“НИТЬ ЗАКОННОСТИ” ИЛИ “ЛЕЗВИЕ МЕЧА”?

Конечно, немалую роль сыграло тут политическое противостояние времен холодной войны. Арон был убежденным антикоммунистом, центральное место в его книге занимает сопоставление конституционно-плюралистических и тоталитарных режимов, причем последние получают недвусмысленно отрицательную оценку и с моральной точки зрения. Но будь Арон простым пропагандистом преимуществ демократии, читать его тем, кто знает реальность однопартийного режима не по книгам, было бы просто скучно. Сухая научная проза не идет ни в какое сравнение с описаниями коммунистического режима, сделанными очевидцами преступлений, суждения о перспективах развития советской системы впоследствии были скорректированы самим Ароном, поскольку лекции читались им во времена хрущевской оттепели, вызвавшей немалые надежды у тех, кто обосновывал возможность “конвергенции” капитализма и социализма.

Сам Арон иллюзий такого рода не питал. Он был одним из создателей теории “индустриального общества”, которое приходит на смену прежним социальным организмам. Все общества эпохи промышленной цивилизации обладают некоторыми общими чертами: наблюдается расширение административной сферы, рост бюрократии, сглаживание сословного неравенства, возникновение мегаполисов и т. д. Все режимы нашего времени объявляют себя воплощением “народного волеизъявления”, и почти все правители называют себя демократами. В отличие от марксистов и многих либеральных теоретиков Арон не считал политическую организацию общества выводимой из экономического базиса или уровня технического развития. “Режим бюрократической иерархии, авторитарного планирования вполне совместим с развитым индустриальным обществом. Мне кажется невозможным утверждать заранее, что развитое индустриальное общество обязательно приведет к социально-политическому режиму, подобному западному”.

В политической сфере всегда сохраняется роль выбора, свободного человеческого действия. Арон говорит даже о “главенствующей роли политики по отношению к экономике”, поскольку современные индустриальные общества “различаются прежде всего структурами государственной власти, причем следствием этих структур оказываются некоторые черты экономической системы и отношений между группами людей”.

Речь не о карикатурном воспроизведении марксистской схемы с обратным знаком (политическая надстройка детерминирует базис), но в отрицании самого противопоставления такого рода. Плановая система социалистической экономики порождена политической системой и в огромной степени от нее зависит, политический режим так или иначе воздействует на самые различные области общественной жизни, в том числе и на экономику.

Именно поэтому Арон отрицал какую бы то ни было историческую необходимость, толкающую к “конвергенции” (либо вообще ведущую человечество по предустановленным законам). Социолог не является “пророком, оглядывающимся назад”, он может говорить о большей или меньшей вероятности тех или иных политических форм при данном уровне развития хозяйства, техники, средств коммуникации и т. д. Но помимо взаимоотношений между различными подсистемами общественного организма Арона интересовал еще один аспект политических режимов — их человечность или бесчеловечность, взаимоотношения между людьми, которые не должны игнорироваться даже при самом объективном анализе “факторов” и “структур”. Поэтому в главах о многопартийных и однопартийных режимах Арон показывает, как государственное устройство сказывается на человеческой жизни, какой тип человека поощряется и становится господствующим.

К моменту чтения этого курса лекций Арон был хорошо известен не только в академических кругах. В молодости он сам принадлежал к “левым”, но после второй мировой войны стал одним из самых решительных противников как коммунистической идеологии, так и теорий всякого рода “попутчиков”, вроде друга его студенческих лет Ж. П. Сартра. “Левые” питали к нему не просто неприязнь, его буквально ненавидели завсегдатаи кафе Латинского квартала — и за статьи о “воображаемых марксизмах”, и за сатирический памфлет о мае 1968 года. Впрочем, он не пользовался симпатиями и голлистов, хотя во время войны сотрудничал в Лондоне с де Голлем, а в конце 40-х годов был членом голлистской партии.

Даже самая краткая характеристика философских или политических воззрений Арона потребовала бы обширной специальной статьи, а он к тому же был и влиятельным журналистом, специалистом по международным отношениям: среди трех десятков опубликованных им книг видное место занимают два огромных тома — “Мир и война между нациями” (1962) и “Размышления о войне: Клаузевиц” (1976).

Работа “Демократия и тоталитаризм” дает известное представление лишь о политической социологии Арона, да и в ней это, можно сказать, только одна из глав. Он ведет спор не только с марксистами, но также с поклонниками Макиавелли, видящими в политике просто чередование хищных и циничных элит. “Люди никогда не осмысляли политику как нечто исключительно определяемое борьбой за власть. Только простодушный не видит борьбы за власть. Кто же не видит ничего, кроме борьбы за власть, — псевдореалист. Реальность, которую мы изучаем, — реальность человеческая. Частью этой человеческой реальности оказывается вопрос о законности власти”. Политика и этика не совпадают, но моральные критерии неустранимы при оценке политических решений. Не всякая власть может и должна получать легитимность, не всякое послушание оправданно.

На земле нет идеального сочетания интересов и волеизъявлений, сам выбор между демократией и тоталитаризмом принадлежит нашей эпохе в отличие от многих других времен. Но сегодня этот выбор неизбежен. Недостатков у режимов, называемых Ароном конституционно-плюралистическими, великое множество, но они относятся к частностям: к ограниченной эффективности, к избытку то собственничества олигархов, то популистской демагогии. Однопартийные режимы по самой своей сущности требуют насилия для своего утверждения и сохранения. В одном случае мы имеем сравнительно мирное соперничество социальных групп и партий по фиксированным в конституции правилам, следование которым предполагает определенную степень согласия граждан. Государственный аппарат в таком случае нейтрален: “В условиях многопартийности государство, не будучи связано с какой-то одной партией, в идеологическом смысле носит светский характер. При однопартийном режиме государство партийно, неотделимо от партии, располагающей монопольным правом на законную политическую деятельность”. Это неизбежно ведет к ограничению свободы политических дискуссий, изъятию из открытого обсуждения множества тем, контролю над средствами массовой коммуникации и т. д. Такого рода контроль над государственным аппаратом характерен и для авторитарного режима, “стремящегося к либерализму без демократии, но не имеющего поэтому возможности стать либеральным”.

Отличие тоталитарных режимов от авторитарных связано с тем, что вторые чаще стремятся к деполитизации общества, тогда как первые его политизируют и даже “фанатизируют”. Авторитарные режимы часто устанавливались в странах, стоявших на пороге индустриальной цивилизации, в целях сохранения традиционных институтов. Тоталитарные режимы обладали революционной идеологией (в известном смысле “революционным” был и гитлеровский режим), в них террор сочетался с идеологией, а в случае коммунистического режима и с тотальным огосударствлением общества. Арон скептически относился к популярным теориям тоталитаризма, подчеркивающим сходство национал-социализма и большевизма: “...различия в идеях и целях слишком очевидны, чтобы принять мысль о коренном родстве режимов”. Анализ истории возникновения и идеологии этих систем дает, с его точки зрения, много больше, чем формальное сходство однопартийных диктатур.

Неофитам либерализма такой анализ понравится не больше, чем их коммунистическим оппонентам. В каком-то смысле они близкие родственники, поскольку и те и другие выводят политическую надстройку из экономики, расходясь в оценке идеального политического строя. С неоконсерваторами Арон расходился не только в вопросах экономики (он был кейнсианцем), но и в той аргументации, которая приводится в защиту рыночной экономики и политических свобод. История не движется к какой бы то ни было предустановленной цели, будь то коммунизм или “расширенный порядок” Хайека. Парламентская демократия не дарована нам провидением, она не рождается из экономической конкуренции как таковой; конституционно-плюралистические режимы способны перерождаться в олигархию, могут постепенно утратить эффективность, разложиться. Коррумпированность, правда, тоже не является неким врожденным признаком “плутократии”, как это пытаются представить противники демократии справа или слева. Арон чаще всего ссылался на не слишком оптимистичные суждения А. Токвиля, видевшего постоянную угрозу вырождения демократии в деспотию.

Конституционно-плюралистические режимы вообще предстают у Арона в прозаическом свете: “Всем известно истинное положение дел — соперничество партий с его не скажу отвратительными, но неизбежно пошлыми чертами”. Но эти режимы и не изображают себя сами в качестве последней цели человечества: самоуправление на основе дискуссий, мирного соперничества и добровольного волеизъявления не предназначены для того, чтобы делать людей ангелами (или, скажем, “гармонически развитыми личностями”). Монтескьё полагал, что республиканское правление требует добродетельных граждан, и мы хорошо знаем, что найти истинных республиканцев много сложнее, чем провозгласить республику. Современные демократии держатся скорее на индивидуальных и групповых интересах, а не на добродетели. Отсюда уязвимость “шелковой нити законности”, которой угрожают не только революционные утопии, но и элементарное властолюбие, готовое пустить в ход “лезвие меча”.

По хорошо известным причинам фигура де Голля, отменившего “республику депутатов” и установившего президентский режим, сделалась достаточно модной в наших газетах. Тем больший интерес представляет последняя лекция Арона, по времени совпавшая с появлением V Республики. Он говорит о чисто французском “искусстве придавать государственным переворотам законный вид” и “невообразимой мешанине законности и беззакония”, сопровождающей установление режима, сравниваемого им с властью римского диктатора. Сегодня мы знаем, что “шелковая нить законности” не порвалась во Франции, но нам понятна последняя фраза книги: “Да будет угодно небу, чтобы этого не случилось никогда!” В дополнившем через несколько лет книгу введении Арон пишет уже куда спокойнее и самую сложную политическую задачу для Франции видит в “устранении явлений, присущих голлизму: склонности к авторитарности, произволу, унаследованной от президента Республики его преемниками более мелкого масштаба... политики, которая уже не в состоянии отличить тактику от стратегии, игру от результата и, в конечном счете, явно направленную лишь на самоутверждение в постоянно обновляющейся игре”.

Несколько слов стоит сказать и о переводе. В отличие от множества нынешних явно непрофессиональных “перекладов” основной текст переведен вполне удовлетворительно. Тем досаднее ошибки вроде таких биографических сведений об Ароне, как защита им двух диссертаций в 1938 году (защита была, разумеется, одна — по тексту двух представленных книг). Во вступительной статье от издательства помимо соревнования с нашими политологами-куплетистами по части риторики содержится фраза: “В своей книге Арон зачастую не раскрывает авторства приведенных цитат — рассчитывая, что эрудированный читатель их узнает и без подсказки”. Это можно считать, наверное, извинением за то, что в переводе довольно трудно узнать слова, принадлежащие Л. фон Ранке и М. Веберу. Но если сравнить эту книгу со многими другими сегодняшними переводами научной литературы, то впечатление все же самое благоприятное, и стоит поблагодарить издательство “Текст” (а также отдел культуры, науки и техники посольства Французской Республики, при содействии которого осуществлено издание) за выпуск этой работы знаменитого французского ученого.