ЮЛИЙ ШРЕЙДЕР
*
ЦЕННОСТИ, КОТОРЫЕ МЫ ВЫБИРАЕМ
1. Мир необходимости и мир предпочтений
В мире природы царит необходимость — все природные процессы происходят по определенной причине, обусловленной неуклонно действующими законами. Природные предметы движутся так или иначе не потому, что они стремятся достигнуть той или иной цели, но потому, что на то есть закономерные причины, предопределяющие путь и скорость их движения[1]. Все это означает, что природные объекты не могут иметь предпочтений, не могут произвольно выбирать траектории движения по своему вкусу. Иначе говоря, они не обладают свободой — способностью действовать “ни почему”, а по прихоти, состоящей в том, что тот или иной результат обладает для данного объекта большей ценностью, то есть более привлекателен. Если бы падающий с горы камень обладал способностью сознавать, чту с ним происходит, он осознавал бы свое падение в пропасть как природную необходимость, вызванную наличием силы земного притяжения. Если бы он верил в известную марксистско-гегельянскую формулу о том, что “свобода есть осознанная необходимость”, он вполне мог бы сознавать себя свободным.
Эта формула совершенно не случайно была принята советской идеологической машиной, ибо лагерная система (как на территории ГУЛАГа, так и вне территории страны) систематически отбирала у людей любые возможности определять собственные цели и реализовать те или иные простейшие ценностные предпочтения. Разница между заключенными и находящимися на воле (под непрерывной угрозой заключения за рассказанный анекдот, опоздание на работу, попытку собрать колоски на колхозном поле или просто в силу ложного доноса) состояла в том, что у первого свобода отбиралась в наказание, а второму внушалось, что свобода и есть осознанная необходимость подчинять свою жизнь всем ограничениям, которые ему навязало государство. После чего ему оставалось только петь в общем хоре: “Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек”. И действительно, никакой другой страны ему не дано было знать. Эта возможность у него отбиралась раз и навсегда.
В мире необходимости слово “должен” означает только одно: так неминуемо произойдет. Только в мире свободы это слово выражает долг перед высшими ценностями. Это совершенно различные значения слова. Любой человек догадывается, что он смертен, то есть должен умереть. Но это “должен” он обычно не понимает как долг совершить самоубийство. Наоборот, его моральный долг, как учат и христианство и иудаизм, — избегать самоубийства как смертного греха.
Тоталитарная система прежде всего стремится внушить человеку, что это не он определяет течение собственной жизни, но его жизнь определяется неумолимыми законами общества, которому целиком принадлежит каждый человек. Система внушает, что нарушить законы, движущие обществом, столь же невозможно, как и противодействовать законам природы. Лагерная система уничтожает нарушителя с той же неизбежностью, как сила тяжести — упавшего со скалы человека. Похоже, что именно это внушение неизбежности подчинения требованиям общественных законов, выражаемых в требованиях следователей НКВД, заставляло подследственных в сталинских застенках признавать несуществующие и совершенно нелепые вины.
В обществе, где человек разуверился в праве на личные предпочтения, невозможна трагедия, которая всегда связана с попыткой человека бороться со стихией обстоятельств, препятствующих достижению его сокровенных целей. Трагическая ситуация всегда связана с тем, что герой, имеющий реальные возможности преодолеть препятствия, по роковому стечению обстоятельств терпит неудачу. Поражение в борьбе с роком, с собственной судьбой не означает, что стремления героя фатально обречены на неудачу. Человек, бросающийся с утеса в пропасть, — безумец или самоубийца. Однако человек, соорудивший летательный аппарат и пытающийся с его помощью взлететь с горного склона, вправе претендовать на успех, а если он гибнет в результате неверного расчета, непредвиденной поломки или коварного противодействия, то это трагическая гибель. Трагедия подразумевает свободный выбор предпочтений, когда герой ради поставленной цели готов бороться с препятствиями, и от его способа действий зависит, достигнет ли он чаемого результата. Трагедия состоит в том, что герою неведомы все обстоятельства, складывающиеся для него роковым образом. Но так они складываются для него, в его конкретной ситуации. В этой неудаче нет заведомой фатальности — герой не обречен на гибель всеобщими законами, он вправе рассчитывать и на победу, когда принимает решение, “ополчась на море смут, сразить их противоборством”. Не случайно, что ни в советской, ни в антисоветской литературе нет места трагедии. Судьба героя обусловливается тем, что он принадлежит определенной общественной системе. Он должен либо поступать по правилам, которые она ему навязывает, как, например, герой повести А. Бека “Новое назначение”, личность которого окончательно подавлена в тот момент, когда он безоговорочно признает правоту Сталина в споре с Орджоникидзе (невзирая на то, что предмет спора, который те ведут на грузинском языке, для него совершенно невнятен), либо система его неминуемо уничтожает, как подследственного Рубашова в повести А. Кестлера, которому в конце концов остается одна незакрытая возможность, и то подсказанная соседом по камере: перед расстрелом облегчить мочевой пузырь.
Однако в глубине души всякий человек интуитивно ощущает свою свободу как возможность поступка, совершаемого по собственной воле, а не по принуждению обстоятельств. Это ощущение эмпирически подтверждается в ситуациях, где фактически приходится выбирать между теми или иными ценностями. Человека отличает способность сознательно предпочитать хорошее плохому. Это значит, что человек внутренне не соглашается с предопределенностью того, что ему предлагают внешние обстоятельства, но считает себя вправе выбирать способ поведения в предлагаемых обстоятельствах. Тем самым он выражает свое глубинное несогласие с детерминистской точкой зрения на мир, а вместо того чтобы осознать необходимость диктуемого извне способа поведения, протестует против этого диктата, выбирая по возможности то, что соответствует его интересам, как он сам их понимает. Это глубоко человеческая установка по отношению к миру, ибо она неявно предполагает наличие свободы в самой природе человека. Она основана на признании того, что у человека есть собственные желания и предпочтения. Казалось бы, все это разумеется само собой — недаром самым тяжелым наказанием для нас оказывается лишение свободы, лишение возможности по своей воле перемещаться, строить распорядок своей жизни, выбирать тот или иной вид посильного труда... Словом, подчинение тюремному или лагерному режиму мы воспринимаем как насилие над собственной природой и как безусловно тяжелое наказание. Дело, конечно, не в том, что свободу ограничивает только заключение в тюрьму, пребывание на принудительных работах, ссылка или административное ограничение разрешенного места жительства. Свободу человека так или иначе ограничивают объективно действующие физические, биологические или социальные законы.
Но в отношении таких ограничений все люди, в общем, равноправны. Никому из нас не дано пребывать без пищи и воздуха, никто из людей не рассчитывает всерьез на физическое бессмертие или вечную молодость. Мы готовы смириться с той необходимостью, которая распространяется на всех членов сообщества, к которому мы себя причисляем. Москвичи покорно стояли вместе в очередях за дешевой колбасой и водкой, а жители провинции отстаивали свое право попасть в эти очереди, используя, например, автобусные экскурсии в мавзолей.
Но ни один человек не согласен признать правоту обстоятельств (пусть даже стихийных, пусть даже закономерных), лишающих лично его тех естественных возможностей реализовать свои предпочтения, которыми обычно обладают другие члены сообщества. Одним словом, если все обитают в тюрьме, то это уже не тюрьма, а социальная система — общественный строй как неизменяемая данность. Тюрьма же неприемлема для человека тем, что она лишает его и тех возможностей выбора, на которые он привык рассчитывать. Тем не менее даже в условиях принудительного ограничения свободы у человека остается некоторое пространство, в котором он волен выбирать определенные действия согласно своим предпочтениям, направленным на достижение значимых для него ценностей. Это означает, что пространство обитания человека радикально отличается от природного мира, где любое случающееся с субъектом событие есть необходимое следствие причин, заключенных в предыстории самого субъекта и во внешних обстоятельствах. Именно об этом говорит простейший опыт выбора между хорошим и плохим в самых элементарных его проявлениях, когда человек в состоянии решить, потратить доставшиеся ему деньги на бутылку водки, сладости для ребенка или подать милостыню нищему, притулившемуся в мрачном переходе метро. В этом выборе реализуется та самая свобода, которая нужна и для политического выбора, и для принятия морального решения, и для того, чтобы совершить фундаментальный выбор в религиозной сфере. Свобода во всех случаях одна и та же — это способность к спонтанному действию, не обусловленному никаким внешним принуждением, никакой осознанной или неосознанной необходимостью. В одних случаях свобода дает возможность совершения героического поступка; в других — свобода является залогом того, что человек в состоянии отказаться от очень соблазнительного действия, сулящего выгоду или личную безопасность, в силу того, что совесть указывает ему дурные с моральной точки зрения последствия этого действия; в третьих — свобода реализуется в том, как человек истратит заработанные деньги. Надо сказать, что выражение “совесть не позволяет” не вполне точно, ибо в нем совесть выступает как ограничитель свободы. В действительности совесть помогает увидеть в совершаемом по естественному влечению поступке предмет морального выбора, то есть расширяет сферу свободы, освобождая от автоматического следования неразумным или дурным инстинктам. В одних случаях ощущение свободы увеличивает комфорт человека, в других — делает ситуацию дискомфортной, ибо человек лишается возможности слепо следовать внутренним импульсам.
Тем не менее речь идет о разных проявлениях одного и того же феномена свободы. В любом случае выбрать может только тот, кто обладает свободой воли и знает о том, чем он обладает. Но чтобы убедиться в наличии собственной свободы воли, надо все же иметь к чему ее применить. Нужно обладать хоть какой-то собственностью, чтобы иметь случай распорядиться ею по собственной воле. Советский строй стремился лишить каждого, в том числе и стоявшего наверху общественной пирамиды обладателя привилегий, любой ситуации выбора. Привилегии — это не собственность, которой любой мещанин (это слово не случайно было превращено в ругательную кличку) вынужден свободно распоряжаться. Казенную квартиру, дачу и мебель нельзя подарить, продать или пропить. С этим вообще нельзя никак поступить — этим можно только пользоваться, пока привилегии не отняты властью. Тоталитарное государство не оплачивает труд, но дарует социальный статус, требующий не выбора, но неукоснительного выполнения долга. От своего функционера тоталитарный строй ждет не поступков, но выполнения “воли партии”, которая полагала себя умом, честью и совестью эпохи. Не важно в данном случае, кто выражал эту волю: высший руководитель, аппаратный чиновник или спецслужбы. Тоталитарная партийно-государственная структура стремилась максимально сузить сферу, где человек мог проявлять свои личные предпочтения, распространяя свое влияние даже на выбор призвания, направляя людей на работу, в армию или на учебу по партийно-комсомольским “путевкам” и одновременно всячески ограничивая допуск на сколько-нибудь престижную работу или учебу “социально чуждых”. По существу, всякий работающий становился государственным служащим, то есть попадал в кабалу к той же структуре.
Законы сталинских времен фактически запрещали переход по своей воле с одного места работы на другое и предусматривали суровое наказание за ничтожные опоздания, а тем более прогулы. Дело здесь было вовсе не в укреплении трудовой дисциплины — глубинный смысл этих драконовских законов состоял в том, чтобы еще больше сузить сферу, где человек был бы способен осуществлять индивидуальные предпочтения, связанные с простейшим ценностным выбором: как заработать на жизнь, как ее организовать, как ее украсить...
Опыт свободы начинается не с героических моральных решений, но с того, что человек осуществляет предпочтения в области вполне эгоистичных частных интересов. Считалось, что советский человек должен жить общественными интересами, то есть посвящать свою жизнь общественной работе, политической учебе, соцсоревнованию и т. п. Все дело в том, что “общественная жизнь” легче поддается тотальному контролю, а сфера частных интересов гораздо менее программируема извне. Человек, пользующийся общепитом, гораздо более ограничен в выборе, чем тот, кто обедает дома. Человек, строящий свой дом или оборудующий купленную для себя квартиру, более свободен в своих притязаниях, чем обитатель коммуналки или койки в общежитии.
“Мещанские” интересы обустройства быта и добывания на это средств вовсе не столь плохи для души, как нас когда-то учили. В реализации этих интересов возникает тот самый опыт личной свободы, без которой человек не может быть ни моральным, ни духовным существом. Более того, в этом опыте рождается ощущение ценности свободы, открывающей возможность реализации собственных притязаний. Я надеюсь, что читатель не поймет сказанное здесь как апологию самого оголтелого эгоизма и призыв ограничить свою жизнь и личные притязания устройством собственного житейского благополучия. Мы вспоминаем торговца тканями Пьетро Бернардоне, жившего в городе Ассизи, исключительно как отца святого Франциска Ассизского, реализовавшего свою личную свободу в отказе не только от личного имущества, но и от любых материальных благ. Весь вопрос в добровольности такого отказа и его соразмерности собственной силе духа. Принудительная бедность не освобождает, а порабощает. Человек, умеющий позаботиться о своих нуждах, лучше способен понять нужды других, чем “бескорыстный” революционер, живущий за счет партийной кассы. Уместно напомнить, что вторая заповедь любви в Евангелии звучит так: “Люби ближнего твоего, как самого себя” (Мф. 19:19), то есть устанавливает мерой любви к ближнему способность любви к самому себе, а не стремление к самопожертвованию. Человеку, не верящему в возможность добра для себя, трудно найти меру доброго отношения к ближним. Более того, только человек, жаждущий истинно хорошего для себя, в состоянии оценить значение свободы выбора.
Другой вопрос, что никто не в состоянии достигнуть истинного добра за счет чужого несчастья, а свободы — за счет порабощения других. Но чтобы это осознать, необходимо понять, что есть ценности, выходящие за рамки простого благополучия. Святой Фома Аквинский учил, что “наша любовь к самим себе искренна, постоянна и всепрощающа и ее надо (если возможно, в неприкосновенности) перенести на ближнего”[2]. Стремление к личному благополучию есть первый опыт любви к себе, и его не следует подавлять, но следует понимать, что этим стремлением она не ограничивается.
2. Уровни ценностей
Первое, с чем сталкивается человек, желающий хорошего для себя, — это зависимость успеха его стремлений от взаимодействия с другими людьми. Это взаимодействие имеет два аспекта — этический и политический. Как писал Аристотель, “человек по природе своей есть существо политическое...”[3]. При этом Аристотель утверждает, что “совершенно невозможно действовать в общественной жизни, не будучи человеком определенных этических качеств, а именно человеком достойным”[4]. Последнее, с точки зрения Аристотеля, “значит обладать добродетелями”[5]. Любой гражданин нуждается в справедливости, обеспечиваемой государственными учреждениями и законами, и в соблюдении некоторых этических принципов в отношениях между людьми. В отличие от Канта, резко разделявшего этику и практические действия, направленные на достижение непосредственной пользы, Аристотель считал этику неотъемлемой частью политики.
Во всяком случае, ясно одно: возможность личного благополучия человека зависит от того, насколько государственное устройство и отношения с другими людьми обеспечивают ему справедливые условия существования, в том числе необходимую свободу действий, защиту его безопасности и здоровья. Более того, в современном технически развитом обществе личный успех человека опирается на те представляющиеся ему необходимыми блага, которые могут быть обеспечены лишь обществом в целом, а не усилиями непосредственно взаимодействующих единиц. Человек не может замкнуться в кругу тех простейших материальных ценностей, которые он сам непосредственно ощущает как необходимое для устроительства своей жизни благо и которые требуют для своего достижения исключительно личных усилий. Тем самым в круг его притязаний входят такие ценности, как свобода и справедливость. Строго говоря, свобода воспринимается как самостоятельная ценность, пока она стеснена принуждением. По существу, свобода есть условие выбора между ценностями, то есть предпосылка ценностно ориентированного поведения. Стремиться к свободе может только тот, кто внутренне свободен. Несвободный жаждет не свободы, но компенсации за ущерб, причиненный ему отсутствием свободы, или возмездия тем, кто нанес ему этот ущерб. Он ищет не свободу, но виновников собственной несвободы. Справедливость тоже часто видится не столько в обеспечении естественных прав человека, сколько в наказании действительных или мнимых виновников в совершенных несправедливостях. Вот почему столь часто революционные движения за свободу и справедливость приводят к еще худшему рабству и еще большей несправедливости.
Для того чтобы ждать от политических решений утверждения этических ценностей — таких, как справедливость, — нужно быть уверенным, что эта политика опирается на этику. Мы не просто хотим, чтобы политическая структура обеспечивала успешное развитие экономики, способной удовлетворить наши материальные потребности. Мы хотим, чтобы политическое устройство обеспечивало справедливое и свободное использование открывающихся экономических возможностей. Человека не удовлетворяют подачки даже самой богатой экономики, ему нужно справедливое участие в политической и экономической жизни своей страны, которое обеспечивало бы не только минимальный достаток, но и человеческое достоинство. Это стремление играет отнюдь не последнюю роль в выборе политических ценностей и в симпатиях к тем или иным партиям и политическим лидерам. Умение того или иного политика называть болевые точки народа свидетельствует о небезразличии к достоинству тех, к кому он апеллирует. За это ему часто прощаются самые нелепые и безнадежные проекты ликвидации этих болевых точек.
После многих лет полного бесправия, когда о выборе политических ценностей не было и речи, когда все политические решения принимались в самом узком кругу, мы оказались в ситуации, когда эти ценности десакрализовались — стали предметом обсуждения на улицах и в средствах массовой информации. Но при этом мы еще не осознали, что политические ценности сами суть лишь средства для гарантии человеческих условий существования, обеспечивающие свободу, справедливость, стабильность общества и достоинство человека. Это в особенности относится к глобальным политическим предпочтениям, связанным с выбором государственного строя, конституции, государственной символики. Для одних демократия означает гарантию от возвращения к тоталитарной власти и полному изоляционизму. Для других само слово “демократия” связывается с падением национального престижа и развалом не только коммунистической, но и Российской империи, которые привели к экономическому и политическому хаосу. В конечном счете все политические предпочтения основаны на естественном желании получить нормальные условия жизни, присущем большинству людей, понимающих, что благосостояние каждого зависит от благосостояния общества в целом. Но при этом не так уж просто разобраться, как в конечном счете то или иное политическое решение скажется на общем благосостоянии.
Любые реформы болезненны, ибо меняют сложившийся уклад жизни, к которому люди привыкли и как-то приспособились. Но и отказ от необходимых реформ приводит в конечном счете к катастрофе. Сегодняшние беды нашей страны в значительной мере порождены тем, что коммунистическое руководство страшилось любых изменений, которые неминуемо привели бы к ослаблению абсолютизма этой власти и необходимости демократизации режима. Ведь сегодняшние политики, несмотря на все споры о демократии, взахлеб пользуются теми возможностями, которые она им подарила. Демократия у нас существует не как истинное народоправие, но как арена действия разнообразных политических сил — как необходимость политиков апеллировать к мнению народа, выражаемому путем голосования, путем полемики в прессе, вплоть до надписей на заборах, что было абсолютно исключено при советской власти, беспощадно душившей любые оппозиционные проявления. Борьба политических интересов, проявлявшаяся ранее лишь тайным образом в высших эшелонах власти, приобрела гораздо более открытые формы. С этой точки зрения все партии и движения, участвовавшие в выборах парламента и конституционном референдуме, являются демократическими постольку, поскольку использовали демократические средства борьбы за представительную власть. Октябрьские события 1993 года отсекли от этой борьбы и фактически от политического влияния те группировки, которые предпочли силовые приемы. Альтернатива демократии не национал-патриотизм, а деспотия, частным случаем которой является диктатура Советов.
Разумеется, диктатура может возникнуть путем захвата власти с помощью демократических механизмов. Так уже было в Германии. И эту опасность нельзя сбрасывать со счетов и в нынешней России. Однако следует учитывать два существенных отличия между Веймарской республикой и современной Россией. Первое состоит в том, что в Германии существовала угроза сразу двух диктатур — национал-социалистической и коммунистической. Не надо забывать, что угроза диктатуры Тельмана была не менее серьезной, чем диктатуры Гитлера, ибо она означала бы превращение Германии в придаток Советского Союза. Гинденбург стал президентом, победив на выборах того и другого. Он вручил власть Гитлеру, чтобы не допустить к власти компартию. Тот факт, что наши коммунисты блокировались с крайними националистами, не усиливает в действительности ни тех, ни других. Второе важное отличие состоит в том, что наши демократические силы набрали треть мест в Государственной Думе, фактически не проводя избирательной кампании, то есть получили голоса на чистом доверии избирателей, не пытаясь разъяснять суть своей политической программы колеблющимся.
Ни “Выбор России”, ни “Яблоко”, ни другие демократические движения не использовали избирательную кампанию для серьезного разговора с избирателями ни о том, какие они видят трудности и пути их разрешения, ни о том, как они оценивают правительственный курс, ни о том, каковы реальные перспективы проводимых реформ для простого человека. Естественно, что фактическое отсутствие обращения к избирателям стоило им потери многих голосов. Я понимаю боязнь популизма — опасение ответственных политиков-демократов наобещать избирателям с три короба, чтобы добиться своего избрания. Но я боюсь, что эта боязнь завела их слишком далеко — они дистанцировались от той части народа, которая не принимает их безоговорочно, но вполне бы смогла понять серьезные аргументы, могла бы вполне разумно сопоставить то, что предлагают реформаторы разного толка, с безответственными обещаниями собрать недоимки с обанкротившихся должников бывшего СССР, остановить инфляцию за счет торговли оружием и выпустить дешевую водку по примеру незабвенного Юрия Владимировича, обессмертившего себя знаменитой “андроповкой”.
Беда в том, что нам все время приходится выбирать между разными политическими ценностями глобального плана, а они не только не исчерпывают эти ценности, но даже в известном смысле не являются решающими. В сущности, никто не спорит, что демократия как участие народа в решении политических проблем (по сути, суверенность народа), духовное возрождение России и укрепление ее экономики и международного престижа — это хорошо. Проблема состоит в том, какими мерами это можно осуществить при минимальных жертвах. Таким образом, реальный политический выбор — это предпочтение той или иной стратегии развития, а не выбор между общими лозунгами о демократии, парламентаризме или национальном возрождении. Магическое употребление таких слов, как “демократия” или “национальные интересы”, есть признак нашей общей политической некультурности, есть непонимание того, что реальный политический выбор состоит в поддержке тех или иных социально-политических программ, а не чисто словесных лозунгов. На этом мы уже достаточно обожглись в 1917—1918 годах.
Выбор политических ценностей подразумевает достаточно ясное представление о субъекте этого выбора, то есть о том, что имеется в виду под народом. Замечательный русский мыслитель Димитрий Панин верно отметил разницу между народом и нацией. Великий народ всегда складывается из многих наций, интегрирующихся в культурно-политическую общность. Это относится и к русскому народу, или, как часто говорят сегодня, к россиянам. Лично я не думаю, что интересы собственно русской нации как народообразующего фактора антагонистичны интересам русского (или, если кому-то угодно проводить это различие, российского) народа. В частности, защита русских интересов в странах ближнего зарубежья и русских эмигрантов в дальнем зарубежье может быть эффективной именно как защита народа, а не только этнически чистых русских.
Стоит обратить внимание, что в нынешних условиях восстановление государственной общности на территории СНГ привело бы — в случае демократического устройства этой общности — к неизбежности поступиться российскими интересами под влиянием представителей других республик и даже, более того, подчинению этих интересов желаниям многочисленных и влиятельных кавказских и среднеазиатских регионов. Создавать же новую империю, в которой Россия взяла бы на себя достаточно жесткое руководство этими регионами, — значит вести Россию к политической и экономической нестабильности.
Вернуться к дореволюционной ситуации невозможно. Нужны новые формы мягкой межгосударственной интеграции, которые не заложили бы новые мины замедленного действия под возрождающуюся российскую государственность. Мы не можем взять на себя роскошь решения чужих политических и экономических проблем. Надо в первую очередь научиться решать свои собственные.
Наши реальные политические проблемы связаны с воссозданием эффективной промышленности, способной производить полезный продукт, а не работать на воспроизведение самой себя. Сегодня продукция наших металлургических гигантов идет на обеспечение их функционирования — выпуск новых мощных агрегатов, горнодобывающую промышленность (обеспечение сырьем), транспорт, доставляющий уголь и руду для их ненасытной глотки. И это только один из примеров паразитизма социалистической промышленности. Как сократить фактически непроизводящие и экологически опасные производства, одновременно стимулируя создание новых рабочих мест? Вот реальная политическая проблема. И здесь важный политический выбор связан с налоговой политикой, системой финансирования и кредитования и рядом других альтернативных предпочтений.
Огромный клубок политических проблем, связанных с предпочтением тех или иных ценностей, представляет вопрос организации армии и, более широко, обороны. Наверное, все согласятся, что армия должна быть боеспособной, технически оснащенной и социально защищенной. Выбор возникает при решении вопросов о необходимой численности, социальных гарантиях отслужившим офицерам, о наборе на профессиональной основе и т. п. Этот выбор имеет политический характер, ибо зависит от приоритета тех ценностей, которые определяют политику и экономику нашей страны.
Наконец, мы в своем выборе ценностей ничтожно мало по сравнению с США и другими странами Запада уделяем внимания стратегическим вопросам здравоохранения и социального обеспечения. Про советскую систему один мой знакомый врач сказал: “У нас бесплатная медицина, но большего она и не стоит”. Как показал опыт США, американская система медицинского страхования тоже обладает существенными пороками, оставляя за бортом медицинского обслуживания десятки миллионов беднейших граждан. Нам необходимо найти свое, приемлемое для России решение этих вопросов, учитывая западный опыт, но не копируя его буквально. С другой стороны, в России есть и свой опыт организации богоугодных заведений и земских больниц. Впрочем, и сама попытка возродить земство, предпринимаемая при поддержке Русской Православной Церкви, представляет собой определенный политический выбор (несмотря на то, что земство как организация мыслится, судя по ряду высказываний, как внеполитическая). В этом нет противоречия — создание внеполитической организации, призванной решать целый комплекс местных проблем, означает, что она объединяет людей различной политической ориентации, готовых проводить общую политику в сфере компетенции данной организации. Мы привыкли относить к политике только общегосударственные проблемы, но существует огромный круг вопросов, которые возникают и решаются на местном уровне, и это тоже политика, где выбор тех или иных ценностей непосредственно сказывается на жизнедеятельности общества.
Вообще споры о том, должна ли Россия идти своим самобытным путем или пойти по пути западной цивилизации, носят не политический, но абстрактно-идеологический характер. Последовательно скопировать западноевропейский путь невозможно в силу иных начальных условий, не говоря уж о том, что перенимать разумно лишь то, что может принести пользу на нашей почве. Столь же нереалистична и идея последовательно самобытного развития. Не возвращаться же всерьез к языческим временам!
Является ли русское предпринимательство заимствованным от западного капитализма явлением, или оно достаточно самобытно? Я убежден, что в слишком общем виде сама альтернатива западного или восточного пути не имеет смысла. Во-первых, есть общие для всех цивилизованных стран социальные формы, без которых развитие невозможно. Это прежде всего свобода частной собственности и какие-то демократические институты, выражающие суверенность народа. Во-вторых, стратегия политических и экономических реформ выражается в выборе эффективных политических решений на основе мирового и собственного опыта и с учетом конкретных интересов.
Политика — это прежде всего искусство поступаться принципами ради приемлемого для всех компромисса. Иначе политика превращается в средство подавления всех недовольных. Поступаться нельзя не политическими принципами, а этическими нормами. Более того, способность находить разумный компромисс с людьми при достижении собственных вполне корыстных целей — это и есть фундаментальная этическая ценность, формулируемая как золотое правило морали не делать другому того, чего ты не хотел бы для себя. Политика служит в конечном счете личной или общей выгоде, а мораль требует не нарушать при этом интересов других, считаться с этими интересами. Иммануил Кант полагал, что это правило действует как категорический императив — абсолютное требование, предъявляемое к человеку его собственной природой. Из того, что человек предъявляет себе абсолютные моральные требования, Кант выводит существование Бога. Христианская религия учит, что каждому человеку, верующему или не верующему, христианину или не христианину, ведом естественный моральный закон. Об этом пишет апостол Павел: “Когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон... дело закона у них написано в сердцах” (Римл. 2:14—15). С точки зрения религии моральные ценности имеют в своей основе абсолютизм религиозных ценностей. Даже, совершая дурные действия, человек стремится найти им моральные оправдания — придать им легальный этический статус как злу, которое служит добру.
Такое оправдание иногда формулируют в виде принципа “цель оправдывает средства”. В действительности он означает готовность человека вступить в компромисс со злом. Такая готовность терпимо относится ко злу, точнее, к смешению добра со злом, приводит обычно к неспособности терпимо относиться к людям, ценить достижение компромисса с людьми как благо, к которому следует стремиться. Наоборот, бескомпромиссное отношение ко злу, отрицательное отношение к принципу “цель оправдывает средства” влечет за собой высокую оценку способности достичь компромисса с конкретными людьми, даже если их интересы вступают в противоречие с нашими. Действительно, отказ от компромисса с другим лицом даже ради добрых целей означает конфронтацию интересов, в результате которой этому лицу может быть причинено зло. Это и будет использованием дурных средств ради хорошей цели. Заметим, что даже сама формулировка принципа, предназначенного для оправдания дурных действий, иллюстрирует фундаментальную роль моральных ориентиров в жизни человека, подтверждает, что эти ориентиры “написаны в сердцах”. Зло нуждается в оправдании тем, что оно служит добру, но добро в оправданиях не нуждается. Так что даже ложный этический принцип, используемый для демагогического самооправдания перед укорами совести, свидетельствует об абсолютизме приоритета добра над злом.
В политической деятельности часто приходится встречаться с ложными обещаниями политиков перед избирателями, с ложью и обманом как средством решения политических задач. Особой формой лжи является демагогия — раздача от лица политических сил заведомо ложных или невыполнимых обещаний, как это было в знаменитых ленинских декретах о земле и мире. Не случайно политику часто считают грязным делом. Но это не значит, что политические ценности суть ложные ценности. Настоящая политика основана на выборе ценностей, от которых существенно зависят жизненные возможности огромного количества людей. Фальсификация этих ценностей или использование их как средства для обмана — это нарушение моральных законов, разрушающее всю сферу политической жизни, ибо делает невозможной договоренность между людьми и группировками и тем самым исключает компромисс как средство политического решения проблем.
Итак, непосредственно ощутимые жизненные ценности в определенной степени зависят от реализации каких-то политических ценностей, а те в свою очередь нуждаются в опоре на моральные ценности. В конце концов встает вопрос об основании, на котором зиждется незыблемость морального закона. Разумеется, вполне можно сослаться на полезность моральных установлений для обеспечения нормальных условий жизни как в сфере частных отношений, так и в сфере социальных взаимодействий между людьми. Парадокс в том, что если бы моральный закон возник лишь в результате общественного соглашения или в процессе эволюционной адаптации общества, то он не обладал бы той абсолютностью, благодаря которой он способен так эффективно влиять на общество. Естественное происхождение морального закона привело бы к приспособлению диктуемых им норм к конкретно-историческим условиям жизни. Моральные ценности менялись бы тогда в зависимости от обычаев, то есть подчинялись бы обычаям, а не вершили бы суд над обычаями.
Один герой А. П. Чехова не смущался брать взятки, так как был уверен, что их дают из уважения к его моральным качествам. Недавно мне довелось услышать от одного заведующего лабораторией такие слова о своем директоре: “Он не может понять, почему я не ворую. А я не ворую потому, что тогда бы я оказался вором”. За годы советской власти чиновники научились воровать фактически бесхозное имущество, не ощущая себя ворами. Демократизация вопреки довольно распространенному представлению не породила воровства чиновников, но сделала его более явным и потому более оскорбительным. Но воры по-прежнему не чувствуют себя ворами. Это изъян общественной морали, а не политической системы. А моральные изъяны не исправляются усилением наказания. Обычай красть страхом не отменить. Единственный путь — ограничить возможности чиновников бесконтрольно распоряжаться имуществом, кредитами, лицензиями и т. п. Собственность — это отнюдь не кража, как уверяли и уверяют господа социалисты. Право собственности, охраняемое законом, — это единственная защита от воровства наряду с осознанием элементарного факта, что всяк крадущий безусловно вор.
Все это должно было бы убедить в правоте Канта, считавшего моральный закон абсолютным и превосходящим любые разумные соображения выгоды или удовольствия. Монотеистические религии утверждают абсолютизм морального закона, рассматривая его не как естественный феномен развития общества, но как неотъемлемую часть Божественного закона. Коммунистическая идеология стремилась вытравить сознание абсолютизма морали, внушая ее зависимость от классовых интересов. Демократии Запада нередко пытаются подменить этот абсолютизм моральным релятивизмом, попыткой приспособить мораль к современной культуре. В обоих случаях речь идет об угрозе самим основам человеческого существования. Для нашего общества жизненно важно не только освободиться от коммунистического попрания абсолютизма моральных ценностей, но и противостоять релятивизму демократического толка, четко отделять восстановление капиталистических отношений, основанное на либерализации экономики, от совсем иного явления — либерализации морального закона. Коммунистическая атака на религию и абсолютизм морального закона привела к произволу партии и власти, жестко регулировавших все и вся. Поэтому либерализм моральных норм у нас выглядит как противодействие коммунизму. Во всяком случае, он разрушает царившую псевдомораль. Однако демократический релятивизм — плохая альтернатива релятивизму коммунистическому. (Хотя не надо и забывать, что именно либеральное разрушение казавшихся незыблемыми устоев коммунизма открыло дорогу в храмы всем тем, кто при коммунизме не решался переступить церковную ограду ни в прямом, ни в переносном смысле.)
По существу, Запад и Россия стоят перед общей проблемой восстановления религиозных оснований человеческого бытия, без которых оно обесчеловечивается. Миру сегодня угрожают общие болезни, хотя и проявляющиеся в разнообразных формах. И лекарство от них нужно искать вместе.
3. Абсолютизм истины как основа свободы
5 октября 1993 года папа Иоанн Павел II обратился ко всем епископам Католической Церкви с окружным посланием, посвященным моральному учению Церкви. Как принято традицией, это послание (энциклика) носит название по ее первым словам veritatis splendor, что в русском переводе лучше всего передается как “сияние истины”. Если попытаться совсем коротко сформулировать основную идею послания, то ее можно было бы выразить так: наличие абсолютной, вечной и неизменной Истины есть основание и условие существования свободы и нравственной жизни человека. Это послание состоит из трех частей.
Первую часть составляет медитация на тему известной евангельской истории (Мф. 19:16—23) о богатом юноше, который спросил Иисуса: “Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?” На это Иисус призвал его соблюдать заповеди и перечислил моральные установления из Декалога, добавив к ним заповедь любви к ближнему, сформулированную в Ветхом Завете (Левит 19:18). Юноша знал эти заповеди, но его волновал вопрос: “Чего еще недостает мне?” Иисус, апеллируя к его свободной воле, отвечает: “Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение твое и раздай нищим... и следуй за Мною”. Автор энциклики подчеркивает здесь неразрывность морали и веры, свободы и закона. Исполнение морального закона — необходимое начало пути к спасению, но за этим началом должно следовать продолжение — путь за Христом, не отменяющий морального закона, но усиливающий его абсолютизм. Но это не подавление свободы, но ее укрепление через жизнь в Истине.
Вторая часть посвящена анализу современной ситуации в католической теологии и опасности тех распространяющихся в ней течений, которые понимают необходимость внимательно относиться к современным проблемам человека и общества как неизбежность адаптации церковного учения к современным условиям. Так возникают релятивизм и пропорционализм, в которых моральное значение поступка определяется не его содержанием, но сопутствующими обстоятельствами, позволяющими при их достаточной значимости оправдывать (считать если не хорошими, то правильными) действия, традиционно осуждаемые Церковью.
В энциклике подчеркивается несовместимость таких подходов, во многом навеянных естественнонаучным стилем мышления, с церковным учением.
Третья часть посвящена пастырским задачам Церкви — необходимости противостоять размыванию моральных основ, отрыву морали от веры, а свободы от истины. Пример христианских мучеников показывает, что человеку под силу не поддаться даже самым тяжким искушениям и нарушить моральный закон.
На Западе опубликованная энциклика вызвала резкое противодействие сторонников пропорционализма, настаивающих на том, что моральная оценка поступка возможна только в контексте всех сопутствующих обстоятельств. Здесь проявляется типичная для современного Запада тенденция оградить человека от неизбежных конфликтов совести, помочь ему найти комфортный выход из морально щекотливых ситуаций. Несомненно, что обстоятельства часто загоняют человека в ситуации, где любое практически возможное действие, казалось бы, сопряжено с моральными нарушениями. Но это еще не основание для того, чтобы снижать уровень моральных требований ради душевного комфорта. Позиция психотерапевта, стремящегося облегчить душевный конфликт, заглушая голос совести, по сути, противоположна моральной позиции, которую отстаивает автор энциклики.
В послании предупреждается об опасности представления о свободе как о категории, автономной от Истины, допускающей волюнтаристски, произвольно устанавливать систему ценностей на основе эмпирического опыта той или иной культуры.
Представление о свободе как о ценности, независимой от абсолютной Истины и тем самым от ответственности перед Богом, не совместимо ни с евангельским учением, ни с многовековой богословской традицией.
Тоталитарный строй создал острый дефицит свободы, а его падение — иллюзию возможности ее обрести за счет простого снятия внешних ограничений. Сегодня самое время вспомнить слова Иисуса Христа: “И познаете истину, и истина сделает вас свободным” (Ин. 8:32). Самое страшное в тоталитарном режиме — идеологическое давление, при котором постижение истины требует от каждого человека героических усилий. Этим внешняя несвобода закрепляет несвободу внутреннюю. Коммунистическая пропаганда, поддерживаемая аппаратом власти, сумела заглушить голос Церкви, несущий свет евангельской истины. С падением коммунистического режима последействие этой пропаганды отнюдь не кончилось и познание истины остается хотя и возможным, но не столь легким делом. Попытка заменить старую идеологию новой, демократической также не решает проблему. Об этом свидетельствует и опыт западных демократий, где свобода личности рассматривается как нечто автономное, а не ускоренное в Истине. Это далеко от христианского понимания свободы, выраженного в евангельских словах “всякий, делающий грех, есть раб греха” (Ин. 8:34).
Тоталитарная власть стремилась путем запугивания и подкупа сделать всех соучастниками творимых насилий. Но само по себе ее падение еще не освободило нас из рабства. Универсальная болезнь современного общества — размывание морального закона, релятивизм в самом понимании греха. Более того, целый ряд богословских течений в современном христианстве, по сути, пытается оправдать этот релятивизм, приспосабливая требования религии к действующим обычаям той или иной культурной среды.
Об опасности таких богословских и философских течений, существенно искажающих не только христианское воззрение на абсолютизм истины и моральных запретов, но и сущность естественного морального закона, присущего всем людям независимо от их принадлежности к тому или иному вероисповеданию, предупреждает папская энциклика “Сияние истины”. Автор энциклики подчеркивает, что само наличие естественного закона отнюдь не свидетельствует о том, что мораль не укоренена в Боге. “Естественный моральный закон есть не что иное, как свет разума, полученный нами от Бога в акте творения”. Моральный закон не задается культурой. Человек существует в культуре, но не выражается в ней полностью, он не узник культуры. Поэтому моральный закон не изменяется при изменениях культуры, он только прилагается к иным ситуациям. В послании Иоанна Павла II говорится, что в основе всех происходящих в обществе перемен лежат ценности, не подлежащие перемене. Подлинная свобода человека, обеспечивающая возможность разумного строительства общества, реализуется лишь в слиянии Божественной Истины. В свете этой Истины очевидна всеобщность и универсальность морального закона, который нельзя рассматривать как адаптацию к историческим или культурным условиям, как нечто подчиненное интересам самосохранения человечества и его отдельных групп. Моральный закон есть Божественное установление, а налагаемые им запреты абсолютны, не имеют исключений. Никто не обладает привилегией нарушать закон. Евангелие напоминает, что путь к жизни вечной лежит через исполнение ветхозаветных заповедей: не убий; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; люби ближнего твоего как самого себя (Мф. 19:18).
Каждый человеческий поступок есть моральный акт, меняющий не только внешний, но и внутренний духовный облик человека. Папа апеллирует к словам святого Григория Нисского: “Мы становимся собственными родителями”.
Существует важная разница в отношении к позитивным и негативным указаниям морали. Первые следует благоразумно оценивать, насколько они применимы в данной ситуации, каковы предвидимые последствия соответствующего действия и не упустим ли мы при этом более важные обязанности. В противоположность этому моральные запреты абсолютны, любое их нарушение есть грех — отпадение от Бога. Присущая человеку совесть сигнализирует о соблазне совершить непоправимое зло и терзает за уже совершенное. В папском послании совесть характеризуется как единственный свидетель верности или неверности закону. Это свидетельство самого Бога, действующего в человеке изнутри, а не с помощью внешнего принуждения.
Совесть прилагает закон к конкретной ситуации, в которой находится человек, и формулирует, в чем состоит моральный долг, то есть делает закон внутренним правилом. Совесть делает явной связь свободы с истиной. (Именно поэтому иллюзорная свобода побуждает человека заглушить в себе голос совести. Гитлер объявил совесть химерой, а коммунисты объявили “совестью эпохи” собственную партию.) Послание предупреждает о возможных ошибках совести, когда человек не заботится о поисках истины и добра. Источник верной совести — объективная истина. Зло по неведению еще не делает человека грешником, но остается злом. Мы несем ответственность за неизвестную нам вину, поскольку не хотим достигнуть света, но ориентируемся на предрассудки эпохи. В то же время апостол Павел предупреждает: “...не сообразуйтесь с веком сим” (Римл. 12:2). Мы обязаны четко понимать, что свобода совести не может быть свободой от Истины. Папское послание подчеркивает роль человеческого разума в познании добра, но призывает не обольщаться автономностью разума, который, будучи предоставлен самому себе, способен привести человека к трагическим ошибкам. Добро познается как через природный разум человека, так и — целостно и совершенно — через сверхъестественное откровение Бога.
Моральное поведение человека глубоко целенаправленно. Моральный добрый поступок — это свободный выбор, согласующийся с истинным добром, выражающий подчинение человека финальной цели — самому Богу. (Заметим, что вне истинного добра нет и истинной свободы, но лишь подчинение злым стремлениям.) Добровольное стремление к добру, познанному разумом, — вот основа моральности человека.
Христос явил собой живой пример совершенной свободы в полном послушании воле Отца. Отрыв свободы от Истины превращает свободу в морально опасную иллюзию, способную санкционировать любое зло. Еще более опасен разрыв между религией и моралью. Секуляризация современного общества привела к тому, что даже многие люди, считающие себя верующими христианами, живут так, как будто Бога не существует. Поведение христиан в дехристианизированной культуре часто оказывается чуждым Евангелию. Папа призывает всех христиан заново открыть новизну своей веры, осознать, что эта вера не сводится к формальному следованию некоторому набору рациональных положений, но является Истиной, которой следует жить. Для христианина вера — это решение, которое ангажирует всю экзистенцию человека, это встреча, диалог и общение в любви с Христом. Добавим, что христианская вера учит видеть в каждом человеке образ и подобие Бога, дающие ему способность жить в соответствии с естественным моральным законом.
Автор послания подчеркивает моральную размерность веры, через которую она становится свидетельством подлинно христианской жизни. Высокие моральные требования христианства нисколько не нарушают личной свободы человека. Наоборот, упорство в отстаивании универсальности и неизменности моральных норм служит настоящей свободе личности. Категорическая защита требований, вытекающих из личного достоинства человека, есть путь к свободе и условие самого ее существования.
Эти нормы образуют фундамент и гарантию справедливого и мирного сосуществования людей, а тем самым истинной демократии. Именно потому, что мораль невозможно приспосабливать к запросам текущей жизни, она порождает элементарные принципы общественной жизни, которые составляют основу определенных требований к власти и гражданам. Никакие добрые намерения или трудные обстоятельства не дают права нарушать фундаментальные права личности. Только безусловная мораль, обязательная для всех и всегда, может составить этический фундамент общества.
Думается, что этот новейший томистский опыт рационального анализа бытования и искажений в современном мире основ христианской этики (как и опыт западного богословия в целом), обогащенный православной духовной традицией, мог бы стать общим достоянием Апостольской Церкви — одним из возможных оснований ее чаемого единства в Истине.
В мире, где все расширяются проявления социальной несправедливости, политической коррупции, пренебрежения к основным правам людей и народов, необходимо радикальное моральное обновление. В основе этого лежат вопросы, связанные с культурой, то есть с определенными взглядами на человека, общество и мир. Важно понимать, говорится в энциклике, что в основе всякой “культурной проблемы” лежит ее моральный смысл, несущий в себе религиозное содержание. Только Бог есть основа и незаменимое условие общественной морали — прежде всего абсолютных запретов любых действий, нарушающих достоинство любого человека, Им сотворенного и искупленного.
Все сказанное выше имеет несомненное значение для всех людей доброй воли. Именно эти проблемы мы вынуждены решать и осмыслять применительно к сложным условиям посттоталитарного общества, еще только нащупывающего выходы из тяжелой тьмы прошлого, еще только пытающегося осознавать, что такое свобода, законность, права человека и обязанности правителей. Папское послание от 5 октября 1993 года не выдвигает никаких новых догматов или вероучительных истин, но обращает наше внимание на стоящие проблемы и необходимость отчетливо понимать смысл тех фундаментальных категорий, в которых мы осознаем свое существование. Понимать их в свете евангельской истины и святоотеческой традиции. Это послание не может не найти отклика в душе всех людей доброй воли, независимо от их конфессиональной принадлежности. Оно является призывом увидеть собственную жизнь в лучах Вечной Истины.
4. Ловушки “обезьяньей лапы”
Есть старая история про высушенную обезьянью лапу, выполняющую три желания ее обладателя. Ловушка заключается в том, что очередной обладатель не в состоянии предвидеть, каким образом она исполнит его желание. Скажем, он просит денег, а ему сообщают, что только что погиб его единственный сын, за смерть которого ему причитается компенсация. Он просит лапу вернуть сына, а к нему является привидение. Последнее желание владелец лапы тратит на просьбу о том, чтобы привидение исчезло.
Политики часто предлагают “волшебные” средства, сулящие быстрые и радикальные решения проблем, волнующих общество. Те, кто готов принять эти средства за чистую монету, попадают тем самым в очередную ловушку “обезьяньей лапы”. Эта готовность есть следствие магического сознания, свойственного домонотеистическим религиям, а также ересям гностического толка. Магизм предполагает возможность “рукотворного чуда”, способного кардинально изменить сложившуюся ситуацию. Гностицизм приписывает дьявольским силам могущественное влияние на судьбы мира и тем самым предполагает возможность апелляции к этим силам как обладающим возможностью резко исправить положение. (Такое сознание, например, ярко выражено в романе М. Булгакова “Мастер и Маргарита”, где Воланд волшебным образом устраивает судьбу героев, восстанавливая справедливость. Правда, из романа можно понять, что и тут не обошлось без “обезьяньей лапы”, ибо посланец Воланда убивает главных героев, а Ивана Бездомного сводит с ума.)
Такие ловушки рассчитаны на наивные надежды “купить на грош пятаков”, получить от могущественного волшебника меч-кладенец или скатерть-самобранку, снимающие с человека ответственность за собственную судьбу и все происходящее в мире. Даже свобода, полученная не за счет личных усилий и благодатной помощи свыше, но как внешнее освобождение от рабства, способна превратиться в ловушку.
Ловушкой оказывается и любая попытка вернуть общество к некоей исходной точке истории, которая в ретроспективе видится как утраченный идеал. Идеал никогда в истории не достигался, а периоды жизни нашего отечества, сегодня законно вызывающие ностальгию по “России, которую мы потеряли”, несли в себе прорастающие зерна последовавших бед. Нет никаких гарантий того, что, возвратившись в прошлое, мы сумели бы предотвратить все катастрофы, происшедшие потом. А главное — возвратиться в прошлое, которое из будущего видится как золотой век, столь же невозможно, как рыцарю Печального Образа из Ламанчи возвратиться в золотую эпоху странствующих рыцарей. Восстанавливать можно и нужно подлинные ценности прошлого, цену которым мы сегодня видим лучше, чем современники, но то, как ориентация на эти ценности повлияет на настоящее, мы не можем предвидеть сколько-нибудь зримо.
Экономические трудности, необходимость в гораздо большей степени самим строить свой жизненный путь при ограниченном запасе возможностей способствуют ностальгии по коммунистическим временам, несмотря на то, что именно коммунистический строй до основания разрушил ту самую прежнюю Россию и привел к деградации нашей культуры и к подавлению Церкви. Попытки восстановить частную собственность и торговлю оказались достаточно эффективными, чтобы уже показать жесткую сторону рыночных отношений, но недостаточны, чтобы большинство народа ощутило тенденцию к оздоровлению экономики. Однако объяснение того, что ощущаемые сегодня несправедливости были вызваны отходом от “заветов дедушки Ленина”, очень похоже на то, как язычники приписывали утерю могущества Римской империи забвению древних богов. “До тех пор, пока римляне почитали Юпитера, заявляли они, Рим оставался могущественным, ныне же, когда императоры отвернулись от Юпитера, он перестал защищать своих римлян”[6]. На самом же деле язычество в качестве государственной религии разложило Рим, а христианство не могло залечить сразу застарелую болезнь. Впрочем, останься Рим языческим, он не смог бы цивилизовать и ассимилировать пришедшие орды варваров, дав им свой язык, и остаться надолго культурным центром мира. Равно также нынешние беды объясняются не отказом от коммунизма, ибо коммунистический путь установления равенства и справедливости неминуемо ведет к массовым лагерям и террору, к уничтожению христианских ценностей и духовной жизни вообще. Поэтому с коммунистической идеологией не может быть никакого компромисса. Именно коммунистический строй привел к тому, что мы утратили способность компромисса, утратили отношение к компромиссу как фундаментальной моральной ценности. Сегодня эту ценность приходится мучительно восстанавливать, чтобы наше общество стало способным к конструктивному взаимодействию.
Есть некая опасность и в том, что для многих, заново обращающихся к христианским ценностям, религия есть лишь идеологический инструмент укрепления государства. Опасно путать религиозные и политические ценности, рассматривать Церковь как политическое средство. Церковь Христова не средство, а цель, не носитель идеологии, а дом, где присутствует живой Иисус, Его живое тело. В противном случае Церкви грозило бы омертвение, превращение в механизм манипулирования людьми. Сращивание Церкви с государственной структурой всегда было губительно для нее самой, ибо заставляло идти на компромиссы в духовной и моральной сфере.
Очередной ловушкой “обезьяньей лапы” оказываются и обещания иных политиков решать житейские и социальные проблемы на чисто национальной основе, ставя интересы нации над интересами народа. В то время как народ — это объединяющее единство людей в совместном устроительстве жизни, членение на отдельные нации — это возвращение к архаическому родовому началу. Народ формируется как сложный конгломерат этнических групп, объединенных культурной и государственной общностью, способный добиваться реализации совместных интересов. Ориентировка на национальный принцип организации общества усиливает национальное раздробление и порождает национальные конфликты, равно опасные для существования как основных национальных групп, так и меньшинств. Национализм является препятствием к религиозному единению. Нынешняя политическая нестабильность на окраинах бывшего СССР порождена неумением найти приемлемые компромиссы между узконациональными интересами. Аналогичные опасности, чреватые разрастанием национальных конфликтов, грозят самому существованию России.
Только религиозное просвещение может удержать нас от соблазна использовать для решения наших проблем магические средства и избежать ловушек, подобных выше описанным. Осознанный монотеизм несовместим с магическими средствами решения каких бы то ни было проблем. Единственный способ избежать попадания в такого рода ловушки состоит в том, чтобы ясно понимать: “обезьянья лапа” обязательно готовит нам западню и ее услугами ни при каких обстоятельствах не следует пользоваться. Большевики и нацисты сумели захватить власть потому, что прежде всего прельстили большинство духовно непросвещенных, духовно инертных людей обещаниями и посулами немедленного и всеобщего благоденствия. Только духовное просвещение могло бы помочь людям разобраться, что предлагаемые этими силами “чудодейственные” средства преобразования общества в “рай на земле” идут не от Бога, а от дьявольских сил, которые потребуют соответствующую цену за все свои обещания. Характерная черта ловушки — кажущаяся простота и легкость предлагаемых путей, обещания немедленной раздачи “бесплатных пирожных”. Нас всегда должна настораживать сама легкость получения обещанного вознаграждения, превышающего всякую разумную цену за вложенный труд. Это значит, что кто-то пытается купить не наш труд, а нашу душу. А на этот товар есть в конечном счете лишь один покупатель. Поэтому избежать ловушек подобного рода может только тот, для кого спасение души есть абсолютная ценность, которой нельзя поступиться ни при каких условиях и ни за какое вознаграждение.
[1] Правда, как выяснилось, законы квантовой физики, царящие в микромире, имеют вероятностный характер — они не позволяют однозначно предсказывать будущее положение микрочастиц, но тем не менее и эти законы не допускают произвола, но предопределяют соответствующее распределение вероятностей. В мире квантовых явлений причинность не отменяется, но приобретает более сложный характер.
[2] Честертон Г. К. Вечный человек, М. 1991, стр. 324.
[3] Аристотель. Сочинения. М. “Мысль”. 1984, т. 4, стр. 378.
[4] Там же, стр. 296.
[5] Там же. 6 Рассел Б. История западной философии. М. 1959, стр. 371.