ЛЕОНИД ГРИГОРЬЯН
ЦЕЗАРИ В ГАБАРДИНЕ
* * *
Надо менять свой герб. Впрочем, дело не в гербе.
Надо менять одежку и другой реквизит.
Жизнь уже на ущербе — чеховское “ихь штербе”
В мире твоем давно сквозь полумрак сквозит.
Надо менять позывные, лозунги и пароли,
Камни, что разметал, пристально собирать.
Надо смириться с тем, что излюбленной роли
До окончания пьесы все же не доиграть.
Пахнет сосной, стеарином и почему-то корицей.
Надо стирать рубаху и подметать жилье.
Надо взглянуть окрест и, погрустив, смириться
С тем, что твое родное — более не твое.
Стал отдаленней друг и безразличней вражина,
Стало уже не нужно мыкаться и спешить.
Кровь твоя запеклась на пружинах режима,
Но ни тебе, ни ему друг без друга не жить.
Слишком долго глядел ты в глухую кромешность,
Слишком долго шептал: Господи, не приведи!
Время сменило пульс. Суть проросла сквозь внешность.
Надо смирить гордыню. Надо достойно уйти.
Можно локти кусать, можно в стельку напиться,
Но на излете дня кончился разнобой.
Кто бы подумать мог: убитые и убийцы
В темень единым строем уходят вместе с тобой.
Двое
Он вяло смирился с иным обиходом
В палате, где пахнет карболкой и йодом,
Где градусник к ночи разносит сестра,
А ветка в окне убеждает: пора...
Вчерашний фрондер, рифмоплет и любовник,
Зевая, журнал под подушку сует.
Вчерашний гебист, отслуживший полковник,
Глядит на него и с трудом узнает.
И сам он не тот в этом рыжем халате —
Потухли зрачки, под глазами мешки.
В палате с противником! Вот уж некстати.
Заброшен. Не нужен. Почти двойники.
Могутное тулово сделалось рыхло.
Он немощен тоже и тоже притих.
И гончая прыть понемногу затихла,
И градусник выдан один на двоих.
Обоим неловко и малость противно,
И оба лежат, отвернувшись к стене.
И слушают молча, как жутко и дивно
Скрипит оголенная ветка в окне.
Не овцы уже и тем паче не волки,
Как это бывало в недавние дни.
И запах побелки, мочи и карболки
С брезгливостью равной вдыхают они.
Сестрица на них равнодушно косится —
Небритые лица, в прорехах белье...
А ветка свое: разумейте, языцы!
Так нет, не желают. А ветка — свое.
* * *
С. Ч.
Все это было в ином обличье,
Если окрест поглядеть бесстрастно.
Просто векам придает величье
Время, помноженное на пространство.
Плебс простодушней амеб и актиний,
Вялые речи без сути и соли.
Цезари в фетре и габардине
На мавзолее глаза мозолят.
Тронутые вырожденьем лица,
Квелые флаги, щиты из фанеры,
Немочь сатрапов, восстанье провинций,
Оголодавшие легионеры.
Всюду торги средь утруски-усушки,
Пик говоренья-бумагомаранья,
Алчные бестии рвутся к кормушке,
Пятна распада, следы вымиранья.
Только и стоит презрительной грусти
То, что помойкой разит порою,
То, что Светоний или Саллюстий
Повеличавей Медведева Роя,
То, что бессовестный Катилина
Поимпозантнее, чем Янаев,
То, что летит разлюли-малина
В дымную пропасть, того не зная.
Все остальное — та же натура,
Хоть и по видимости иная.
Та же дряхлеющая диктатура,
Лишь повизгливей ее отходная.
ВЛАДИМИР ФАЙНБЕРГ
ПЕРЕД ЭТИМ МИГОМ
Чайхана ноябрьским утром
Слышен разговор, а тишина.
Горлица воркует — тишина.
Над жаровней тихо дым восходит.
Чайхана, как утро, неслышна.
Всходит солнце. И стоит луна.
Лист кружит в беззвучном хороводе.
Чай зеленый стынет в пиале.
Стынет снег в ложбине на горе.
Остывает год перед зимою.
Мало мест я знаю на земле,
где я так наедине с собою.
Эта остановка на пути —
миг короткий дух перевести:
многолетнее я кончил дело.
Все, что позади и впереди,
перед этим мигом онемело.
В стылой синеве парит орел.
Терпкий чай мне крепко скулы свел.
Голоса людей и птиц слышнее...
Лист чинары падает на стол.
Миг еще я посижу под нею.
* * *
Хотелось счастья хоть немножко,
устал от горя.
Лежала лунная дорожка,
как будто молнии застежка,
в полночном море.
Отца похоронил я, маму.
Жил без просвета.
...Вела дорожка прямо-прямо
к финалу заурядной драмы —
нырнул, и нету.
Один я плыл луне навстречу.
Так было странно.
Во мне вдруг отзвучали речи.
Себя жалеть мне стало нечем.
Закрылись раны.
Ни горя не было, ни счастья.
Вдруг стало цело
все, что расколото на части.
И сам не зная, в чьей я власти,
плыл без предела.
Ночью
Удивлен Владимир Львович —
электричество зажглось.
Он задул свечу в шандале —
поживем еще авось!
Отрывает ветер ставни,
дождь полночный лупит так,
что порой не слышно грома,
только молнии зигзаг.
А порою так шарахнет
Зевса трехэтажный мат —
рюмки чокаются в кухне,
стены дома дребезжат.
...Под настольным светом ярким,
что давно я не видал,
жизнь моя стоит огарком,
вставленным в чужой шандал.
ЛЕОНАРД ЛАВЛИНСКИЙ
РАЗГАДКА СНОВ
* * *
Кристальная пора осенних дней
Горчила медом тополиной прели.
Сквозь дерева синело все родней,
Меня своим дыханьем листья грели,
Дом, улица и солнышко над ней.
Звенела школа, рассыпая трели.
Наверно, там начало всех начал,
Разгадка снов, исток добра и худа.
Я раньше в суете не замечал:
Вселенная расширилась оттуда.
Конец дороги. Близок мой причал.
Трясет листву осенняя простуда.
Замкнулся круг. Трясет мою листву.
И солнце, захворав, куда-то скрылось.
И не могу пробиться в синеву:
Связала дух телесная бескрылость.
Но под российским небом доживу
И не зарою жизни в тлен и сырость.
* * *
Почти дворцы — огромные дома
В наглядном стиле грамотного века.
Как будто настрогал отец-Дюма
И на продажу выставил тома.
Но камень груб, темна библиотека.
Мой персонаж — не герцог Ришелье
И не миледи в кружевном белье.
Те — с первых слов понятно, что злодеи.
А мой бурлит, услышав о жулье:
Поборник чести, мученик идеи.
На высоте, где бродят облака,
Отлеживает за полночь бока,
Барахтается в омуте бессонниц.
И лгут его кумиры с потолка,
Цепями строк опутывая совесть.
На сердце давит непосильный груз.
Стеснилась твердокаменная кладка
И пленника замуровала гладко.
Кого ты предал, вышколенный трус,
Большой хапуга среднего достатка?
Ты думаешь: “Охранники внизу
Бездарно спят по замкнутым отсекам.
С утра к балкону шефа приползу,
Размажу покаянную слезу,
Стерплю грозу и встану человеком”.
Такая прыть бумажного ума
Не снилась простодушному Дюма.
Но истинный кошмар — твое жилище.
Огромный дом — безлюдная тюрьма.
На воровской малине воздух чище.