ОДИНОКИЙ КАРТЕЗИАНЕЦ

ОДИНОКИЙ КАРТЕЗИАНЕЦ

Одно дело было — слушать лекции Мераба Мамардашвили, другое — встретить его речь сформованной в книгу.

Я слушала лекции Мамардашвили о Канте в 1982 году и читала почти все, что выходило в печати за его подписью, со ссылкой на его авторство — это были в основном интервью и несколько небольших книжечек: “Формы и содержание мышления” (по теме его докторской диссертации, вышла в 1968 г.), “Классический и неклассический идеал рациональности” (Тбилиси, 1984), “Символ и сознание” (Иерусалим, 1982; в соавторстве с А. Пятигорским).

Но “Картезианские размышления” — первая Книга. И хотя выдержана она в редком для отечественной философской литературы стиле “бесед” или “размышлений”, здесь уже в основном стерты следы и приметы речи Мамардашвили, следы создаваемого им устного, обращенного к его слушателям произведения. Его мысль приобрела не свойственную ей письменную форму, подчинившись во многом законам письма. Исчезла трудная, какая-то ступенчатая, располагающаяся сразу в нескольких грамматических и смысловых плоскостях речь; движение размышления, требовавшее для себя в речи своеобразной бесконечной формы, никак не вписываясь в усеченную форму грамматического предложения, разорвано теперь привычными пунктуационными сигналами, прервано и остановлено точками. Создавая Книгу, редактор с неизбежностью должен был пожертвовать и теми постоянными повторами, которые ощущались оправданными действительно только в речи, — они, не давая мысли-речи остановиться в своем непрерывном течении, переводили размышление в новый ряд выразительности.

Теперь Мамардашвили можно цитировать...

Мераб Константинович Мамардашвили всегда был “на подозрении” у отечественного философского сообщества именно потому, что монографий не писал. Ему с пиететом внимала слушающая аудитория, и его уязвляли коллеги. Он и сам, как говорят, переживал эту свою невозможность писать гладко и внятно, переживал “косноязычие” своей мысли. И, наверное, поэтому с такой легкостью позволял свою речь править, признавая диктат добропорядочного редактора.

Будь его курс лекций о Канте представлен на обсуждение коллегам в Институте философии таким же редакторски отшлифованным, каким предстал сейчас нам его курс лекций о Декарте, возможно, не испытал бы он унижения, когда его “Кант” не был рекомендован к печати. Достаточно соблюсти правила книжного приличия — удобочитаемости и следования усредненной конвенции понятности — и тогда все скажут: “Ну что ж, у него своя точка зрения”; а так — просто “непонятно”, “непрофессионально”.

...“Картезианские размышления” подготовил к печати Юрий Сенокосов, человек, близкий к Мерабу Константиновичу, чувствующий и знающий тонкости его языка. Теперь — издатель Мамардашвили...

“Картезианские размышления” — не академическое исследование; это скорее философский роман.

У Мамардашвили было несколько любимых мыслителей: двое “философов” и двое “писателей”: Декарт, Кант, Данте, Пруст. Сам Мамардашвили часто пояснял, что философия — вовсе не привилегированное местоположение мысли и Пруст не менее мыслитель, чем Кант. Декарт, Кант, Данте, Пруст — постоянные собеседники Мамардашвили. Он бесконечное число раз варьировал возможности своего диалога с ними.

Итак, роман с Декартом. И начинается он — с тайны. Чтобы попытаться понять Декарта, сначала надо загадать загадку, что Мамардашвили и делает: “Декарт — самый таинственный философ Нового времени или даже вообще всей истории философии. Он — тайна при полном свете”. Для большинства тех, кого учили, да и тех, кого вовсе не учили философии, — до сих пор все представлялось иначе: Декарт — самый рационально-прозрачный философ, изобретший свои лаконичные и ясные “правила для руководства ума”.

Для Мамардашвили отправной точкой не является то, что мы “знаем” или “можем узнать” о Декарте; это — некая нулевая точка, в которой Декарт еще тайна, он еще не состоялся, и сможет состояться только через наше усилие воспроизвести его экзистенциальный путь. Нам предстоит попытка пройти то преобразование себя, то перерождение, ту метаморфозу, которую испытал, проделал с собою Декарт.

Мераб Мамардашвили всегда предполагал в себе и, значит, в своих слушателях эту героическую самоотверженность войти в мир другого, сделаться близким ему и приблизить его к себе. Утопия? Может быть. Но на этом стоит его философская работа — самому как бы заново повторить то, что совершалось в истории мысли и слабо напоминает о себе иероглифами состоявшихся философских текстов.

Декарт избран не случайно еще и потому, что именно он стоит у истока Нового времени, определяющего неотменимые до сих пор условия западного мышления. К ойкумене западной мысли считал себя принадлежащим и сам Мамардашвили. Впрочем, с его точки зрения, в этой ойкумене поселяется всякий, кто “правильно помыслит” — он и станет тем другим, кто мыслил до него, — Декартом, Кантом или Прустом. Ничего мистического. Просто “помысливший правильно” тем самым уже исполнит фундаментальный закон нашей сознательной жизни и попадет в обжитое поле культуры.

Человек Нового времени, человек Декарта “принимал из мира только то, что им через себя было пропущено и только в себе и на себе опробовано и испытано. Только то, что — я!” Это декартовское credo Мераб Мамардашвили не только разделяет, но и полагает единственным условием самой мысли. Только “если ты сможешь что-то в себе выспросить до конца”, “раскрутить это до последней ясности” — ты “вытащишь и весь мир, как он есть”. Значит — нужны только отвага и честь. И мир перед тобой! Мамардашвили не меньше, чем герой его философского романа, охвачен этим пафосом успеха сознательного усилия...

Вопрос только в точке опоры. А она — более близкое, чем можно было предполагать. Одно из имен ее — великодушие, “способность великой души вместить весь мир, как он есть”; великодушие предполагает, что “мир таков, что в любой данный момент в нем может что-то случиться только с моим участием”. А это значит, что “я участвую как бы в непрерывном творении мира”.

Мир всегда нов, в нем может что-то случиться только вместе с тобой, в нем всегда есть для тебя место, и оно ожидает тебя... Без меня в мире не будет ни порядка, ни истины, ни красоты...

Мир, зависящий от усилия нашего решения, нашей решимости. Эта классическая утопия Мераба Мамардашвили создавала особым образом расположенного слушателя, как и его книга требует вовлеченного читателя.

В книге пятнадцать “размышлений”, что соответствует прочитанному М. Мамардашвили в январе 1981 года курсу из пятнадцати лекций о Декарте. Через год в Институте психологии в Москве он читал упомянутый курс о Канте. А в 1982 и 1984 годах, уехав в Тбилиси, дважды прочитал там свои “Лекции о Прусте”. Наверное, мы уже в скором будущем увидим и эти лекции в книжном исполнении. У книжного Мераба Мамардашвили существенно повысятся шансы стать “классиком” в своем отечестве.

Однако если Мамардашвили и можно счесть “классиком”, то только в одном смысле: он попытался посредством своего личного мыслительного стиля сохранить те первые условия классического мышления, на которых возросла традиция западной философии и западной культуры. Он бесконечное число раз возвращался к объяснению фундаментальных реалий этой культуры — сознания, личности, Бога... И каждый раз, помещая их в разные метафорические ряды, он добивался эффекта резонанса — многократного усиления нашей способности понимания.

Философский роман Мамардашвили — книга трудная. И так же было трудно и непривычно для понимания то, как он разворачивал, демонстрировал свою мысль перед слушателями лекций. Часто казалось — и, может быть, еще покажется кому-то из читателей этой книги — что Мамардашвили тавтологичен: он все время возвращается к одним и тем же мыслительным ситуациям, пытаясь найти новые способы их выражения. Среди его слушателей случались не только завороженно внимающие, но и раздраженные критики. Им все казалось, что Мераб Константинович втягивает их в какую-то напрасную игру — игру красивых метафор и бесконечных философских отступлений — когда можно ускорить, спрямить, пусть и банализировать движение мысли, зато “обнажить ее логически выверенную суть”. Наверняка не все читатели “Картезианских размышлений” “дотянут до конца”. Эту книгу сможет прочесть только тот, кто обречет себя на медленное продумывание достаточно сложных философских реалий — продумывание их не на языке профессиональных философов (пренебрежительно называемом Мамардашвили “воляпюком”), но на языке свободного произведения, на языке собственной мысли.