МАРК КОСТРОВ
*
ВАРИАЦИИ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА
Давно обещал я “Новому миру” написать о сборе грибов и различных способах их приготовления: сушке, варке и т. д. Получал из редакции несколько напоминаний (в особенности после публикации в прошлом году моих “Советов болотного жителя” — “НМ”, 1993, № 9) по телефону и в письмах: ждем, мол, материал, как там у вас дела с очерком?
Правда, я несколько изменил свой первоначальный уговор с редакцией: уведомил их, что сегодня конструировать былые солоухинские экзальтации на грибные темы мне трудновато, и предложил другую схему: “Временные технологии по засолке желто-красных и бело-коричневых рядовок и по скоростному рытью землянок”.
Что из всего этого могло получиться, я тогда еще, право, не знал, но за работу принялся.
Итак, к делу — труба зовет! На днях съел тарелку грибной икры — и до сих пор жив: по данным наших ученых, рядовки бело-коричневые съедобны, по утверждению зарубежных микологов — ядовиты[1]. Все на свете сегодня перепуталось, поэтому молодежь пусть уж ездит в дали синие за положительными грибами, а нам, старикам, остаются эти двуличные грибочки, которые растут у меня чуть ли не под окнами (я живу на окраине города). А почему бы нам, пенсионерам, не быть первопроходцами в их опробовании, так сказать, Матросовыми мирного времени, ради своих детей и внуков? Если выживем после дегустаций — нам слава, умрем — тоже слава. Какое-то количество метров жилой площади как бы само собой построилось, да и инфляция, раз тебе положили книжку пенсионную на грудь, уменьшилась бы. Недавно мне приснился мой земляк Миклухо-Маклай, так вот он рассказывал, что, когда он ездил в отпуск на Новую Гвинею, там у туземцев так было принято: идет семья на охоту, батя вдруг начинает от усталости спотыкаться — старший сын сразу же бац его дубинкой по голове, тут же садятся, костер разжигают, старый мозг новому главе рода с почестями вручается; передохнэли — пошли дальше с новыми силами к светлому охотничьему будущему. Или другой, более гуманный, пример у северных народов, там батю вывозили в пургу подалее от жилища, на прощание даже кусок печени выделялся...
Вот отстукиваю эти строки и думаю: а почему бы тебе, Марк Леонидович, не последовать этим обычаям, коли ты так их активно расписываешь, тем более холода как раз наступили? Отвечаю сам себе и страждущим мне это сказать: да просто потому, что я ждал этих холодов, рад их неизбежности, лучше раньше, чем тянуть время, и верю, что после них наступит потепление, а поэтому тем, кто хочет избежать заморозков, предлагаю безрублевые грибные кислые, горячие, с огурчиком и стопочкой горилки щи. Для этого нужны, во-первых, сушеные грибы. В наши дни это не чистейшая шляпка белого грибочка, а всевозможный плюралистический скоп. Может, даже с изъяном, чтоб выжить в наше смутное время. Вот уже лет пять я не обращаю на червоточины внимания в плодовых телах сыроежек и подосиновиков, подберезовиков-черноголовиков, моховиков, козляков. Особенно мне симпатичны охристые кепочки свинушек с помпончиком посредине — они и на жаркое хороши, и на засолку, и в сушку идут беспрепятственно. Тем более их высыпает уже с июля месяца в Печорском крае огромное количество. Я их, да и не только их, развешиваю по бельевым веревкам на шампурах из алюминиевой проволоки, ее по России после ликвидации неперспективок путается под ногами достаточно, на ночь прикрываю обрывками такой же вездесущей полиэтиленовой пленки.
В этом же девяносто третьем году вторгся в промежуточное царство живых организмов, отличающееся как от растений, так и от животных несколько иным способом. Ибо нынче у нас на Новгородчине грибы-колосовики пошли плавно и очень изобильно уже с последних чисел мая — мы, старожилы, такого никогда не помнили, — да так и, не сдавая своих позиций, перешагнули в обычный грибной августовско-сентябрьский сезон. И кто хотел, заготовил их на зиму достаточное количество. К примеру, ваш непокорный слуга дважды ставил палатку на Верхней Мшаге за Савином и один раз ходил пешком — всего-то час ходьбы от дома — на Ковалевские озера, и две наволочки грибов теперь на стенах в кухне висят. Мне даже повезло: нашел вросшую в листву сушилку Коли-финна. Жил такой веселый ветеран спокойно при асфальте Москва — Ленинград и двухлитровой козе, тренькал под балалаечку песенку про предтечу Василия Теркина, Тимофея, как он в финскую войну в Карелии вылавливал жадных до кировских часов вражеских “кукушек”, подбрасывая их к подножьям деревьев, и вдруг непонятно почему после проезда мимо него члена правительства Колю переселили на центральную усадьбу, а развалюху его сдвинули бульдозером в сторону леса. Дело в том, что Пономарев, когда наш завод вышел его встречать к южной, московской, окраине городского вала, промчался мимо нас в кольце защитительных машин в сонном состоянии. Я сам видел его опрокинувшееся на подушки лицо, так как стоял в первых рядах с портретом... Косыгина на палке... Позже парторг как схватится за голову, вырвет у меня его, бросит с остервенением в снег, где предсовмина так до весны и пролежит, занесенный снегом. А парторг как заведенный будет повторять: “Слава богу, слава богу, слава богу, что правительство спало”. Потом у меня долго будут, как песенка, кружиться в мозгу эти слова.
Пономарев проснется уже на выезде из города, расскажет мне потом жена — их завод “Гаро” располагался уже на северной, ленинградской, стороне, — а я напишу рассказ “Проезд Пономарева через Новгород”, но, увы, почему-то его никто не напечатает, так же как про моего дедушку-сапожника, о том, как он в начале века ремонтировал баретки Ленину, когда тот вместе с Крупской вел кружок среди рабочих Обуховского завода в Санкт-Петербурге и остался должен Поплию Васильевичу Капустину из рода лоцманов Опеченского посада три копейки. Даже несмотря на все старания Инны Петровны Борисовой из “Нового мира”, этот правдивый рассказ не удалось напечатать. А сейчас уже и сдать их куда-то совестно, скажут: Костров, ты конъюнктурщик.
И еще мне запомнился проезд тот потому, что тогда впервые в магазинах ничего не выбросили. Сегодня моим внукам непонятно это слово, так как даже в соседнем магазине “Мясной двор” двадцать сортов колбасы лежит на прилавках, а тогда вот вся надежда была на проезды. Помню, Романов останавливался, выходил из машины, и мы его приветствовали, Пельше и Суслов тоже выходили, и их мы приветствовали, а вот Пономарев впервые не остановился, и после него уже никто не останавливался... Кончались нефтедоллары, золотые запасы, с необъятными лесами какие-то перебои стали возникать, мы все держались по заводам на наборах, так как на полках лежали в основном хлеб да соль с озер Эльтон и Баскунчак. Потом пошли карточки... Как все быстро мы это забыли. А тех грибов, что можно было купить при дороге у Коли-финна, больше не стало, так как не стало больше и его самого.
Все это вспомнилось мне, когда я восстанавливал Колину сушилку — огромную полубочку, под которой и разводил неспешную суточную теплинку. Грибы же, в основном подберезовики, проткнутые рябиновыми шампурами, висели под плотной крышкой, и никакая сырость — лето девяносто третьего стояло дождливое — им была не страшна. Помнится, объемистый рюкзак, но легкий, как пушинка, вынес я из того июньского трехдневного стояния. Потом выступил по радио, уговаривая своих земляков последовать моему примеру, для привлечения трудящихся даже сообщил, где я закопал недопитые пол-бутылки самогона, но, увы, два раза передавали мои призывы к новгородцам, но, когда я спустя две недели вновь поставил при той сушилке палаточку, пришлось с собственной выделки самогоном дорасправиться самому. И тут мне стало страшно, что если даже такое обращение не подействовало на земляков, то дела наши плохи. До этого я десятки раз печатал свои статьи с предложениями изготавливать дома и на производствах “вечные” лампочки — у меня они горят уже по двадцать лет и не перегорают, сообщал читателям, как делать антигриппозные и антигайморитные маски — я от того и этого давно избавился, уговаривал людей создавать очень эффективные индивидуальные, а не соборные теплицы на каждый огурчик, писал инструкции по заливке в эпоксидные смолы не только берестяных грамот и раков, но и усопших вождей — эпоксидка не боится ни кислотных дождей, ни метелей и пожаров, какая бы экономия была на мавзолеях — одной-двух уборщиц достаточно, чтобы периодически выставленные саркофаги на любых площадях протирать тряпочкой... И так далее и тому подобное писал, но никто никогда, кроме ТВ “Россия”, о чем ниже, не заинтересовался моими придумками. Даже такие объединения, как “Планета”, “Новгородские лесопромышленники”, “Электронстрой” или стоящие особняком “Староверы поморского толка”, — всем им предлагал-навязывал высокодоходные кресты-лампадки, блесны-модельки, могущие дать продукции в день на одного работающего до 20 тысяч. Хотя, например, на той же “Планете” закрыли в Холме цех по изготовлению мормышек, и сто человек остались без работы. Мне же начальники отвечали однозначно: мол, что там, Костров, какая-то сотня душ, да и мелочовка все это, когда на заводах безработных тысячи, — надо решать проблемы глобально.
Поистине задумаешься, а не согласиться ли мне в конце концов на предложение предпринимателя из Гамбурга Йорга Райнера Меттке: он и еще Раиса Петровна Кокина, с которой мы когда-то заливали в смолу берестяные грамоты, только и позвонили мне после того ноябрьского девяносто третьего года телешоу. Нет, поступлю-ка я иначе: не поеду к Райнеру в Германию внедрять, как он хочет, индивидуальные, ручной работы, не повторяющиеся вобблеры, ноу-хау, так сказать, а просто заломлю с него за технологию два-три доллара, а с Кокиной на эти деньги буду создавать в Новгороде фирму “ЭПОКС-КОКО” (Костров — Кокина), и не потому, что я патриот своего края, а потому, что я, как и все, Обломов. Райнера же накормлю калькуляцией из безрублевых щей, да на том и расстанемся. А потому перехожу на второй ингредиент моего варева — на хряпу[2].
Хряпа — это верхние, зеленые, листья капусты, рассчитанные на определенного любителя в обычные, несмутные, времена. Их можно подбирать на овощных базах, на складах при засолке, словом, там, где эти листы выбрасывают за ненадобностью или отправляют на корм скоту. Нам же нынче и вовсе повезло: в поля и овощехранилища мы не ходили, просто глазастенькая моя Тамара увидела на соседском балконе два мешка с чем-то, подумала, что это картошка, крикнула соседке, что назавтра ожидаются морозы. Оказалось — хряпа, и соседка не знала, что с ней делать...
Потом я ее сворачивал в пучки и, положив на край эмалированного ведра, строгал специальным двойным ножом, посыпал солью и снова строгал. Начиная с первого путча я полтора года прожил на границе с Прибалтикой, в Печорском крае, на хуторке Туровицы, и бартерно, чтоб жить далее, сапожничал сразу в трех государствах: в России, Эстонии и Латвии. И заработал в том числе два таких ножа (за каждую приклеенную эпоксидкой подметку по ножу). Уже здесь, в Новгороде, встречая своих знакомых заводчан и слушая их стенания о безработице и отсутствии в цехах новой продукции, я предлагал желающим взять у меня в качестве образца эту конструкцию и выдавать ее потребителю.
Дело в том, что таким ножом я не только за час могу нашинковать ведро капусты, но и нарезать в наше трудное время очень тонко и быстро сто граммов колбасы или сыра, так что гости увидят только заполненные тарелки; если захочу жарить сырую картошку, то сделаю это в два раза быстрее, то есть сэкономлю и минуты, и газ. Овощи, нарезанные таким образом в щи-борщи, делают их гораздо вкуснее. И опять же экономится такое дефицитное в наши дни топливо... Но мне отвечали, что нет на раму металла (и тогда я предлагал делать раму из дуба), нет пластмассовых ручек (я предлагал наладить их производство из моих любимых смол холодного отвердения и брался поставлять формы для их отливки), только и надо было добыть углеродистой стали две пластинки. Я, когда приехал из глуши в преображаемую реформами Новгородчину, еще нечетко понимал, что так быстро выйти из совкового состояния наш человек не способен... и, конечно, получал и до сих пор получаю отказы даже на производство “вечных” лампочек.
Да если честно говорить, я и сам, со своей критикой окружающего меня мира, его порождение и из него выходец. Взять ту же экономию энергии: создал из жестяных банок кумулятивные кольца для чайников, кастрюль и кофейников, писал о них в газете, помещал фото, да и сам попользовался ими несколько дней и забросил их на полку — а зачем, если газ и электроэнергия дешевы и нет на них никаких счетчиков. То же самое и с водою: взял и выбросил крышку сливного бачка в туалете, чтобы семья мылась из него, как в деревне моются из таза, посуду бы в нем полоскала, зубы чистила, а уж потом использовала воду по прямому назначению, даже новую, более эстетичную конструкцию предложил. Так знаете, какие митинги-забастовки начались в моем маленьком семейном государстве — так и не удалось победить противников, где я вроде бы царь. Что же тогда говорить о Жириновском и его поддержке моими земляками (оказалось, поставить крест против его имени для них значительно проще, чем откопать бутылку с самогоном), о новом, более профессиональном и более сложном парламенте, чем хасбулатовская семибоярщина? Так будем же вместе с Борисом Вторым — новая Конституция дает мне право так его называть, чему я и рад в этот переходный период, — сбросив постепенно гипноз якобы “жирной каши” (Жириновского — Кашпировского), обещанной нам ими на другой же день, приноравливаться к оппозиции, ведь говорить энергичные скороговорки с трибун — одно, а настойчиво, планомерно, делово работать в Думе — это другое. Тем более сразу сдержать потоки воды, что льются у нас многие годы безостановочно из водопроводных кранов, мы не сможем: где взять столько водомерных счетчиков?
Теперь несколько слов о морковке для хряпы, которую я тоже шинкую своим прибалтийским ножом. Кстати, и наоборот получалось: оттуда мне рижские диоды привозили, таллиннские лампочки, а я собирал их в блок и уже под названием “вечные лампочки” поставлял за рубеж. Кажется, это называется взаимной интеграцией или там интернационализацией хозяйственной жизни вновь?
И никуда от этого не денешься, тем более что мои самоделки вряд ли нужны настоящим “зарубежам”, пока мы их не научимся делать на более эстетичных и технологичных, а не временных основах. Морковь же у нас нынче и не на базарах, а на улицах, рядом с овощными госмагазинами, мытая, а у некоторых торговцев даже и попочки срезаны (ну еще бы — конкуренция), баснословно дешева. Сто сорок рублей за килограмм! В неприватизированных же лавочках напополам с землею — 270. И все потому, что нынче из-под палки заводы перестали ездить с неизменной шефской помощью в совхозы и колхозы и решено было объявить некоторые поля почти “свободной зоной”. Прошлую осень, как многие годы подряд, множество продукции под снег ушло, нынче этого решили не повторять — результат налицо: не только хряпу пересыпал морковкой перед засолкой, но и мешочек сухой моркови висит, как и грибы, на стенке, да и маринованной капусты с луком и той же морковкой несколько банок законсервировал. И вообще у нас под кроватью солидные запасы круп, с жучками в них я борюсь с помощью еще одной придумки. А недавно прогуливались мы с женою (теперь не просто так, а обязательно с заходами в магазины разных уровней) и увидели в одном из них, на Студенческой улице, перловую кашу по 15 рублей — сразу же купили на тысячу этих пачек (декабрь девяносто третьего), и теперь нам никакая шоковая терапия не страшна (жена у меня блокадница). Горсть же перловки я буду добавлять в те же неизменные дешевейшие грибные щи, о которых и веду разговор. И вдруг на выходе из торговой точки — их теперь на этой улице вместо двух двенадцать — встречаем Марковну. С некоторых пор, хотя я с ней работал в одном отделе на заводе “Планета”, стараюсь, да и не только ее, а еще и других пенсионеров, обходить стороной из-за коэффициента. Напечатал его в газете, а теперь вот, хотя у них у всех высшее образование, требуют еще от меня и устных объяснений. Вздохнув, показываю на наши с женой сумки и говорю, что вот, мол, купили эту перловку по “пять копеек”. И снова начинаю растолковывать ей, что раньше у нее и у меня были пенсии по 120 рублей, теперь на декабрь по 36 тысяч, то есть в триста раз больше, поэтому конверт ей обходится, как и раньше, в “пять копеек”, автобус еще дешевле — в “3,33 копейки”, а электроэнергия и вовсе вдвое дешевле по сравнению с дореформенным периодом великих гайдаровских преобразований (6 руб. : 300). И так далее... За водкой, которая в нынешние дни оценена в “шесть рублей” (1800 : 300), стоять теперь не надо, а нутряного говяжьего сала мы закупили в “Дарах природы” (коопторг около универмага “Русь”) по “полтора рубля” целых десять килограммов, перетопили его. И к тому же две трехлитровых банки шкварок получилось, мучкой немного присыпав, жарим их с луком и мелко нарубленными и предварительно замоченными грибами — вот еще один компонент щей. Но Марковна презрительно морщит свой сохранившийся носик и заявляет, что она не поклонница каш и нутряного сала, вот бывалоче (все бывалоче) она ездила в командировки в Москву и привозила оттуда головку какого-то особого сыра, она называет его марку — забыл ее, вот его она теперь не имеет, и это очень плохо, какая же тут перестройка и демократия.
А другой мой знакомый, он только что ушел на пенсию в 50 тысяч, так он и вовсе разошелся. Раньше громил коммунистов, теперь “дерьмократов”, ибо не может купить своему сыну какое-то особое кресло-диван, значит, виноват Гайдар с Ельциным! Никак ему не понять, что это мы с ним штурмовали Зимний, внедряли кукурузу от моря до моря, кричали на демонстрациях “уря-уря — здравствуй, праздник Октября”. Вся наша история — это за тебя думает и обеспечит тебя подачкой князь, патриарх, Малюта Скуратов, царь, император, Ленин со Сталиным, Ельцин с Гайдаром. Он голосовал за Жириновского, этого обещателя. Ну еще бы: присоединим налаженную Аляску, финнов с их молочной продукцией. Душанбинская губерния нам в Иваново хлопок поставлять будет. Прекратим конверсию — 30 миллиардов долларов выручим за рубежом за поставки оружия, войну югу СНГ объявим, то есть моих же внуков проданным оружием будем расстреливать, и так далее и тому подобное. Ну никак не хочет понять новоявленный пенсионер, что надо бы, коли переходный период, немножко и поступиться принципами, смириться на несколько лет с трудностями ради наших детей.
Теперь по поводу огурчиков, которые я, нарезав и разложив на тарелочке, употребляю вместе со щами. Ложку щей — ломтик огурчика, и опять хочу ответить тем пенсионерам, которые шумят, что крышки для консервирования овощей слишком дороги (30 рублей). В ответ я извлекаю из кармана газетные ксероксы чертежей[3], по которым любой кухонник может за день изготовить до трехсот крышек из старых картофельных пленок, — делайте мои крышки, проверено практикой, удобнее и долговечнее неповоротливой пластмассы, но опять: да ну! — и мне или возвращают инструкцию, или используют ее не по назначению, потому что я не слышал, чтоб кто-то последовал моему совету. А ведь если даже по 20 рублей их продавать, прибавка к пенсии неплохая. Иногда я даже думаю, что, если “Новый мир” откажется от моих опусов — может, он тоже пенсионер и ему тоже чертежи не нужны, — передам, но уже с эскизами и фотографиями, мои писанины кому-то более молодому и энергичному. Может, “Столица” возьмет, там молоденький, похожий на цыпленка за рубль пять редактор Мальгин, или же вообще лучше не связываться с Москвою, а найти издателя у себя в Новгороде? Ведь в киосках у нас — ни одного центристского журнала. А может, не стоит? Все лето, вместо того чтобы уйти в леса, потратил я на статьи “из кухонных разработок Марка Кострова”, полусотня их напечатана в местной прессе, и все без толку...
Таким же способом, что и крышки, я делаю индивидуальные теплички для конкретного единичного огурчика, причем доставляю к их корням воду по вкопанным в землю шлангам, а потому с поливом проблем не испытываю. И пробочный “цех” наладил на той же полиэтиленовой основе.
Приехали на соседний хуторок Мильково переселенцы с Украины, привезли на “КамАЗе” не только корову, но и современные хромированные змеевики. И скоро на веранде появилась круглосуточная харчевня с диваном, на котором можно было и полежать. Не то что раньше — бабуля выносила тебе бутылку, а закусывать приходилось рукавом. Да и в долг отпускалась продукция, и бутылки они стали принимать, которые с закрытием границ с Эстонией местные жихари не знали, куда деть. Для приезжих я и организовал производство дефицитных пробок, а позже по бартеру, сами догадываетесь какому, сделал им вторую вакуумно-формовочную машинку. Однако недолго продолжались наши мужские “круглые столы”: инородцы были для аборигенов, по Жириновскому, не только “тупоголовыми хохлами”, взращенными на сале и галушках, но главным образом вторгались в налаженное самогоноварение москалей.
В первую же летнюю слабенькую, с парой громыханий, грозу в какой-то православный праздник случился пожар; пожарники, как всегда, приехали с опозданием, пьяные и без воды, и нам удалось отстоять только хлев, да еще уцелел тот злосчастный аппарат из нержавейки, а моя модернизированная машина тоже сгорела (первая до сих пор лежит в чулане Туровин, и кто желает, может ее забрать). Словом, пришлось приезжим снова заказывать транспорт. Помнится, их увозили военные на каких-то огромных колесах.
А они ведь были такие молодые, такие энергичные, картошка у молодоженов одна из первых в округе зацвела, сверкала стеклами теплица, молоко я брал у них дешевле, чем у Васи Запружного...
Старожил Туровин Нарецкая Матрена передаст машинку вам, хотя и я, чистейший русак, среди единоверцев был тоже изгоем некоторое время. И дело в основном не в акценте, крючковатости носа или кудрявости волос, смуглости кожи. Дело в другом.
Вспомните свое детство, хотя бы перевод из школы в школу, переезд из одного дома в другой, я уж не говорю про взрослую нашу жизнь — смену работы... Первое время в округе и мне было трудно: грозились разбить мою “вечную” лампочку, что я закрепил для общества на столбе (кстати, она горит и не перегорает уже три года), но привыкли к ней — будете проезжать мимо вечером, взгляните на ее зарю. Однажды исчезли теплички с огуречных грядок, был разрушен огородный трубопровод и куда-то унесено корыто вместе с треногой, хлеб в магазине отпускался с большой неохотой, а уж поставить меня на карточно-талонный учет, чтоб прикупить соли, так нужной в грибные сезоны, — об этом и говорить не приходилось, хотя я в сельсовете Паниковичей предъявлял начальству командировку от “Нового мира” с просьбой к местным властям оказывать писателю Кострову всяческое содействие.
“Залыгиных на свете много, а Матвеев один, поезжайте к нему в Печоры, разрешит — возражать не будем”, — отвечали мне. Даже мое выступление у них в библиотеке не произвело впечатления на чиновников. Правда, народу на удивление было много, и что главное, потом мы пили чай при самоваре. Слушатели были в основном старшего, беззубого возраста и налегали на ватрушки и мед. Да вдобавок я не постеснялся сгрести весь оставшийся хлеб — две буханки с надцатью довесками.
И еще, и еще были всякие трения и эксцессы, но в доверие к жихарям я вошел не через ремонт обуви, не через изготовление крестов и лампадок, даже не через бесплатную раздачу наклеенных на картон текстов Закона Божьего с его “не убий”, “не укради”, а, как это ни печально, с помощью ритуальных услуг. Стоило только очередной престарелой уйти в мир иной (в Печорском крае, песчано-сосновом, люди живут долго), как я узнавал у соседки по хутору дату рождения усопшей, ее инициалы — и к утру красочная надпись на серебристых бумажках, залитая в эпоксидку, была готова. Я смело входил в соответствующий дом и, никого не спрашивая, собственноручно прибивал ее к подготовленному к отправке на погост кресту. И однажды — я уже проживал в Туровинах более года — постучалась в мое жилище Шура Самохина из Бухолова и пригласила на погребенье ее тетки, Матрены Федоровны Мери, на прощанье сказав, что и племянник Леня Мери приедет (президент Эстонии). Я у нашей Матрены спросил, почему мне такая честь. На это Матрена отвечала: “Ты после табличек стал свой!”
Но президент так и не приехал. А зря: напитался бы на поминках после своего голодного Таллинна (по данным нашей прессы) на неделю вперед. Смотрите, что было на столах в тот день проводов. Утром прощались в доме Федоровны — водочка, конечно, котлеты, огурцы, жареный карась, домашние буженина и сыр. Правда, когда кланялись перед покойницей и клали ей на грудь деньги, немного поспорила соседняя деревня: мол, по обычаю положено и целовать усопшую в лоб. Потом кто хотел стоял на отпевании в церкви в Лаврах, другие рыли в песке могилу, поминутно подкрепляясь на второе студнем, вареной бараниной, полукопченой колбасой и бутербродами с килькой на толстом-толстом слое самодельного масла. Здесь уже поспорили посильнее по поводу глубины могилы. Еще сильнее пошумели, когда зарывали Мери, но это уже был спор не двух хуторов, а, так сказать, на местном семейном уровне. Петя, муж Шуры, стал выдирать из ее рук красивейшую льняную скатерть: согласно древнему порядку, ею надо было застелить дно могилы, прежде чем опускать туда гроб, а Петя в связи с повышением цен не хотел этого. Но Шура стояла на отпевании и потому оказалась трезвее и ловчее Пети. Потом застелили уже другими скатертями несколько могил, и начался предосновной пир, тут уж спросите лучше у меня, чего на “столах” не было. Венедикта бы Ерофеева сюда с его “Москва — Петушками”, а я почему-то “Наполеон” закусывал в основном бананами. Затем, когда ехали в передвижной мастерской домой (сыновья Шуры и Пети работали механизаторами, а их невестки — доярками), дважды останавливались у озер, и никто не утонул — нейлон пузырился на спинах. К счастью, на основных поминках в Бухолове я уже побывать не смог — мы с нашей Матреной вылезли в Туровинах. И “к счастью”, потому что в Бухолове, так сказать, по линии крещендо уже через матюги кричали две деревни. Мол, чьи в древности оборотки к лаптям были красивше: у бухоловских — из кожаных ремешков, а зайцевские носили хоть и веревочные, но цветного плетения. Ссора окончилась печально. Да еще, говорят, какая-то застарелая ревность у стариков масла в огонь подлила. Словом, схватились ревнивцы за топоры и вилы, и вскоре оба спорщика были загипсованы. И это в сенокосную пору на дворе, сетовала моя Матрена.
Так что, дорогие беженцы, переселенцы, просто новички в крае, демобилизованные военные и разные подобные люди, картину жития на Псковщине я вам обрисовал, решайте сами. Но помните, что не сразу дело делается и никто посторонних с распростертыми объятиями принимать не будет. Я же после того “Матренина дня”, как видите, стал окончательно свой, и на меня как град, хоть не уезжай, посыпались заказы. Дело в том, что в округе у старых людей принято было загодя готовиться к смерти. У Вани Флерова за две поллитровки, конечно из их материала, они заказывали кресты, гробы и чтоб стружечка на дне для мягкости лежания была насыпана. У Оли из Козина — венки необычайно самобытного плетения, а ко мне вот пришла депутация за табличками. “Так вы же живы, а я осенью уеду (шел девяносто второй год)”, — отвечал я им. “А ты сделай на несколько лет вперед нам надписи, по дюжине яичек будем платить за пластинку, — нашли они выход из создавшегося положения, — мы хотим, чтобы не забывали нас”.
Делового предпринимательства во мне еще тогда не было, и я решил не обирать старушек, предложил им сконструировать по одной табличке с гнездом на основе ласточкина хвоста под годовые вставки и в количестве, кто сколько предположительно проживет. Так одна бабуля восьмидесяти двух лет на весь свой яичный припас заказала семнадцать вкладышей. Кур у нее подорлик всех одну за одной недавно порешил. Пользуясь случаем, обращаюсь и в новгородское похоронное бюро: перенимайте опыт, образцы имеются. Тем более и нам, горожанам, в эти временные времена неплохо бы брать с деревенских пример: у некоторых жительниц края давно уже вырыты свои индивидуальные могилы.
Конечно, я понимаю, переселенцу, особенно закрепившемуся в статусе беженца в крупном городе, бакинцу там или бывшему жителю Еревана, трудно будет поменять гостиницу с теплой водой на комаров, морозы и колодцы деревни. Кстати, комаров почему-то в Туровинах нет, а водой я пользовался с Ликандрова родничка. И вот уже более года с тех дней, проживая в Новгороде, не чувствую свою больную печень. Тут еще, наверное, имеет значение и спокойная, без нервотрепки жизнь, и воздух. В основном сюда, в эти места, приезжают иностранцы из Балтии за долларовым медом, ибо это один из немногих уголков, еще не тронутых дымной цивилизацией, даже автобус в связи с появлением границы отменен, и идти надо лесом и полевыми дорогами до Лавров или Паниковичей по десять километров. И если все-таки найдется молодая семья, для которой такое житие подходит, во-первых, сообщаю адрес Саши Стеннинга (он купил большой дом и сдает в аренду эту ветхую избушку, в которой я прожил полтора года): 197042, г. Санкт-Петербург, Морской пр., 24 — 41, тел. 510-04-93; а во-вторых, из всех ниш, что пустуют в округе (заняты места телевизионщика, портнихи, пчеловодов), как-то: бондаря, парикмахера, могилокопателей, фотографа — я бы вновь поселившимся рекомендовал заняться сапожным делом, и не простым, а эпоксидным. Сапоги изнашиваются раз тридцать за нашу жизнь, а те же таблички, за счет которых я поперву жил нормально, требуются только единожды, да и то многие, уходя в небытие, машут на прощание рукой: после нас хоть потоп. А потому приступаю к описанию новейшей технологии ремонта обуви на основе компаунда из эпоксидки.
Только что, 25 декабря, в день Рождества Христова по-католически, отремонтировал (считаю, сегодня надо работать в любые рождения) очередную пару обуви. Уже в Новгороде у меня стала складываться определенная клиентура. Вот и вчера Лидия Петровна принесла в третий раз сапоги своего безработного сына, которому жена сказала, мол, пока не устроишься на службу, спать будем врозь. Вот он по конторам и “нишкам” бегает, он был плотник-работяга, но окончил по велению своей красавицы вечерний институт, и потому подметки на нем прямо горят. И если говорить по секрету, последняя их пара такая рвань, что во всей России, наверное, только я, эпоксидный сапожник, смогу ее восстановить. Берешь вот такую засохшую и давно не работающую обувь в руки, долго вертишь ее, рассматривая надорванные подметки и отваливающиеся каблуки, облупившуюся до белизны искусственную кожу, дыры по ранту, постепенно, без помех — политические программы ТВ отключены — продумываешь план восстановительной кампании. Ну и когда доведешь свою работу до конца, поставишь заплаты под цвет ботинок, окончательно влюбишься в заново возрожденную тобой продукцию. На уровне своих извилин, разумеется, но уверен, испытываешь такие же эмоции, что и Лев Толстой, тачавший в моменты вдохновения свои сапоги-бутылы. А если еще какая-нибудь тоненькая, как прутик, эстоночка, бывалоче, тайными, неведомыми пограничникам тропами прибежит к тебе из сопредельного государства и начнет разворачивать перед тобою свои милые ботфорты, которые даже Таллинн отказался ремонтировать, тут уж я, поднимаясь по надорванным швам все выше и выше к раструбам, давал волю своей фантазии на полную катушку. Позже эстоночка будет в восторге от ремонта, предложит мне любой бартер (но дело прежде всего!), и я потребую от нее две тубы кохтла-ярвской эпоксидки. А зря, может быть, уж как-нибудь выкрутился бы с воспроизводством процесса, до сих пор вспоминаю ее милый акцент... Так что, дорогой переселенец, если ты надумаешь заняться в этих краях сапожничеством, как видишь, округа и наша и та понесет тебе неограниченно штиблеты и кроссовки.
А теперь подробнее о самой технологии. Эпоксидная смола продается в расфасовках (на декабрь месяц) по 250 граммов, по цене в тысячу рублей. И главное, тебе не страшна никакая инфляция: эпоксидка будет повышаться в цене — повысишь стоимость ремонта и ты. Заказчик думает, что, как и прежде, в июле месяце я возьму у него триста рублей, — пусть не надеется: две буханки хлеба, не менее, потребую за свою работу или, к примеру, если кончается уксус, бутылочку эссенции. Жена говорит: “Деревенские хитрецы, они тебе пятьсот рублей не заплатят — будут торговаться!” Ну и что, попробуй тысячелетие поживи то под рэкетиром князем Игорем, то адвокатам церковным десятину плати, налоги царям и императорам, тот же колхозный строй, его палочки: ведь чуть что — та же община могла без суда и следствия расправиться с тобой на сходке за ведро твоими недоброжелателями поставленного ей самогона. Известно ли вам, что половина всех каторжников в Сибирь ссылалась не по суду, а по приговорам сельских “вече”? И чтоб выжить в этом давлении горожан и вообще хитрых мира сего на крестьянина, надо было хитрить, хитрить и хитрить. Поэтому и Володю Солоухина из деревни Олепино не осуждаю за его подписи под какими-то коллективными письмами в разные инстанции. Не сразу дело делается, не сразу мы войдем в нормальную демократическую колею, ведь только Николай Второй отменил этот общинный произвол в начале века, а нынче пытались и пытаются это сделать тоже вторые Михаил и Борис. После трансляции по ТВ уже нашего, православного, Рождества Христова долго не спалось, начал было складываться у меня, атеиста, какой-то анекдот, а вышло нечто иное. Будто перед службой 5 января 1994 года руководители партий и правительства собрались у себя в Кремле на совещание: кому идти в Богоявленский собор на службу. Борис Николаевич будто бы заявляет: я, мол, был в церквах прошлый год, и не один раз, устал, теперь переводить российских жихарей в нормальную колею других очередь.
Но не пошлешь же “сына юриста”, который почему-то даже крестится слева направо, к тому же он претендует то ли на роль новоявленного мессии, то ли сатаны, а прошлогодние стоятели около Ельцина кто в Лефортове сидит[4], кто сменил фарисейское судилище на недалекое подполье. А потому синклит решает послать на праздник новую троицу. Смотрю, симпатичный мне Шумейко так спокойно, вальяжно возвышается, даже выше своих телохранителей. Что делать, чтоб перейти к свободному рынку, надо принимать за основу всевозможные игры с охлократией: Филатов вертит с любопытством и достоинством своей седовласой головой; о чем думает, не знаю, но даже в храме непривычном лучится от него на нас спокойствие, только вот Лужков, опустив долу хитроватые глазоньки, словно на демонстрациях-иллюминациях в недавние времена, иногда так остро зыркнет ими в телезрителей, как будто сказать нам хочет: вот справлю свою обязанность, отстою положенное “нет ни эллина, ни иудея” — и покажу лицам “кавказских национальностей” кузькину мать.
За ними на спине у адъютанта некий генерал только что вчера предисловия к уставам — “народ, партия и армия едины” — писал, теперь другой рукой пишет вступление к Библии для солдатской массы. На обложке золотая надпись “Новый завет” и все та же красная звездочка. А вон в уголке “новомирцы” робко жмутся мало-могучей кучкой меж “Современником” и “Огоньком” со “Столицей”, я где-то меж ними стою, и вдруг тихий голос за спиной раздается: “Вам, изволите, бордо двадцать восьмого года наливать или вашего изготовления горилку?” Обернулся, смотрю — тот самый журналист Удальцов, что когда-то в “Литературке” раньше сегодняшних авторов осуществлял бросок северных вод на юг, почтительно гнет спину. И пошло, и поехало: за черепаховым супом стали обносить лакеи присутствующих икрой и баклажанами, монтраже тридцать седьмого года сменили мои грибные пополам с червями щи, пюре из каштанов, маринованные лжеопята и рядовки обыкновенные. Кто хочет, медовуху заказывает, кто под виски бокалы подставляет, один на шпроты навалился, вспомнив блокаду, другой смакует ананасовое мороженое...
Потом мы, сытые и премудрые, хотели было по своим норам расплыться, но вдруг плавники нас сами собою понесли в сторону прицерковного сквера, не лондонского, с его трехсотлетней подстрижкой элодей[5] на газонах, как хотелось бы, а нашенского, взлохмаченного и помятого, где на кем-то умело покрашенной серебрянкой трибунке в фуражке чуть ли не от Зайцева стояла хроническая болезнь человечества — обыкновенный фашизм. Почитайте шумерский эпос о Гильгамеше, Ветхий завет и так далее — сплошные нарушения 71 и 74 статей Уголовного кодекса, то есть геноциды и национальные и религиозные войны. Даже первая заповедь Божья: “Аз есмь Господь Бог твой: и нет у тебя богов иных, кроме Меня” — крещение огнем и мечом многобожников: новгородцев Путятой и Добрыней, то есть кровь, кровь и кровь.
Но несмотря на это, целыми стаями сплываются к оратору пескари и караси, зубастые щуки и ленивые лини, разинув рты, слушают и слушают новоявленного мессию.
Еще бы, так просто и доходчиво нашим извилинам он все объясняет, будь то вопросы языкознания или моя заливка в эпоксидную смолу вождей и тараканов. Занявший пустующую нишу актер, Нерон ли, Лже-Нерон — не важно, умело из тайных уголков моего подсознания вытягивает дремавшие до поры, до определенных и соответствующих времен мысли: “превратим снова Стамбул в Константинополь”, “два Рима пали, третий Рим — Москва, а четвертому Риму „не бывати””, “последний бросок на юг, не удальцовский, тот не удался, — и все будет в порядке”... Это уже потом, спускаясь с лестницы, находишь его речам возражение: бросок на север уже был — 140 тысяч убитых, миллион обмороженных и раненых против крошечной — не более Ленинграда — державы при наличии всего-навсего трехлинеек и фанерных тачанок. А он все говорит, говорит, ясно, напористо, мол, вчера Британия правила морями, а теперь мы выйдем к Индийскому океану. Трудов-то только будет: в одно окошко руку протянул — банан сорвал, в другое — ананас. Демобилизованным он обещает жилье мгновенно, алкоголикам — дешевую водку, шовинистам — бить жидов, мне — помочь с внедрением “вечных” лампочек в стране, старым девам — мужей. Или вот, ну словно он подслушал мои тайные мысли: якобы по последней своей концепции Калининградскую область, как только станет президентом, не в экономическую зону теперь уже превратит, а часть ее отдаст Литве, часть — Польше, да так поделит, чтобы оба государства считали себя обиженными, да еще чтобы и Германия заволновалась, все же Калининград — бывший Кенигсберг, по принципу — разделяй, а потом, в удобный момент, и властвуй, — и мне очень было трудно удержаться от соблазна — голосовать не за него. Тем более он и с преступниками без суда и следствия на месте обещал расправляться. Правда, тут я за кандидата испугался, как бы его противники против него не использовали это предложение. И еще я испугался, когда он заявил, что, если он узнает, что в каких-то странах русских притесняют, нажмет кнопочку — и те государства полетят в тартарары... вместе с обиженными, со всем земным шариком, но это уже не важно. Такие, как он, в минуты руковскидываний на Украине ли, Кавказе о нас забывают, и мы, слушатели, в эти мгновения забываем, что на смену дубинке и “калашникову” пришла даже не атомная бомба, не какое-то там смертоносное оружие “элептон”, которым они грозят всему миру, а просто-напросто четыреста реальных АЭС, то есть тысяча шестьсот блоков Чернобыля. Если не будем это помнить, то быть нам или мутантами, или парнокопытными, а то и вовсе не быть. Непонятно, то ли они юродивые или параноики, углубившиеся в действо актеры, то ли вышедшие из-под контроля тех, кто предполагал отвести им роли громоотводов. Помните, как ВПК Круппа мечтал: натравим наци на коммунистов, а потом и с Адольфовичем расправимся. И что из этого вышло? А вообразите на минуточку, если бы тогда была у Гитлера бомба, сегодняшнее вооружение... Вообразите на минуточку... А потому охранные полки, разные “альфы” и “омеги”, врачи и диетологи хотя бы ради ваших любимых, ради семейных ячеек, в конце концов, ради себя берегите, как бы порою он вам, нам, им ни не нравился, гаранта сегодняшней стабильности Бориса Николаевича Ельцина.
Но хватит об этом, перехожу к дальнейшему описанию ремонта подметок и калькуляции грибных щей.
Эпоксидную смолу перед употреблением следует смешать с отвердителем, он находится в упаковке, в пропорциях, указанных в инструкции. Нужно помнить, что полученная смесь (компаунд), как и большинство объектов-субъектов, на свете живет, особенно в переломные периоды, недолго.
Смолу надо после соединения ее с отвердителем (полиэтиленполиамином) не менее минуты размешивать, потом на сухие склеиваемые места наносить полученную смесь. Затем, набив сапог моими опусами или другими нечитаемыми, ненужными бумагами, чтобы изнутри укрепить ремонтируемый блок, прикрутить подметку к верху обуви крепко-накрепко веревками. Но при этом помнить, что окончательное отвердение смолы, то есть создание вновь единой конструкции, произойдет не сразу, а спустя сутки, поэтому с распутыванием веревок и сдачей продукции заказчику спешить не следует.
Это общие советы по ремонту. Но не устану повторять, что к каждому, в том числе даже и непарному сапогу, вы, мы должны подходить индивидуально. Не за конвейером, считаю, а за штучными работами будущее.
Однажды — это было еще в Туровинах — принесли мне очень странный разрезанный поперек голенища новый резиновый сапог-заколенник. Одни говорили, что он валялся в траве и его по недосмотру разрезал дисковой бороной сам же хозяин, другие шептались про горячую жинку этого механизатора, мол, когда она напивается, то рубит все мужнее. Всякие там еще домыслы были: не мое это дело — встревать в подробности, дело “врача”, не спрашивая причин, лечить больную обувь. И уж тут я старался, хотя бы ради искусства. Во-первых, по окраинам разреза, накалив шило, проткнул им серию дырочек-заклепок, во-вторых, стал вперед пришивать низ к верху, а потом, когда рана зажила, ну, то есть полимеризовалась, извлек из нее жилку и, зачистив основательно жестяной самодельной теркой разрубленные ткани, наложил на них кольцевую велосипедную резину. Кстати, и мои резиновые сапоги, клеенные таким способом, уже как бы не сапоги, а сплошная заплата, раньше бы я их выбросил, купил новые, нынче приходится экономить на всем, будь это одежда или хлеб. Та же Матрена, соседка по хутору, раньше еле волокла торбу с буханками для своих курочек. Смотрю, весною девяносто второго, после либерализации цен, загодя принесла уже две буханки и дала команду трактористу засеять уже не 12 соток для своих подопечных (она еще и подкармливала божью птицу — сотню голубей), а четверть гектара. А возьмите меня: к щам приноровился создавать стопочку на основе тех же хлебных корочек, а раньше они шли в отходы. Выступая с экрана, я показывал телезрителям трехлитровые банки с раздувшимися резиновыми перчатками, теперь пользуюсь созданным мною гидрозатвором, очень компактным, с выбросом вредных газов в атмосферу (фото его и фото самогонного аппарата “Мечта алкоголика” помещены в июльском номере газеты “Провинциалъ”), после чего резко повысилось качество бражки и надобность в перегонке ее отпала. На два литра кипяченой воды я насыпаю 35 ложек сахарного песка (500 граммов), набиваю оставшийся объем горелыми корками (дрожжей не надо), а когда они начнут опускаться на дно (через три недели), считайте, что три бутылки напитка по цене на январь по сто рублей пол-литра готовы.
Теперь о ремонте сапожек женщинам, которые без лирики жить не могут. Недавно мне передали заказ от поэтессы Т. И. У ее обуви разошлись вертикальные швы, а потому пришлось поломать голову, разрабатывая план ремонта. Вперед я сшил их без натяжки, потом осторожно концом того же шила ввел смолу под замшу, затем стянул рану нитками и, когда компаунд затвердел, наложил сверху на бывший шов такого же цвета заплатку, притянув ее к основной обуви тем же шпагатом. Крепко-накрепко. На века.
И имейте в виду, будущие сапожники: для требовательных женщин с крохотными ножками наносить эпоксидку на туфельки и другие изделия надо в небольших количествах, чтобы она не проступила сквозь ткань и не была бы инородной заплатой в данном объединении. И еще: при работе с такими заказчицами вводите в компаунд для эластичности конструкции пластификатор (дибутилфталат) или, если его не достанете, касторку в объеме до 10 процентов. Ну а при отсутствии таких компонентов (время сложное на дворе) выход все равно всегда можно найти: я в таких случаях вставляю внутрь ботинка ложку и маленьким молоточком слабыми ударами через войлок снаружи бью и бью по месту склейки, как бы внушаю объединению, что могу и посильнее ударить, если захочу. Сотни трещинок не уменьшат прочности модели, зато она при ходьбе будет свободно изгибаться с некоторым негромким скрипом, порывисто дышать.
И помнится, по бартеру я получил от поэтессы не только ее книгу прекрасных стихов “Слово твое ко мне”, не только пачку индийского чая, но самое главное — два ее совета. Первый о заменителе машинистки. И теперь я сдаю в газеты каракули ручных росписей (в переходный период, господа редакторы, давайте сообща нести тяготы его), а в журналы посылаю газетные расклейки. При цене номера еженедельника “Провинциалъ” в полсотни рублей рукопись у меня тянет в среднем вместо полутысячи рублей за страницу (февраль девяносто четвертого) на червонец.
И второе ее соображение тоже построено на аналогах: кто-то в России нынче, не все, а какая-то ее часть (но не барабанщики в кастрюли), напрягает свои извилины в поисках замен разным дефицитам или дорогостоящим изделиям. Так вот, моя поэтесса выращивает на балконе те же приправы к супам, старается покупать в магазинах битые яйца — они дешевле и приспособилась изготовлять масло из сметаны с помощью миксера. Хотя цена та же, но качество — на уровне дореволюционной вологодской продукции. И никто в моей семье не ведает, что весь январь девяносто четвертого я подавал к праздничным столам торты не из магазинных подделок (10 тысяч), а из своих собственных наполнителей (3 тысячи), созданных из маргарина “Бони” (что делать: свободный рынок) и десяти процентов, как и моего любимого дибутилфталата в эпоксидке, вышеуказанной продукции.
Я не устану повторять, что людей выводят из экономических тупиков не полезные ископаемые, которых завтра может и не быть, не залежи руд и золота, не обширные земли и леса, пушнина и нефть, а (как в той же Японии, верится мне, и у нас, а также в Прибалтике, на Кавказе, в Средней Азии, на Украине и так далее) ценные рецепты, передовые, экологически чистые технологии, короче — человеческий разум.
В Дагестане, например, освоили транзисторы нового поколения со статической нагрузкой, которым нет аналога в мировой практике. Вот бы нашему новгородскому безработному “Электрону”, который не хочет занять сто человек моими эпоксидными изделиями, а требует глобальных разработок, причем от какого-то дяди, перенять их опыт (сообщение ТВ “Останкино” от 24 января 1994). Но, увы, будем стенать, митинговать, голосовать за популистских обещателей, на чем свет ругать реформаторов, но сами, брошенные системой в гнилой пруд, и пальцем не пошевельнем, чтоб выплыть из него.
Ведь кто только после публикации цветных слайдов моих изделий из смол холодного отвердения — разных там блесен и брошек, деталей к автомашинам, детских автомобильчиков и тому подобного — не интересовался ими (“Изобретатель и рационализатор”, 1976, № 9). Ну ладно Андрей Вознесенский, “жжет мои легкие эпоксидная смола, мне предлагали по случаю елисеевскую люстру — мала”, — ему я послал залитые в эпоксидку берестяные грамоты, да и задачи его иные — работа над душой человека. А сколько прагматиков писали мне письма, но дальше этого дело не шло. Сообщаю адреса некоторых — возможно, сегодня они откликнутся. Не может быть, чтоб дремота охватила всю страну. Тут и Южно-Сахалинск и Уфа — начальники конструкторских бюро Черепанов и Скачко; “Курганприбор” — генеральный директор Таранов; милая мне Вятка — проммастерская рыболовов под руководством Сторожева. Украина представлена Криворожским заводом по ремонту автомобилей и А. П. Колядой. Есть и несколько южноазиатских государств, например “Союзузбекхим” (Ташкент), главный инженер А. Мелкумов. Заместитель директора Государственного Эрмитажа Г. Д. Малышев просит поставлять им наши берестяные грамоты, главный инженер черняховского завода (Калининградская область) М. Х. Портной советуется, на каких условиях я мог бы приехать к ним. Или вот Сухуми, фабрика сувениров (и. о. директора К. Штерн), — что с ними сегодня сталось?.. И еще и еще извлекаю я из своего архива письма, перечитываю их, и за строчками встает конкретика: кому-то посылал технологию, кому-то бандероли с блеснами. Черняховский завод, к примеру, попросил разработать им подарочные шахматы “под янтарь”, чтобы потом внедрить их у себя на производстве; труд был большой: изготовить формы, отлить коней и пешек, — но и они вдруг свои гарантии взяли обратно, хорошо хоть возвратили фигуры. Теперь вот внука обучаю по ним играть.
Пятнадцать лет прошло с тех пор — еще одна ниточка, могущая связать страну, не состоялась, то есть общественная ли, государственная, госкапиталистическая собственность на средства производства себя не оправдала, и винить теперь в этом демократов, нацменов, евреев (сделаем инородцам плохо — тогда нам будет хорошо) — ну не бессмыслица ли все это? Надо просто перетерпеть переходный период, но не сложа руки, а засучив рукава, склеивать и склеивать моей любимой эпоксидкой развалившуюся обувь.
Но возвращаюсь снова к щам, к последнему, чем мы должны заправить их, — к кинзе (кориандру по Библии), одной из трех составных частей главной пищи человека — манны небесной, вторая и третья часть — злаки и мед. Я ее выращиваю на одной и той же грядке трижды за лето: срезаю, образовавшиеся семена тут же сею и снова срезаю. После чего приглашаю вас вместе со мною хлебать и расхлебывать теплые грибные кислые щи.
Заявку в начале статьи дал на две технологии, но уложился только в одну, с отступлениями, грибную эпопею. Вторую часть — о рытье шалашей и землянок — изложу как-нибудь в другое время, а сегодня хочу сообщить читателю о том, что мы в семье перешли на малый бизнес — производство и продажу очень уловистых блесен и мормышек, ноу-хау, так сказать. При этом не обошлось без споров и трений с женой (когда-то она у меня кончала университет марксизма и была главным агитатором завода), но все уладилось. Хочу еще добавить, что нам с удовольствием помогают четверо наших внуков.
Можно было бы написать отдельный очерк о том, какие мы предпринимаем шаги, когда падает спрос на наши изделия, как боремся с конкурентами, с налогообложением законным путем, при смене сезонов (лето — зима) меняем и продукцию, то есть брошенные в воду, учимся выплывать и при этом пытаемся внушать себе, что коней на переправе не меняют...
Новгород. 1993 — 1994.
[1] “Грибы СССР”. М. “Мысль”. 1980, стр. 168. На всякий случай, пока в парламенте не утвердят новые законы по “грибам России”, советую красно-коричневые в супах и жареными не употреблять, а перед засолкой (как я это делаю) дважды вымачивать и отваривать.
[2] Увы, Йорг Райнер Меттке не приехал, его телефон в Москве: 274-00-52. Просьба позвонить и узнать почему.
[3] Газета “Провинциалъ” (Новгород), август 1993.
[4] Недавно их, как известно, выпустили, и все снова начало повторяться, но по спирали, а не по кругу.
[5] Водное растение, которое, если его вовремя не подстригать, разрастается в огромном количестве, затрудняя судоходство.