ИННА КАБЫШ
*
НЕ НАДО ОТВЕТА
Поэт, ты думаешь, тебя
твои стихи спасут,
когда архангелы, трубя,
всех призовут на суд?
Поэзия — такой же труд,
как ловля рыбы, поиск руд.
И не возьмет с собой туда
никто земных плодов труда.
И будешь легок ты и мал.
И что ты скажешь? “Я писал”?..
* * *
Все рвется родина, где тонко, —
где дети, нервы, провода...
Я снег топила —
И все ж была она от Бога,
и все отмылись добела.
А снега выпало так много,
что я и впрок не набрала.
* * *
Господи, вот он, покой, —
мысли густые, кисельные...
Вот он, выходит, какой:
дом, занавески кисейные.
Разве бывает полней?
Речка, ребенок, смородина...
Прочь от калитки моей,
родина...
* * *
Я ни к чему не прикипаю
и не жалею ни о ком:
мое — со мной, и там мой дом,
где нынче я дитя купаю.
Где нынче я варю варенье...
Люблю, что вижу из окна:
мой рай, что больше ада на
мой угол,
то есть угол зренья.
* * *
Я в горе —
рыба в море,
и мне оно под стать:
с приливом и отливом...
Кто хочет быть счастливым,
тот зверем должен стать.
* * *
Браки совершаются... на дачах в раннем детстве.
Дача была удивительная:
бревенчатая,
с резными ставнями,
двумя крылечками
и до того большая,
что, когда однажды вечером
мы все сидели на одной половине
и пили чай из самовара —
тоже большого, блестящего, —
на другую половину забрели цыгане
и унесли все наше столовое серебро,
а мы и не услышали.
А сад был такой большой,
что переходил в лес:
мы собирали грибы, не выходя за калитку.
Мы жили на даче с мая по октябрь: вечность.
...Мне было пять лет.
Кончался октябрь.
Шел мелкий дождь.
В саду было сумрачно.
Я стояла на крыльце и грызла яблоко:
янтарно-наливное и холодное до ломоты в зубах.
Яблоками был завален весь дом...
Дом насквозь пропах Буниным,
тем его томом —
большим, с желтыми страницами, —
где были “Антоновские яблоки”.
Но в конце того октября,
на краю вечности,
я еще не умела назвать этот запах по имени.
...Ему было тридцать пять:
земную жизнь пройдя до половины,
он очутился в сумрачном саду,
то есть вошел в дальнюю калитку
и по тропинке направлялся к дому.
За ним шли еще двое.
Но я увидела его одного.
Он был большой и сказочно красивый:
синие глаза, русая борода, пшеничные кудри —
королевич.
Я влюбилась сразу — вся:
вместе с яблоком, которое грызла.
Он пришел копать колодец.
Я чувствовала, что это ненадолго,
что это не навечно,
да иначе и быть не могло:
стояли последние октябрьские дни —
вечность кончалась.
Но я не желала с этим мириться:
они копали весь день,
а я всю ночь —
забрасывала.
Пятилетняя Пенелопа,
я сводила на нет труд трех мужиков.
Трех женихов.
Нет, настоящий жених был один:
те, что шли за ним, были так... подобья.
И напрасно я боялась:
он никуда не ушел —
так и остался в том октябре.
И я осталась.
Так мы там и стоим:
королевич и Пенелопа с яблоком в руке.
А дедушка и бабушка,
и рабочие с лопатами,
и цыгане с серебром —
все сидят в саду за большим столом,
кричат: “Горько!” — и пьют:
пьют вино —
прямо из колодца.
* * *
Живой не должен видеть ад,
чтоб не лишиться вмиг рассудка,
чтоб, возвращенному назад,
ему бы не было так жутко,
как мертвецу среди живых.
Но Дант?
Я думаю, что этот,
хотя и был из чад земных,
был проводник, был просто метод
Господень — приподнять покров
над тайной смерти, тайной жизни:
он потому и был суров
и чужд своей земной отчизне.
...Живой не должен видеть то,
что Богом от него сокрыто.
А я дерзнула: сняв пальто,
дошла до самого Коцита.
От койки к койке: вплоть до дна.
Одежды белые мне дали,
предупредив: пойдешь одна,
сопровождать в такие дали
охотников, как видишь, нет.
И я ответила: “Согласна”.
И тронулась, и вспыхнул свет:
о, как тот свет я вижу ясно!
И бабу, девочку почти,
с кольцом на пальце и без матки,
и мальчика лет девяти
без ног — на маленькой кроватке.
И мать, молившую всю ночь:
“Прости, как я простила, сыну...”
И блудную — в порезах — дочь,
и: “Жрать!” — ревевшего детину...
И я давала им бульон,
и я им подставляла судна,
и я лгала, что всяк спасен,
и знала я, что неподсудна.
Что Дант нас просто напугал:
так, думал, совесть в нас разбудит, —
что Дант, он тоже всем солгал
и Страшного суда не будет.
* * *
Н. С.
Я люблю тебя так, словно я умерла,
то есть будто смотрю на тебя с того света,
где нам каждая жилочка будет мила,
где любовь так полна, что не надо ответа.
Мне не нужно уже от тебя ничего...
Все земные сужденья о счастии лживы,
ибо счастье — оно не от мира сего.
И тем более странно, что мы еще живы...