гражданами других развитых современных цивилизованных государств своим властям. Не менее важен и способ выражения этих претензий. По всей видимости, хамский бунт как форма выражения несогласия с политикой государства уже не набирает — или набирает с трудом — необходимой критической массы для политических волнений.)
В равной степени и многие наши теперешние проблемы, сложность и противоречивость идущих демократических преобразований в значительной мере имеют причиной сложное и непоследовательное становление городской цивилизации в России. Ее особенности, ее недоформированность весьма существенно сказываются на ситуации в стране. Трагические катаклизмы, пережитые в нынешнем столетии Россией, во многом, и не в последнюю очередь, были обусловлены сложной и драматической историей развития российских городов. Особенность же нынешней ситуации в том, что, пожалуй, впервые в отечественной истории силы городской цивилизации в худшем случае равны, а возможно, и превосходят силы и возможности ее противников.
Особенности совершающихся в современной России преобразований, необычайная многомерность, сложность идущих в нашей стране социокультурных процессов требуют — для анализа происходящего — применения каких-либо универсальных мер. Город как раз и является такой естественной мерой, органически сочетая в себе самые разнообразные измерения — от социально-демографических до ценностных.
То, что в России не сформировались города чисто западного типа, — аксиома. Проблема в другом — в том, о чем столь часто и столь подробно говорят и спорят наши “западники” и “славянофилы”: чту являет собой сама Россия? Неполноценную европейскую страну? Неполноценную азиатскую? Нечто межеумочное — Евразию (Азиопу)? Просто некую ни с чем не соотносимую цивилизацию? Ясного ответа нет. Например, профессор Хантингтон дал два цивилизационных определения России: с одной стороны, Россия относится к особому восточно-православному типу цивилизации (вместе с Украиной, Белоруссией, Сербией), а с другой — к “расколотым странам”, в которых идет борьба между различными видами цивилизаций. В чем-то г-н Хантингтон, наверное, прав. И то, что сегодня Россия совершает важный цивилизационный выбор, очевидно. Равно как очевидно и то, что в России сейчас стремительно меняется тип господствующей культуры, образ жизни, поведения, общий рисунок национальной ментальности. Следовательно, меняется и тип российского города, характер нашей городской цивилизации. При этом только воспаленное воображение “патриотов” и прочих неадаптированных к городу невротиков может воспринимать эти процессы исключительно как гибельные для отечественной культуры, предвещающие закат Российского государства и тому подобную глупость. По-моему, все обстоит как раз наоборот: происходит обновление и нормальная эволюция форм национальной жизни и россияне постепенно избавляются от собственной болезненной и злокачественной социальной инфантильности. Но обо всем по порядку.
Начнем с того, что славянские, а точнее — русские, города приобрели качественные отличия от западноевропейских не сразу. Во времена Киевской Руси если такие отличия и существовали, то они не носили сущностного, принципиального характера. (История угров, населявших территорию нынешней Венгрии, в этом отношении достаточно показательна, как, впрочем, и вообще судьбы западных славянских племен.) Действительные и значимые отличия начали складываться со времен разделения Церкви на западно- и восточнохристианскую, усилились с началом в Европе эпохи Возрождения и приобрели сверхзначимые черты после Реформации.
Становление и развитие свободного европейского города явились формой и содержанием, причиной и следствием формирования гуманистической цивилизации, науки и права, духа социального партнерства и гибкой социальной иерархии.
России все время приходилось догонять. Города развивались медленно, ремесленные и купеческие сословия были слишком слабы. Я вовсе не хотел бы выступать этаким очернителем и хулителем своего отечества. Бесспорно, что Россия имеет судьбу великой державы, что русский народ не раз проявлял поразительное мужество и не менее удивительные таланты. Русские сумели построить могучую страну, одержать многие изумительные победы. Но цена, заплаченная ими за все исторические достижения, была непомерно высока. Какие-то путы, очевидно, мешали успешному и поступательному движению российского общества. Не станем здесь называть и рассматривать их все. Остановимся лишь на одной из причин, бывшей тормозом многих наших новаций (и являющейся предметом рассмотрения настоящей статьи), — на месте и роли российского города в трагических коллизиях отечественной истории.
Владимир Соловьев писал, что “исторически сложившийся строй русской жизни выражается в следующих ясных чертах: церковь, представляемая архиерейским собором и опирающаяся на монастыри, правительство, сосредоточенное в самодержавном царе, и народ, живущий земледелием в сельских общинах. Монастырь, дворец и село — вот наши общественные устои, которые не поколеблются, пока существует Россия”[2]. Но именно они-то и поколебались, причем не просто поколебались, а разрушились едва ли не в одночасье. Заметим, что позже Вл. Соловьев высказал немало других соображений о развитии городской цивилизации в России. Однако остаются открытыми вопросы: почему же город и городские сословия, по мнению Соловьева (да и не только по его мнению), не составляли социокультурной основы тогдашнего Российского государства и почему то сельская община, то маргинализированный пролетариат воспринимались обществом как фундамент в равной степени и стабильности государственных институтов, и их преобразований? Ответ, по всей видимости, прост: гурода в полном смысле этого слова в России долгое время не существовало, а когда он стал по-настоящему формироваться и структурироваться, его смели те, чье существование было невозможным в условиях цивилизованного полиса.
Характерно, что эта проблема была присуща не только России. Нечто сходное переживали, к примеру, латиноамериканские страны. У романа Сьераменто “Факундо” есть подзаголовок: “Борьба пампы и городов в Аргентине”. Именно пампы, а не просто села, фермеров, помещиков. Пампа есть нечто пограничное, межеумочное, возникшее в пространстве между традиционной сельской и городской культурами. В Аргентине на рубеже веков именно гаучосы, всякого рода бродячий, нигде не пустивший прочных корней элемент, живущий то на окраинах городов, то в пампе, то приторговывающий намытым в горах золотом, то доставляющий контрабандное спиртное, то пасущий быков, и составляли для государства главный предмет беспокойства, являясь постоянным источником всевозможных восстаний, смут и мятежей. Вероятно, существовало множество причин для недовольства этих людей условиями своего существования; окружающий их мир часто был по отношению к ним жесток и несправедлив. Но почему они всегда избирали путь мятежа, почему город был для них не тем местом, в котором они стремились самоутвердиться, обрести новый социальный статус, а просто территорией для разграбления?
Я далек от мысли искать прямые прототипы гаучосов на равнинах России, но очевидно, что сходные причины даже в весьма не сходной обстановке привели к сходным последствиям.
Ю. Тынянов в свое время прозорливо обратил внимание на явление, названное им культурой городского посада, то есть на существование особого, не менее, а может быть, в чем-то и более значимого, нежели собственно городское население, слоя жителей пригорода, посада, занимающего как бы промежуточное положение между селом и городом. В 1917 году именно этот слой сыграл в России решающую роль в победе большевиков. Отряды красногвардейцев состояли вовсе не из кадровых рабочих, которые относились к призывам к восстанию большевистских военно-революционных комитетов довольно-таки индифферентно, предпочитая более заботиться о таких простых и насущных вещах, как прибавка к жалованью и сокращение рабочего дня. В основном в красногвардейцы шли мелкие лавочники, малоквалифицированные пролетарии, люмпены, босяки, уголовники и тому подобная публика.
Сначала реформы, начатые Александром II и отчасти продолженные Александром III и Николаем II, а затем решительные столыпинские преобразования русской деревни нанесли сокрушительный удар крестьянской общине. Массы сельских жителей ринулись в города. Но немногочисленные и недостаточно развитые российские города просто не смогли принять и ассимилировать всех желающих. Массы мигрантов неизбежно сосредоточивались главным образом на городских окраинах, занимались мелким предпринимательством, трудились как разнорабочие, получали зачастую мизерную зарплату и при этом видели город только издали как манящую, но недоступную им мечту, вызывающую зависть и раздражение, желание одновременно и захватить и уничтожить городской мир.
Впрочем, справедливости ради следует признать, что и до реформ середины XIX — начала XX века российским городам была присуща не собственно городская структура, такая, как, скажем, в городах Западной Европы, а скорее квазигородская. Город в России составляли в основном присутственные здания, дворцы, магазины и весьма ограниченное число чиновничьих и купеческих домов. Мещанство, то есть подлинно городское сословие, у нас так и не успело сложиться. Городская культура в действительно развитых и массовых формах отсутствовала, а сельская постепенно, но верно распадалась.
Тем не менее после начала столыпинских реформ русский город все же стал развиваться более интенсивно. Об этом свидетельствуют и расцвет в начале нынешнего века литературы и искусств, и начавшееся интенсивное формирование гражданского общества, и бурный рост промышленности, и появление значительного слоя собственно горожан: рабочих и служащих, объединенных общим культурно-цивилизационным ландшафтом, единым типом общения. Становление города окончательно подрывало позиции социального разночинца-интеллигента. Недоучившийся студент или двоечник из телеграфного ремесленного училища, пишущий стихи и тайком читающий Маркса, переставал быть культурным героем и предметом романтических бредней русских барышень. Общество взрослело, но, так и не успев достигнуть зрелости, сорвалось в кровавую революцию, учиненную люмпенской массой под водительством небольшой кучки успешно использовавших свой последний шанс на самоутверждение интеллигентов-недоучек.
После революции и гражданской войны нормальное развитие российских городов было прервано. Процесс миграции сельских жителей в города с воцарением большевиков еще более усилился, в особенности в результате варварской коллективизации и раскулачивания. Вчерашние крестьяне несли с собой свою культуру, только в отличие от культуры нормального сельского мира, это была культура покореженная, псевдопатриархальная.
Попадающий в город маргинал чувствовал себя первопроходцем, покорителем “каменных джунглей”, которые ему предстояло освоить, одолев сонм воображаемых недругов. Подозрительный и злой, лишенный корней, униженный необходимостью проявлять непривычные по интенсивности и форме усилия для выживания, такой человек был предельно социально опасен и агрессивен. Естественно, что он стремился не столько овладеть чуждым ему прошлым, сколько до основания разрушить его. Отсюда “экспроприация экспроприаторов” (захваты и разграбления дворцов и музеев), отсюда массовые расправы над “бывшими”, насилие и вандализм. То, что прежде было далеким, теперь сделалось близким, а главное, легкодостижимым.
В большинстве своем переселенцы из села пытались создать оазисы сельской культуры в городе. Самое яркое выражение этого процесса — появление городских дворов, очевидных аналогов сельской околицы. Их нравы, присутствие вечного судилища из старух у подъездов, предписывающих молодежи жестко регламентированные и зачастую фарисейские нормативы поведения, отсутствие приватности личной жизни — все это известные признаки деревенского быта. Органичные в изначально консервативной и патриархальной деревне, в городе они совершенно неуместны, поскольку город основан на принципиально ином уровне коммуникации.
В этом отношении стихи, песни, повести и рассказы, принадлежащие многим нашим талантливым литераторам (например, Б. Окуджаве и В. Высоцкому) и поэтизирующие дворовый, коммунальный быт, представляются мне отвлеченными, имеющими весьма малое отношение к реальности ностальгическими рефлексиями. Очень трудно, если вообще возможно, вообразить себе, допустим, Алексея Толстого, Михаила Булгакова или Михаила Зощенко (не говоря уж о таких сполна хлебнувших коммунального лиха поэтах, как О. Мандельштам и А. Ахматова) восторгающимися дворами и коммуналками и ностальгирующими по поводу их исчезновения. Эти и многие другие писатели, будучи по природе своей представителями подлинной, а не псевдогородской культуры, на дух не переносили советской коммунальности, являвшейся для них свидетельством крушения цивилизационных ценностей и торжества варварства и хамства.
* * *
Однако вернемся еще раз к социально-психологическим причинам событий 1917 года. В последнее время уже достаточно много писалось и говорилось о накопившихся к этому времени в России нерешенных экономических, социальных и политических проблемах, обостренных к тому же мировой войной. Но почему все же вдруг определенная группа людей решает, что ей подходит исключительно насильственный, радикальный способ действия? Отчасти потому, что масса так называемой рабочей молодежи, живя и работая в своих предместьях, не имела никакого представления, как им структурировать свою жизнь во времени, чтобы хоть чего-нибудь добиться. Замкнутые в необычайно упрощенном общении, они не видели мостика между своей жизнью и жизнью города, находившегося рядом. У них не было ощущения ясного операционального способа поведения, с помощью которого они могли бы изменить свой статус, достичь желаемого материального благополучия, самоутвердиться. В них жило то, что называли нетерпением, горением, то есть дикое и плохо продуманное стремление сейчас, немедленно, разом захватить то, чего нормальным, цивилизованным путем они добиться не умели. Эти люди были абсолютно дезадаптированы к городу, погружены в стихию патернализма, исключающего личную ответственность и порождающего страх перед необходимостью принятия индивидуальных решений.
Американский психолог Эриксон писал о регрессивном поведении у подростков, которое, по сути, диктуется подсознательным желанием как можно дольше избегать взрослой, ответственной жизни. Характерно, что подобное желание часто толкает подростка в шайки, полукриминальные или просто преступные группы, под опеку авторитетного взрослого лидера. Невозможность структуризации времени и участия в сложном и разветвленном городском общении неизбежно превращает незрелого, безответственного человека в большого ребенка, ищущего покровительства и крайне упрощенного общения с четким ролевым расписанием. Так формируется социальный инвалид, тупой солдат в бандитской шайке, шпана, невротик, при малейшей сложности впадающий в агрессивную или эскапистскую истерику.
Революционная жестокость, крайняя ненависть бунтарей к состоятельным горожанам во многом стала следствием их коммуникативной неадаптированности, неумения управлять временем и собой во времени.
Российские города, еще достаточно молодые, не сдались сразу на милость “победителям”. Городская жизнь в России постоянно воспроизводила себя, и патерналистская власть большевиков столь же постоянно подавляла ее. В 20-х и 30-х годах большевикам было кого сажать. Стихийное, а отчасти сознательное сопротивление молодой российской цивилизации продолжалось приблизительно до 40-х годов.
У нас сегодня бытует целый ряд предвзятых представлений и мифов о том, как утверждалась советская власть. Существует, например, мнение, будто бы огромные массы российского населения были охвачены революционным подъемом, что коммунистическая идеология превратилась в России в своего рода религию, которая-де заменила христианскую. Как уже говорилось, опору большевизма на самом деле составляли антигородские, сущностно маргинальные, псевдопатриархальные, патерналистски ориентированные слои. И хотя доля этих слоев в тогдашнем российском обществе и была значительна, но составляющие их социальные группы все же были меньшинством населения, и только слабость традиционной сельской культуры, разлагавшейся по меньшей мере с середины XIX века, и недоформированность культуры собственно городской позволили этому относительному меньшинству овладеть ситуацией. Но это меньшинство не имело никакой осознанной идеологии, кроме идеологии вульгарного ницшеанства. За исключением ничтожно малой кучки фанатичных коммунистов все остальные “революционеры” воспринимали совершающийся социальный катаклизм как уникальный шанс переменить судьбу, вскарабкаться на вершину социальной пирамиды.
Большевистские кадры в основном состояли из молодых, энергичных людей, прежде относившихся к низам общества. В свое время автору этих строк привелось пообщаться с рядом “видных деятелей государства и партии”. Эти деятели начинали в 20-х годах и сделали фантастические карьеры, став к 30-м годам всевозможными наркомами, управленцами, “командирами производства”, то есть верхушкой советской номенклатуры. Характерно, что никто из них особенно не упивался идеями коммунизма, вообще-то не сомневался в лживости обвинений, предъявленных репрессированным во времена сталинских чисток. Просто все они воспринимали жизнь как беспощадную и кровавую схватку за власть и статус. И репрессированные, кстати, при таком подходе выглядели как естественные жертвы нормальной борьбы — им не повезло, они проиграли, и только. Что было для новых устроителей и управителей жизни действительно ценным, так это атрибуты власти. Империя, огромные территории, миллионы людей в подчинении, трепещущий перед ними мир — вот это грело их души, наполняло сознание ощущением собственного величия.
Однако помимо этих людей и социально близких им типов существовали миллионы других. Это только в советских книжках для детей писали о миллионных отрядах пионеров и комсомольцев, существовавших будто бы уже в 20-х — начале 30-х годов. В реальности же в те годы пионеров и комсомольцев было совсем немного. Настолько мало, что в ряде школ второй ступени (старшие классы) и комсомольских организаций-то не было. А там, где были, учащиеся часто лупили их членов и даже изгоняли из школ. Архивы изобилуют данными о непокорстве молодежи новой власти, об отторжении ею комсомола. Мне нередко доводилось читать, как учащиеся такой-то школы избили комсомольских активистов, как освистали выступление назначенного комсорга, как закидали тряпками и огрызками свежеиспеченного комсомольца. Одновременно школьники издавали самодеятельные журналы, создавали общественные объединения, пытались организовывать клубы и кафе, устраивать вечеринки — в общем, всячески на свой лад воспроизводили некоторые структуры нормального городского гражданского социума. И процесс этот был столь обширен, что в 30-х годах партии и комсомолу пришлось практически в каждую школу назначить комсорга, то есть специального комиссара и надсмотрщика.
И это только одна сторона, одна линия сопротивления городской среды опиравшейся на люмпенов большевистской системе. (По-своему отстаивали себя наука и искусство.) Большевики вели против города войну тотального характера, хотя при этом сохранялась странная двойственность их отношения к урбанистической цивилизации. Инстинктивно понимая, что традиционный и развитый город смертельно опасен для их власти, они тем не менее сами втайне продолжали мечтать о своем городе, полностью им подчиненном и только им принадлежащем: зависть двигала ими не меньше, чем ненависть. Именно эта зависть заставляла партийцев создавать своеобразные закрытые квазигорода для самих себя. Спецраспределители, особые (улучшенной планировки) дома и клубы, рестораны, загородные виллы (а это тоже атрибут города) давали им иллюзию комфорта и принадлежности к цивилизации, которую они же сами разрушали. Процесс этот приобрел совершенно фантастические черты после окончания Отечественной войны.
Приблизительно в середине 50-х годов подросли и повзрослели дети первой “красной элиты”. Они, во-первых, составляли едва ли не единственную генерацию в СССР, хоть сколько-нибудь преданную коммунистической идеологии (победа в войне, сравнительно быстрое восстановление хозяйства, известная собственная устроенность и так далее — вот некоторые причины их пусть и достаточно зыбкой, но все же веры в идеалы коммунизма), и, во-вторых, эти молодые наследники дела своих отцов страстно и целеустремленно стремились к бытовому комфорту. Правление Хрущева, затем многолетнее “царствование” Брежнева, повлекшие за собой обновление правящей элиты (как в силу кадровых перестановок, так и в силу естественного процесса старения прежней номенклатуры), привели к тому, что в России началось ускоренное развитие городов. Плюс соревнование с индустриальным, а позже постиндустриальным Западом требовало быстрого становления крупных агломераций, на основе которых формировались и собственно города.
В начале 60-х годов численность городского и сельского населения сравнялась. Резко изменилась и сама городская среда. Количество коммуналок, этих псевдосельских поселений, ближе всего стоящих по типу к американским гетто, неуклонно сокращалось. Началось массовое жилищное строительство (знаменитые пятиэтажки-“хрущобы”). Быстрыми темпами развивались телефонная связь и транспорт. Существенно менялось и отношение к вещам. Одна-единственная пара ботинок или туфель перестала быть достоянием нескольких семейных поколений. Изменялись, становясь все более городскими, и формы поведения людей: открывающиеся многочисленные кафе служили уже не просто и не столько для банального питания граждан, сколько для их свободного времяпрепровождения, для общения. Круглосуточная уличная жизнь стала некоторой романтической ценностью, транспорт ходил уже допоздна, а ночные гуляния и утренние возвращения домой превратились в своеобразный культурный ритуал, в своего рода полумистическое действо. В конце концов произошло то, что должно было, несмотря ни на что, однажды произойти: в активную социальную жизнь вошло первое действительно городское поколение — те, кто родился на рубеже 50—60-х годов.
Выросшая к концу 70-х — началу 80-х новая генерация горожан хотя бы латентно освоила многие ценности современной городской цивилизации (свободу слова, приватность личной жизни, партнерство, права человека, свободу передвижений), что не в последнюю очередь обусловило горбачевскую перестройку и последовавший за ней крах всей коммунистической системы.
Конечно, процесс роста и развития городов в современной России идет не гладко и далеко не в самых благоприятных условиях. У него множество издержек (о них речь ниже). Но все же он идет. Россия сегодня оказалась в ситуации, когда резервы антигородских сил чрезвычайно ограничены. В селах ныне проживает около четверти всех россиян. Городское же население постоянно и неуклонно растет (и это несмотря на общее падение рождаемости). Большая часть молодых людей родилась и выросла в городах. Поднять их против города и городской культуры уже невозможно. Борьба “пампы” и городов у нас, в общем-то, завершилась. И не в пользу “пампы”.
* * *
Прежде чем перейти к разговору о современном российском городе, о его “физиологии” и проблемах, важно уяснить одно существенное обстоятельство, связанное со становлением всей городской европейской цивилизации. Дело в том, что европейский город тесно связан с христианством, а последнее предполагает существование и господство определенных этических и нравственных ценностей. К ним, в частности, относятся ценности партнерских отношений между людьми, стремящимися к постепенному эволюционному преображению мира. И если внимательнее взглянуть на европейский город, то видно, что именно партнерство его граждан во многом определяет его характер. И партнерство и прогресс (или эволюция, что в данном случае одно и то же) подразумевают в первую очередь открытое свободное общение. Из этого следует ряд сущностных, фундаментальных особенностей, на которых изначально выстраивалась урбанистическая цивилизация.
Во-первых, как узел коммуникации город представляет собой уникальное сочетание того, что известный культуролог Виктор Тэрнер назвал коммунитасом и иерархией[3]. Любое сообщество людей построено, с одной стороны, на общении, на чувстве принадлежности всех к единому обществу, на идее равенства. С другой — на упорядоченности этого общения, на распределении ролей и функций — на иерархии. Между равенством и иерархией обязательно должно существовать равновесие, зависящее от уровня культурной и цивилизационной развитости сообщества, от его величины, степени вертикальной и горизонтальной мобильности внутри его основных социальных страт. В каком-нибудь африканском племени в течение почти всего года его члены полностью подчинены законам строгой иерархии. Однако раз в год все бросаются на вождя, лупят его, говорят ему всякие гадости. Средневековые европейские карнавалы, проходившие чрезвычайно бурно и разнузданно, имели сходный смысл временной отмены всякой иерархии, стихийного, но ограниченного во времени, “канализованного” проявления всеобщего равенства и демонстрации относительности любого рода сословных различий. Современные города, конечно, не могут себе позволить подобного. Аналогичные проблемы в них решаются несколько иначе, в основном за счет организованных и контролируемых властями праздничных гуляний, спортивных мероприятий, массовых зрелищ и т. д.
Во-вторых, городская культура базируется на принципе безусловной анонимности и автономности личности, на существовании специального городского ландшафта культурно-коммуникационного характера. То есть город система многоуровневая. Единое городское пространство мозаично, оно как бы рассечено или, точнее, расчерчено крышами зданий, линиями дорог, эстакад и улиц, шпилями и куполами церквей, составлено, сложено из интерьеров множества квартир, театров, ресторанов, клубов, баров, офисов и т. д. И всюду идет жизнь, способная перетекать из одного “отсека” в другой, сохраняя при этом свою целостность. Важно и то, что жизнь эта в границах города имеет экстерриториальный характер, то есть способы группирования людей несильно зависят от места их непосредственного жительства: чаще всего люди работают не там, где живут, их друзья, их компания совсем необязательно обретаются по прямому соседству (хотя, конечно, не следует забывать и о наличии известных территориальных образований).
В-третьих, город есть система социокультурных институтов, выступающая как интегрирующее начало и позволяющая людям эффективно контактировать друг с другом и с городом в целом. Экстерриториальность — одно из оснований таких институтов. (В сельской местности основным коммуникативным, интегрирующим сельский мир институтом всегда являлось само село или деревня как таковая. Таким образом, административно-территориальное образование и институт социальной интеграции оказываются абсолютно идентичны.)
В-четвертых, город создает свой собственный язык общения, оригинальный для каждого полиса и состоящий из общих слов, идиом, символов и мифов, легенд и преданий, форм ухаживания за женщинами, способов покупки ночью спиртного и ловли такси и т. д., а также образов всем известных городских персонажей самого разного рода: владельцев магазинов и ресторанов, режиссеров театров, актеров, издателей, поэтов, городских идиотов и прочих знаменитостей (причем язык этот присущ всем, даже самым большим городам, таким, как Париж, Нью-Йорк или Мехико).
В-пятых, город и городской образ жизни настолько сильны и, видимо, настолько соответствуют направлению социальной эволюции нашей, в особенности европейской, цивилизации, что уничтожить их необычайно сложно. При первой же возможности, при первом же послаблении они начинают самовоспроизводиться. Городские ценности, например в России, как мы уже могли убедиться, так и не были начисто уничтожены, вытоптаны маргиналами. (Они, эти ценности, трансформировались, и как только сложилась подходящая ситуация, немедленно началось их бурное воссоздание. Даже в самые мрачные годы большевистского правления крупные российские города сохраняли многие черты урбанистического образа жизни, элементы своей самобытной инфраструктуры.)
Понятно, что любой из перечисленных признаков, любое из свойств современного города имеет свои как плюсы, так и минусы.
Взять хотя бы упомянутое мною присущее полису единство иерархии и коммунитасов. Тот же Виктор Тэрнер писал о том, что в гетто современных, в основном американских, городов подчас воспроизводятся совершенно чудовищные формы общения. И это понятно. Если у большой массы людей мало оснований для построения реальной иерархии, создается псевдоиерархия. В чикагском негритянском гетто, где множество молодых, лишенных работы жителей и ограничены возможности нормального цивилизованного проявления своей индивидуальности, легко формируются огромные банды со своими кастами и множеством ступеней посвящения. Каждая каста отделена от другой сложными ритуалами, внешними знаками. Подчас переход из одной касты в другую страшно унизителен для личности, и член вышестоящей касты имеет неограниченные возможности воздействия на нижестоящих. В известной мере это напоминает дедовщину в армии, которая, в сущности, имеет те же корни: масса обезличенных солдат без значимого дела ищут и находят наиболее примитивные и уродливые способы упорядочивания своего общения и поведения.
Применительно к России довольно интересен в этом отношении так называемый казанский феномен. Как известно, в Казани в середине 80-х наблюдалось стремительное формирование молодежных территориальных (квартальных) группировок, между которыми постоянно происходили жуткие драки-разборки, чудовищные по жестокости и количеству жертв. В Казани несколько позже, чем в Москве, произошла новая массовая застройка окраин города. Казанский полупатриархальный центр оказался разрушен, а вместе с ним рухнули и прежние дворовые традиции: драка до первой крови, авторитет взрослых и т. д. Новые кварталы росли как грибы, а никакой городской инфраструктуры создано не было: кафе, клубы, открытая улица отсутствовали. Новая застройка напоминала гетто. В таких условиях и стали складываться псевдоиерархические молодежные группировки. Сочетание недоразвитости города с общим низким культурным уровнем, разрушением языка, влиянием уголовной среды и окончательной гибелью патриархальных традиций и дало должный эффект — стихийное появление многочисленных полубандитских формирований молодежи. Все попытки местных комсомольских, партийных и советских властей противопоставить им иные, более цивилизованные формы молодежной организации нужного эффекта не дали. (И все же криминальные группировки казанских подростков просуществовали очень недолго. Городская экстерриториальность все-таки взяла свое.) Поскольку — в отличие, скажем, от Чикаго — в столице Татарстана не было нормального города, противостоящего гетто, формы и образ жизни гетто свободно перетекли через границы новых кварталов и стали распространяться дальше. При этом тусовочно-уголовная верхушка в тесном взаимодействии с тогдашней партийной номенклатурой постепенно стала предъявлять городским властям требования по созданию себе сравнительно комфортных условий существования: гостиниц, ресторанов, баров, транспорта, сервиса (включая проституцию) и т. д. и т. п.
Когда в прошлом мне приходилось беседовать с некоторыми комсомольскими вожаками по поводу “казанского феномена”, то в их высказываниях мне часто слышалось тайное желание столкнуть криминальные группировки с представителями сравнительно цивилизованных течений и субкультур городской жизни: хиппи, поклонниками рока и т. д. Но если такая идея и существовала, то она благополучно лопнула. Хотя даже в Москве происходили массовые побоища между люберами и металлистами, придать им окраску идеологического конфликта между “простыми рабочими подростками-комсомольцами” и выразителями “чуждых нам явлений буржуазной культуры” советскому агитпропу так и не удалось. А все потому, что и люберы и металлисты принадлежали к городской культуре. Другое дело — к какой.
Говоря о развитии города в России, мы должны отдавать себе ясный отчет в том, что современного развитого и полноценного полиса у нас пока нет. Хотя мы уже и сталкиваемся с новыми, вполне городскими проблемами и конфликтами, даже не вкусив еще по-настоящему всех прелестей и радостей нормальной городской жизни.
Конечно же, бросается в глаза и раздражает эстетическое и нравственное чувство людей недостроенность нашего городского ландшафта, призванного сделать переход от замкнутого квартирного быта к открытому уличному мягким и приятным.
К очевидным негативным свойствам современной городской цивилизации России бесспорно относятся и всевозможные фобии, а проще говоря, страхи, даже не всегда осознанные, присущие значительной части российских горожан, не до конца адаптировавшихся к динамичным и интенсивным ритмам и формам урбанистического существования. Говоря о страхе, следует иметь в виду также и небывалый размах нашей преступности. Речь идет даже не только и не столько о криминальных внутренних разборках так называемой мафии, занятой переделом сфер влияния, сколько об обыкновенном уличном разбое, диком и отвратительном, вполне сопоставимом со средневековым. Иначе говоря, наш город все еще не в состоянии цивилизовать большие массы молодых людей, переживающих весь комплекс неполноценности, зависти и неумения целенаправленно в поте лица своего строить собственную судьбу. Эти-то молодые люди с дубьем, железными прутьями, ножами и пистолетами как раз и выходят на улицу. Убить могут за копейку.
К сожалению, агрессия вообще в той или иной мере присуща многим людям, но в нормальных современных западноевропейских городах агрессия обычно имеет приемлемый для большинства мирных граждан канал реализации. Конечно, наиболее агрессивные типы все равно попадают в банды и шайки. Другие, мало-мальски умеющие управлять собой и дисциплинированные, идут в армию и в полицию. Остальные до умопомрачения болеют за футбольные команды, сами активно занимаются спортом, увлеченно смотрят боевики и находят себя в рискованном бизнесе. Наш же город очень плохо умеет канализовать агрессию. Поэтому угроза криминализации российского общества, равно как и угроза крайнего политического радикализма, по-прежнему остается для нас актуальной.
Чрезвычайно неудовлетворительно решается в России и другая важная урбанистическая проблема — идентификации личности, особенно “новых русских”: молодых бизнесменов, политиков, экономистов. Прежде, лет тридцать назад, правящая элита как развитых западных, так и развивающихся государств была довольно демократична и либеральна, а массы, напротив, консервативны и придерживались в основном традиционных ценностей и норм поведения. Сейчас картина в целом иная. Самые широкие слои населения западного мира весьма (порой сверх всякой меры) американизированы и настроены сверхлиберально, а элита ищет самоидентификации в вечных религиозных ценностях и консервативных традициях. Это связано прежде всего с окончанием холодной войны, распадом советской империи, крахом всей коммунистической системы, а также с некоторой исчерпанностью прежних путей линейно-прогрессистского, исключительно технотронного развития человечества и наметившейся сменой цивилизационных парадигм (с однозначно техногенной на более гуманитарную и антропогенную) и поиском нестандартных решений, возникающих перед миром новых задач и вызовов (прежде всего экологических и национальных).
Наши “новые русские” тоже ищут ценности и идеи, к которым им можно было бы “прислониться”. Казалось бы, традиционные, скорректированные историей национальные ценности, идея построения крепкого, прочного и одновременно гибкого и эффективного национального государства как нельзя лучше подходят для самоопределения и становления отечественной элиты. Но вот незадача. Все еще недоформированный российский город с его недостаточно (а то и просто плохо) развитой инфраструктурой явно тормозит становление здорового национального сознания, способствует профанации естественных, нормальных ценностей и идей, порождает убогие и пошлые идеологические суррогаты вроде коммуно-шовинизма или вульгарного поклонения некоему абстрактному рынку. (Не случайно отряды наших фашистов состоят отнюдь не из стариков, а из крепких, молодых и, что показательно, часто обеспеченных, состоятельных людей).
Таким образом, сохраняется опасный зазор, некий разрыв между настроениями и эмоциями утратившей прежние ценностные ориентиры и способы поведения, но не обретшей новых (в силу чего предельно невротизированной и склонной к импульсивной агрессии) части россиян и мировоззрением политической элиты, вялой и почти не способной к четкой и внятной артикуляции, отвечающей общим национальным интересам тактических и стратегических государственных задач[4]. Заметим, что в начале века подобный разрыв, достигнув критических размеров, привел в России к страшным и кровавым революционным потрясениям. Очень хочется надеется, что сегодня такого рода событий не случится. Однако надежда еще не гарантия...
Ко всему прочему ситуация усугубляется еще и тем, что в России слишком медленно формируются полноценные и цивилизованные движения и партии, которые могут и должны направить энергию политически активной массы населения в правовое демократическое русло и тем самым обеспечить гражданский мир и государственную стабильность. И опять же не в последнюю очередь это благое для молодой российской демократии, общества и государства дело тормозится и пробуксовывает из-за недостаточной развитости городских — экстерриториальных — институтов и структур. Ведь партии по самой своей сути являются типичными экстерриториальными ассоциациями граждан. Но что же получается у нас? Территориальный принцип партийного строительства ушел в прошлое, а новый (точнее, общемировой) — экстерриториальный — так и не утвердился.
* * *
Возвращаюсь к тому, с чего и начал. Бесспорно, что для обеспечения государственной стабильности и правопорядка Россия остро нуждается в достижении реального (а не просто декларативно провозглашенного) гражданского согласия на основании обретения общенациональных ценностей и выработки стратегических направлений мирной эволюции страны в сторону цивилизованной демократии. Для этого требуется волевое напряжение, некое духовное и интеллектуальное сверхусилие всей нации, то есть всех без исключения ее составляющих этносов, общественных слоев, групп и сословий. Иначе говоря, необходим интенсивный и плодотворный гражданский диалог. А для такого диалога (если понимать под ним не праздную дискуссию двух-трех яйцеголовых на страницах газеты тиражом в 100 тысяч экземпляров, но постоянное и предметное обсуждение многочисленных стоящих сегодня перед нами вопросов и проблем максимально бульшим количеством граждан) нужно место и средство. Современный город с его разветвленной и многоуровневой сетью коммуникаций, на мой взгляд, как раз и является наиболее оптимальным средством и местом общенационального диалога.
Ведь если хотя бы просто на какое-то (очень незначительное) время сохранится ныне существующая тенденция развития СМИ, то человечество (и Россия, разумеется, тоже) очень скоро вступит в новую эру общения, когда, допустим, телевидение из средства только массовой информации, предполагающего, что меньшинство информирует большинство и в силу этого имеющего возможность манипулировать им, превратится в форму массовой коммуникации многих со многими. (Точно так же как телеграф в конце концов породил современную телефонную сеть, и уже сегодня из квартиры в каком-нибудь Конькове-Деревлеве можно позвонить австралийскому фермеру, южноафриканскому буру или сенатору США.) Совсем еще недавно средний европеец или американец мог смотреть 10—20 телеканалов. Теперь же число каналов достигает многих сотен. Создается интерактивное телевидение, при котором человек сможет влиять на то, что он смотрит, — самостоятельно формировать нужную ему программу и даже управлять ее ходом. Телевидение, линии телефонной связи, компьютер, соединяясь, порождают нечто совершенно удивительное по степени открытости и интенсивности общения. Другими словами, город как бы перерос сам себя, и в мире складывается единая коммуникационная система, стирающая территориальные границы городов и стран.
Раньше у нас много писалось о неизбежном сближении и слиянии города и деревни. В известном смысле это сейчас уже произошло на Западе. С одной стороны, урбанистическая цивилизация там окончательно победила. (Западный полис перестал быть местом обороны от варварства. Историческое противостояние сельского жителя и горожанина в Европе практически исчезло.) Городские ценности, городской образ жизни сделались господствующими. Однако уже из этого победившего города стали развиваться новые формы общения, человеческого общежития. Город превратился в универсальную форму, на основе которой появляются ее новые, более удобные для современного человека подвиды. Банально говорить о том, что большинство западноевропейцев и американцев стремятся иметь собственные дома в зеленой зоне — пригороде. Массовое экологическое движение — предвестник становления более гибкого и требовательного отношения к городу и к цивилизации в целом.
Совсем недавно мне довелось побывать в маленьком немецком городе Даун. В нем живет всего 10 или 11 тысяч человек. Прежде, скажем в начале нынешнего столетия, такой город мог бы с полным на то основанием считаться провинцией. (Хотя в Германии, да и в Европе в целом, провинции в российском понимании этого понятия не существует. Центров много, каждая земля самодостаточна.) Даун расположен километрах в восьмидесяти — девяноста от столицы земли Рейнланд-Пфальц. Но сейчас, в общем-то, бессмысленно говорить о каких бы то ни было принципиальных цивилизационных отличиях этого городка от крупного промышленного полиса, каким является, например, Франкфурт-на-Майне. Требуется всего лишь час езды на машине по великолепной дороге, чтобы добраться из Дауна до Бонна или Франкфурта. Электронные коммуникации (телефоны, модемы, компьютерные линии) формируют единое для всех социокультурное пространство. В Дауне расположена радиостанция “Радио Ропа”, вещающая двадцать четыре часа в сутки на всю Центральную Европу. На ней работают 35 человек, которые обходятся безо всяких вышек, башен и радиорелейных станций. Спутники на геостационарных орбитах, новые информационные технологии позволяют молниеносно распространять сигнал. Житель такого города, как Даун, совершенно не испытывает проблем с коммуникациями любого вида. Если только пожелает, он без особых затруднений может приобщиться к быту крупного полиса, погрузиться в его атмосферу веселья и карнавальности, побывать в театрах, музеях, библиотеках. Если же он, напротив, стремится к размеренной и уединенной жизни, к его услугам его же собственный спокойный, тихий, экологически чистый зеленый городок. Однажды поместив человека в среду интенсивного общения, город тем самым быстро развил его индивидуальность, повысил уровень его запросов и притязаний. Теперь же, когда личность современного горожанина приобрела некую устойчивость, цивилизовалась и утончилась, она все более нуждается в приватности, свободе выбора и самовыражения, в возможности совершенно самостоятельно, без постороннего вмешательства определять ритм, стиль и образ собственной жизни. В условиях необычайно разнообразного и напряженного общения современный человек все более ищет (и находит) уединение, оригинальное эстетическое обустройство своего жилища, бытового уклада и т. д. Недаром все мало-мальски обеспеченные граждане преуспевающих стран предпочитают собственные дома и коттеджи пусть и благоустроенным, но типовым, слишком унифицированным многоэтажным спальным корпусам.
В современном, прежде всего европейском, мире сейчас одновременно идут два взаимосвязанных процесса: становление все более открытой разноплановой и общедоступной цивилизации и дальнейшее формирование преодолевающей всякого рода утилитарность, “общинность” и стремящейся к многообразным культурным формам бытия личности.
Создающийся на наших глазах общеевропейский дом, а правильнее было бы сказать общеевропейский город, станет не коммунальным бараком, но сложной конструкцией из хотя и сообщающихся между собой, но оригинальных в национальном отношении и индивидуальных по своим социокультурным проектам жилищ.
И вопрос вопросов — деятельное (и животворное для нее самой) участие России в процессе этого общеевропейского строительства. Безусловно перед российским городом все еще стоит задача окончательно сложиться, сформироваться. (Пока наши полисы чем-то напоминают большие, но, увы, не действующие макеты в натуральную величину: все или почти все, кажется, на месте, а вот ощущение полноценной городской жизни отсутствует.) Однако начавшаяся широкая интеграция России в единые западноевропейские структуры нам, россиянам, тут бесспорно в подмогу. Тем более что не только мы, но, кажется, и сами европейцы уже ясно осознают, что складывающийся общеевропейский (и шире — общемировой) город без нашей страны, с ее богатой историей, огромными культурными традициями, людским и природным потенциалом, очевидно, не будет достроен.
[1] Город и мир (лат.).
[2] Соловьев В. С. Сочинения в 2-х томах. М. 1989, т. 1, стр. 243.
[3] Тэрнер Виктор. Символ и ритуал. М. 1983.
[4] Исследование “Народ и политика”, недавно проведенное Фондом общественного мнения, показало, что не стоит переоценивать значимости для россиян либеральных ценностей и установок. Полученные данные позволяют сделать вывод, что становление отечественного либерализма находится в самой начальной стадии, когда риторические декларации о приверженности демократии сочетаются у многих наших сограждан с ориентацией либо на государственный произвол (крайний патернализм), либо на личную безответственность и безнаказанность (см.: Капустин Б. Г., Клямкин И. М., “Либеральные ценности в сознании россиян”. — “ПОЛИС”, 1994, № 1).