Но оба с крыльями и с пламенным мечом,
И стерегут — и мстят мне оба,
И оба говорят мне мертвым языком
О тайнах счастия и гроба...
Эти два пушкинских ангела, пройдя сквозь какие-то невозможные, неведомые людям превращения, оставили, кажется, свой след на страницах этой публикации. Палиндромы-перевертни. Слепая речь, бегущая навстречу речи зрячей. Темный или светлый бред самого языка?
Бывают странные сюжеты. Редакторы отдела поэзии до сего времени не только не были поклонниками этого безнадежного, как им казалось, занятия — искать в переворачивании слов какой-то смысл, — они даже бездумно отмахивались от него: так, забава какая-то. Но когда на стол МБ спланировало откуда-то с неба несколько листочков с фантазиями Михаила Горелика, очарованного сказочностью открывшегося ему пейзажа, — ах, где он его только увидел! — ей ничего не оставалось как ахнуть.
Горелик писал о каком-то Авалиани, страстотерпце, рыцаре языка, добытчике диковинных словесных кристаллов. Кто мог бы подумать, что Авалиани существует на самом деле! В один действительно прекрасный день дверь отворилась и вместе с облаком московской метели в вихре сверкающих снежных звездочек появился некто — царственный и печальный. Он сообщил ошарашенным МБ и ОЧ, что он не только литературный персонаж весьма уважаемого им Горелика, а настоящий Авалиани.
Мученик и возлюбленный этого странного жанра, кротко привязанный к самому процессу писания, написания букв (о, Гоголь! о, чистейший, бессмертный его герой!), потомок грузинских князей, снежных сванских высот, Дмитрий Авалиани оказался еще и просто ни на кого не похожим, никому не ведомым поэтом, чьи стихи редакторы отдела поэзии намереваются опубликовать в одном из будущих номеров журнала. Но все это открылось потом.
ОЧ был, естественно, более осторожен. Всмотревшись в имя своей собаки, он с негодованием обнаружил, что и оно охвачено все той же тайной.
Потом, много позже, беседуя о разных вещах, в отделе поэзии стали поговаривать о непостижности этого безличного жанра, подобно вещи в себе, таящегося в недрах как бы еще мертвого языка. ОЧ даже привиделось нечто о “еврейском” письме — справа налево, несущемся навстречу привычному европейскому письму, а МБ — о таинственной обратимости времени. Да-да, былое, может быть, и вправду сбудется опять!
У тени или мафии фамилии нету — вычитали МБ и ОЧ у подаренного им вот так, задаром, Авалиани — и изумились тому, чту провещал им сам язык. Он подтверждал вполне бесстрастно, но твердо, что имя и сущность — это одно, а те, кто, в сущности, сущности не имеет, пусть о себе ничего и не воображают: у тени или мафии фамилии нету! От безмятежной, бессмысленной забавы повеяло, кажется, священным ужасом: да ведь это Голем, глиняный истукан, гомункул, говорящий человеческим голосом, Голем с буквой во рту!..
И тогда явился Гершуни. В громах и молниях голубого летнего дня, в облаке тополиного пуха или какой-то другой цветущей поземки... Рой бабочек легкомысленно выпорхнул из его рукава — Гершуни извинился и стал доставать оттуда пословицы. Известные и малоизвестные русские пословицы, которые — без единого гвоздя соединяясь друг с другом — вдруг стали провозглашать нечто совсем уж неожидаемое. И застучали, посыпались сверлибры (незабвенная “глокая куздра”!): веселые тексты, начиненные невообразимыми словесными корнями... И уже потом, потом заискрились перевертни и выкатилась на свет, вывернулась каким-то огненным колесом невероятная палиндромная поэма “Тать”... В ней жгут усадьбы, грабят, топчут, свищут, мстят, огнемечут... В ней разливается потоп всемирный. Говори, миров огнеметатель! И мирогонитель говорит: тьма обретает голос.
Что это? Колдовской наговор самого языка? Пляшущие на конце иглы бесы хаоса, выпущенные подземным лингвистическим чутьем на мгновенную свободу, но и запертые, запертые внутри строки? Так пусть же они там и останутся!
Слово окликает слово, чувство — ответное чувство, где-то в поднебесной Сванетии стронулась с места хрустальная льдинка. В тонкой карнавальной ауре эссе Горелика духи культуры откликаются на домашние таинства словесной игры: Розанов, Шестов, Тертуллиан, Лесков. И вот уже Гоголь, его музыка в магическом извержении поэмы Гершуни, и вот уже — струна! — и отступает, растворяется, даже в безличной стихии языка, — отступает, растворяется Тать, тьма, рок, ужас, зло... И кажется, сам воздух, сами камни вопиют, жаждут, молят:
Меня истина манит сияньем...
Теперь придется признаться: все, о чем здесь рассказано, — совершенная правда. Остаются лишь бесчисленные подробности.
Когда в легендарные времена легендарный грузинский царь Ираклий воззвал перед решающей битвой к своим воинам, конечно же, нашлись волонтеры, рискнувшие тайно взять головокружительную высоту — с тем чтобы проникнуть в крепость, занятую турками. Они-то и получили это влажное, граненое, счастливое имя — Авалиани. То есть первые.
Род Гершуни тоже обнаруживается в истории: возникает из тьмы революционного террора острый профиль эсера Григория Гершуни — покусителя, ниспровергателя, беглого каторжанина, положившего начало семейной традиции состоять в политической оппозиции властям.
Дмитрий Авалиани, спустившийся с высоты ослепительных горных снегов и несущий пожизненно всю печальную тяжесть этих оставленных вершин, и Владимир Гершуни, чудом — как и все, кто вернулся, — восставший из мрачных пропастей земли, умудрились встретиться здесь, на воздушных путях поэзии. И оба с крыльями и с пламенным мечом. Но мертвый язык и безличное, необходимое слово становятся в их устах личным, живым и свободным.
М. БОРЩЕВСКАЯ.
Известный только узкому кругу собратьев московский поэт Дмитрий Авалиани малопечатаем и не особо этим обстоятельством удручен. Он слишком поглощен слаганием (узрением? созерцанием?) стихов, чтобы стать любимцем публики. Как гном-рудознатец в подземных пещерах, не потревоженных шумом политической суеты и уличного движения, он добывает диковинные кристаллы-палиндромы, во глубине руд вопрошает, и палиндромы отвечают ему истинную языковую правду.
Кто не баловался филологическим штукарством под звездой Азора? Гори пирог! — выкрикнул мой сын, и эхо его восклицания летало, мелодично поцокивая при легком ударе о кухонные стены, на глазах теряло в объеме, бледнело, пока наконец не исчезло вовсе, вызвав легкое смятение в духовке. Впрочем, и это уже совсем не штукарство — что же говорить тогда об Авалиани, вдохновленном непостижным уму виденьем симметрии мира?!
Авалиани слагает из палиндромов стихи и поэмы с завораживающим, неповторимым звучанием, которое только и возможно благодаря их уникальным акустическим свойствам, — я покажу (увы, изъяв из целого) лишь бусинки его ожерелий, лишь отдельные камни: посмотрите, как преломляется в них свет, как они тверды, и прозрачны, и звучны!
Взор его обращен к вечному, к метафизике (часто религиозной), и в то же время в нем вспыхивает вдруг единственность преходящего момента, упоение существованием:
Мир — зрим?
или
Мир — грим?
Вал снов — звон слав.
Я и ты — боги. И иго бытия.
О, тело! О, лето!
Роз вид жалок — укола жди, взор.
Ад я лишил яда!
А вот, взгляните, романсное:
О, кони! До Яра! За город!
Дорога. Заря. Одиноко.
А вот, взгляните, пословица — тут, ежели не научен, про палиндром и не подумаешь (впрочем, это фирменный знак Авалианиных миниатюр):
Дорого небо, да надобен огород!
Надобен — стихи-то не кормят! Но сам Авалиани, не озабоченный огородом в озабоченной огородом стране, живет, яко птица полевая и лилия небесная.
Выверенные и расчисленные структуры его палиндромов не остаются, что как бы априори угрожает им, чисто интеллектуальными конструкциями, но преображаются в улыбку, печаль, благородный пафос и лирику.
Напротив, отвлеченный интеллектуализм — враг его музы — постоянно побуждает негодование Авалиани. Неожиданный наследник Шестова, он не устает клеймить своего (личного) врага, в сарказме и в печали множит его имена: “норма”, “анатом”, “мерило”, “довод”, “Ганс”.
Ум — ад Адаму.
Ум роняю — не ценю я норму.
Муза размотана — довод-анатом за разум.
Ганс обругал абсурд: рус-балагур бос, наг.
Здесь Лесков неожиданно братается с Тертуллианом, а евангельское блаженство при легком изменении освещения естественным образом переходит в блаженство Ивана-дурака. Да еще за эту ниточку вытягивается непременный на все случаи русской жизни Розанов с задушевной его идеей употребить достославный немецкий ум для аптечно-рудниковой российской надобности — взамен же научить “Гансов” слагать сказки, музыканить, а может, даже и молиться.
Голость, босость и в небрежении пребывающий “надобный” огород — плата за балагурство и музыкантство. С другой стороны, числящий за чепуху и абсурд балагурство при пустом брюхе “Ганс”, не имеющий никакого решительно представления о святости, в каторгу что-то не торопится. Но Авалиани настаивает на чепухе, то есть на том, что есть чепуха в глазах “Ганса”, но в глазах самого Авалиани дороже всех надобных огородов.
Ах, у печали мерило, но лире мила чепуха!
Господи, какое дыхание! Золотой листок русской классики!
Обращенность к вечному, напряженное вслушивание в язык, в его тайну, которую он должен же высказать в магическом кристалле палиндрома, дает в Авалианином стихе особую прелесть тому, что здесь и сейчас. Страсти улицы — отстраненные и остраненные — диковинно преображаются в его минералах.
Историософские споры:
Сор повис у роз — о Руси вопрос.
Лубок:
Я рад, ус огладив: я видал Государя.
Мир ему. Шабаш умерим.
Улыбка над модной религиозной неумеренностью, над восторженным преклонением пред вознесенным на облака харизматическим лидером, над упоенным желанием избавиться от собственной свободы:
В облаке поп — опека лбов, —
по созвучью неумолимо наводящее в памяти лоб толоконный.
Вариация той же темы:
А дебилов томит — им от воли беда!
И далее вот в одном четверостишии Авалиани завязывает крах империи, сексуальную революцию, кризис веры, кризис традиционных церквей, политическое мельтешение и экологический кризис:
С кесарем — конец; оценок мера — секс.
С семенем ток — к отмене месс.
Дух велик масс, а с самки лев — худ.
Туп актив болот, смогом стол обвит — капут!
Удрученный Авалиани живописует сцену капута:
Скоблили сонно дам. Мадонн осилил бокс.
Но, с другой стороны, если и осилил, то уж, во всяком случае, вовсе не на той территории, на которой владычествует Авалиани. Много лет назад мой покойный тесть, восхищенный виртуозностью поэта, отсалютовал ему:
Гор один аил Авалиани дорог.
Наследнику грузинских князей московскому поэту Авалиани действительно дорог один аил. Совершенно не случайно, что этот аил в горах, а горы — в Авалиани. В этом “одном аиле” мадонн никогда не осилит бокс, в нем царствует небо, а не огород и блаженная чепуха (полное нерационализируемого смысла слово), немотствуют мерила и нормы, а болота и смог созерцаются как не нарушающая гармонии часть далеко лежащего внизу пейзажа!
ЯРОК, СКОР — Я ИДУ БУРЕВЕРОМ
Рад я себе но били меня
я не мил ибо небес я дар
Иль ты, булат, — суд нам
о кто я?
От команд устал
убыть ли?
Ищу пути от слова идущие
в Еве ищу
диавол стоит у пущи
А рдение роз во всем,
и цимес во взоре, и недра...
Венер хотят, охренев
Лев с ума даму свел
Яро мститель летит с моря
Гоним яйцом, эмоциями ног
Яиц келеен вид
но коз и баб из окон
дивнее лекция
О локон
он около
Ах я Ренуар
фиолетово тело
и фрау-неряха
Жар и мир,
бедолага Шагал,
о дебри, мираж
Ворожа, мелет ворон и мелет
вакса ли ночи?
Бред или лидер?
Бич он и ласка
в теле миноров
в теле мажоров
Бах увязал
в себе нити небес,
влазя в ухаб.
Ах амен —
не Римана мир
не Маха
Логик и дик и гол
А логика — тьма уз,
а заумь таки гола
Тот или тот
нам атаман —
шелк или клеш,
АББА,
наган?
Лавок сотни — не сеновал:
шутка, факт, ушла —
Есенин тосковал
У тени или мафии
фамилии нету
Ах рано мода нам ума
надо монарха
Я ересь тучи лет ел
и новым ум умыв
они летели чуть серея
Я ем учено, не чумея
Ем, увы, в уме
Дыр зван из нови
вонзи — навзрыд
Зов ангелов: о Русь!
Сурово лег навоз.
Так Азии потух утопии закат
Драил ли, мял,
усек ли: мы — тли?
Мил ты милке,
суля миллиард
Наугад же даны нам
утром юмор, туманы,
надежда — Гуан
Да сияет азарт в азиатах!
И хата, и завтра затея и сад
Воде — душе, топям одури,
лесу небес
в себе несу лиру
дом я потешу дедов
Да, нет — идите в торг и ад
а игр ответ — идите над
Дар Гете — в свете град
Тише, разум,
Муза решит
Море могуче — в тон ему шумен отвечу Гомером
Море, веру буди — ярок, скор, я иду буревером
Cочинитель перевертней независимо от собственного желания не ведет за собой слово, а сам идет за словом, как за сказочным клубком... Работая в этом жанре, автор почти никогда не знает, куда катится клубок. Зацепившись за какое-либо слово, он и за минуту не предвидит, каким оно рассыплется спектром, — здесь играет некая радуга-калейдоскоп, в ней то и дело перемешиваются все цвета...
...В период триумфального шествия нашей политпсихиатрии (1969 — 1974 годы) автор убедился, что для здорового человека, надолго помещенного в желтый дом, составление перевертней — лучший способ спастись от сумасшествия. Эти упражнения, интеллектуальные, почти как шахматы, и азартные, почти как карты, до отказа заполняют досуг, стерилизуют сознание от всего, что могло бы ему повредить, перестраивают структуру мышления таким образом, чтобы оно было постоянно и прочно избавлено от изнуряющей его губительной зацикленности на ближнесущных проблемах, которая для зэка спецпсихтюрьмы может стать причиной духовной, моральной, а то и психической катастрофы. В отличие от обычных тюрем в желтой тюрьме человек не только заживо погребен, но погребены и его мысль, его дух — в той обстановке беспросветного, идеального бесправия, которую не пробивают даже активная поддержка и защита извне. Там постепенно исчезает желание и способность к чтению, адского напряжения ума требует писание даже коротких писем. Деформируется восприятие реального, и сюрреалистическое, кафкианское делается доступным и близким — но не так, как для ребенка волшебная сказка, мобилизующая хоть небольшие усилия воображения, а так, как во время бреда галлюцинаторные образы, в реальности которых больной не сомневается... В этой атмосфере Босх и Дали убедительнее Репина, Бодлер читается так же легко, как Михалков... Мировосприятие, порождаемое желтой тюрьмой, обрекает на модернизм.
Я все это рассказал, чтобы объяснить, в какой творческой атмосфере (это может разуметься и в кавычках, и без кавычек) проходили мои занятия перевертнями...
ТАТЬ
Отрывки из поэмы
......................
Нам атаман,
как
иерей,
мир указал. А закурим —
мир озарим и разорим!
Миру курим
мы дым!
Ужас — как сажу
метем!
Яро горя,
беда с усадеб
тень холопий полохнет...
Миру душу дурим!
Мишуру рушим!
Отчины — ничто!
Мир обуян — гори! Пир огня — убор им!
Мори пиром!
Уничтожь отчину! —
Вознесен зов,
зов к силе. Пели сквозь
топот
и рев двери,
ярость соря!
О, до
жути пир хмелем хрипит уж,
и смеемси,
аки на пиру до одури паника,
и харь пот, рев. И носились они, вертопрахи,
и князь таращил, ища рать, зенки:
“Ущерб обрещу!”
Яра харя,
как
у худого духу,
отупел сослепу-то!
А рать стара.
Лелеет ее Лель,
Лель одолел.
(Или опоили?)
Но стереть сон
могим мигом!
Но сметем сон —
да в ад!
......................
Ад — жажда!
Ад — еда!
Туда пира цари падут —
ада ртов отрада!
Их и
давили, в ад
маня, ров дворянам
вырыв,
умереть в терему
велев
им. А чем велев? Мечами!
Им, аду пира, дари пудами
и не цени
вора даров!
Мир обуян — гори! Пир огня убор им
несет, мир им тесен!
Отчины — ничто!
................................
Не вилы — ливень
сено понес
и мял емшан со сна шмелями
и маки с усиками.
Се, воя, с ливня пьян, вился овес,
оторопело поле порото,
оно
мокло волком
и ныло. Мечут в туче молыньи,
моргая, а гром
мир оглашал: “Горим!
Я славен! — гневался. —
Я Илия!
Яро в туче лечу, творя
потоп
ада пен, горимир огнепада —
иду, гроз вперив свиреп взор!” Гуди,
летатель
гор! Ветра, жарьте в рог!
Лети, но гори, мирогонитель,
и, опьянев, звеня, пой!
Небу бубен
и радугу дари!
Иди!
“И иду!” — Буди, и
дебри, мир бед,
как
тень гор, дрогнет!
..............................
Иди
и потопи
лета темень! Говори, миров огнеметатель!
Рок, сила! Шал и скор,
носясь, он
море в узилища тащил изувером —
потоп
он носил, а тополя лопотали сонно
и ливень гневили.
...Но светел, улетев, сон
овил тополя вяло, потливо,
и лавы бурь убывали.
И еле с елей
течет,
и лапы ссыпали
уже долгих игл одежу.
Ясень умер, дрему неся
и лень, и синели
тучи, чуть
морося сором.
......................................
Лари бояр я обирал —
и на день мне дани!
И зову юного, гоню: “Увози”.
Но вон
еще,
уведя, деву
тащат.
Ахти! Журка та кружит, ха!
Косы, венец — в цене высок.
И ребята: “Батя, бери,
от мира дарим-то!
И бей ее, и...
и поркой окропи!”
И, обругана гурьбой,
алела.
Оху... ее ухо —
мат и тут и там.
Уж я вяжу
ее,
а не лезу — зелена.
Ей немило зол имение —
там ее мать...
Тать,
ее
не убий, буен!
Но он —
аки наш Аника!
Ее
тень отстонет...
.........................................
Но, взлетев, светел звон!
Ух, рев вверху!
Мечту во злобе на небо ль зовут? Чем
нов звон
тот?
Уж я ль гляжу,
и там — ого! — Богомати...
О, видение! И ей-ей не диво.
Сиро в тине лени творись!
Ох и тупел сослепу тихо —
и тины нити
опутали... Вся сила! Виси, валися, — свила тупо.
Али мне лень мила?
Али пел сопьяну, глазел, слеза-лгунья послепила?
Как
у вод неводу, худо. В ендову
сую ус,
сую, опьянен... Я пою, ус
в висок скосив.
Он рот умилял, и муторно.
Я бес, я у чар в яме! Нем я, врачуя себя,
и черт речи
меня лишил, я нем.
Я, следя, лгу ему в уме. Угляделся.
Видел, суть уследив...
И себе на небеси —
нема, как и лика камень,
а чутка, как туча.
Ясен зов Ее вознесся:
“Я и надзор, и мама мироздания,
беду судеб
вижу, ран боль обнаружив.
...И о плаче, печаль, пой,
и воззови,
и мир прими!”
...........................
Ее
дивен мне вид!
У дива на виду
я утеснен, сетуя,
и лоб томим от боли,
от чуда-ладу: что
Успенье псу?
Молися силом!
И омыты мои
очиньки, лик... Ничо,
вымолил, омыв
ее
укором тенет мороку.
Зло переполз...
Я славил боль, обливался
ей, нем, ан знамение
яро в тиши творя...
Меня истина манит сияньем!
Лети, сон, тенет носитель!
Лети, чар рачитель!
А тута
въявь:
— Лезь, мамзель!
— Залазь!
— И повопи!
— Цыц! —
Убрав ее в арбу
и обдав свадьбой,
катили так
и летели,
как
ада чада,
а дар конокрада
летел,
ровно и он вор.
Удал, сулил усладу...
Села, лес,
и луг, и Жигули,
и город у дороги —
о, мимо, мимо!
Тю! О пирах ухари поют
и воде медовой!
Их усы сухи.
...................................
Веру доищи, одурев,
и мало — колоколами,
и рано в звонари...
Ала в хуле делу хвала!
А народу хула в хвалу. Худо-рана
течет —
вымокал у ката кулак, омыв
дел сих уд и дух, и след.
Народ чохом охоч до ран,
он сир присно,
и крут, как турки,
и круче чурки,
и серее ереси.
Неодолим он, но мило доен,
нечесан, а сечен,
надзору роздан,
надолго оглодан,
натупо опутан,
утоп в поту
и ох... под оплеухой!