РОССИЯ, КОТОРУЮ МЫ НЕ ТЕРЯЛИ

Ну можно ли себе представить, чтобы в наше время кто-то написал утопию? Утопию, которая, как и полагается утопиям, основывается на гипотезе, что человек д о б р п о п р и р о д е? Решительно невозможно, скажете вы и будете правы, ибо вся история XX века убедительно свидетельствует о том, что предположение о доброй природе человека не имеет под собой решительно никаких оснований. Стало быть, чтобы написать утопию, надо по крайней мере опровергнуть историю.

А можно ли представить, чтобы утопия эта имела детективный сюжет и читалась взахлеб? Причем не приписанный, побочный, как, скажем, в “Что делать?”, где сюжет похож на сладкую облатку горькой пилюли и на жирного червяка, которым читателя ловят на стальной крючок философии разумного эгоизма, а сюжет, который является одним из смысловых уровней текста? Вот это решительно невероятно, скажете вы и будете дважды правы. Ибо утопия по самой своей сути не имеет сюжета. Утопия — это состояние счастья, то есть бессюжетности. Плачут даже богатые, счастливые — никогда.

И тем не менее Вячеслав Рыбаков сделал невозможное. Он написал “Гравилет “Цесаревич”” — увлекательную утопию с детективным сюжетом.

“Гравилет” — слово понятное и широко распространенное в советской фантастике. Обычно на гравилетах летают в будущем, но в данном случае на них летают в альтернативном настоящем. Слово “цесаревич” советской фантастике было незнакомо. В данном случае это название гравилета, на котором возвращался с базы Тюратам в Санкт-Петербург наследник российского трона, великий князь Александр Петрович, “щепетильно порядочный человек, одаренный математик и дельный организатор. Мечтатель. Официально — глава российской части российско-североамериканского проекта “Арес-97”. Фактически — правая рука престарелого Королева”.

Гравилет разбился в результате несомненной диверсии, цесаревич погиб. Главный герой повествования, полковник Российской госбезопасности князь Александр Львович Трубецкой, начинает расследование этого невероятно бессмысленного покушения, в ходе которого сталкивается и со случаями раздвоения психики, порождающими всплески немотивированной жестокости в благополучном, удивительно благополучном мире.

Госбезопасность разумного мира в недоумении. Строятся самые невероятные гипотезы, пока интуиция и логика не наводят полковника Трубецкого на след удивительного открытия — или преступления, — совершенного в 70-х годах прошлого века русским революционером Ступаком и немецким химиком Рашке.

Да, мы совсем забыли сказать, что князь Трубецкой не только полковник госбезопасности, но и убежденный коммунист. Рыбаков нарушает разом два табу интеллигентского сознания: коммунистическая идеология и сотрудничество с органами; ирония, сопутствующая этой инверсии мира, явственно свидетельствует, что в истории нет ничего справедливого самого по себе, но все в зависимости от обстоятельств.

Дело в том, что там, в утопической “России, которую мы не теряли”, коммунизм — простой нейтральное, несколько рационалистическое учение, апеллирующее к этическому началу в человеке, не претендующее на политическую власть и руководствующееся формулой: “...всякий мой успех — для людей; но ни в коем случае — люди для моего успеха”. Как роняет в беседе с полковником Государь Всея Руси: “В молодости я читал какие-то работы Ленина, но, признаюсь, князь, они не заинтересовали меня... Вполне здравое, вполне материалистичное, чрезвычайно гуманистичное этическое учение, и только...”

Разговор о коммунизме в романе заходит не случайно: дело в том, что именно коммунист Кисленко, аэродромный техник, как вскоре удается установить, совершил этот бессмысленный террористический акт, чтобы затем умереть от мозгового шока. Болезнь? Вирус? Чья-то злая затея? Кто все-таки взорвал злополучный гравилет: достойный человек Кисленко — или странное существо, поселившееся в его душе, вопящее что-то про красный флаг и повторяющее загадочное, ни в одном из языком мира не значащееся слово “омон”?

В грязном подвале виллы Альвиц князь Трубецкой вертит ручки аппарата, сооруженного почти сто лет назад, — и с изумлением видит там крошечную кристаллическую Землю, выращенную в результате открытий Ступака. В отличие от настоящей Земли, той, где живет князь Трубецкой, маленькая Земля в целях выведения на ней породы бесстрашных революционеров спрыснута облаком иррациональной ненависти. В уэллсовском котле распылены трихины из сна Раскольникова. Даже техническая ментальность другая — гравилеты, например, не строят, потому что тогда все страны при полетах должны пользоваться единой сетью. “А... строят громадные ревущие крылатые чушки одна другой тяжелее и страшнее, они жгут прорву топлива, то и дело падают и гробят массу невинных людей... но зато каждая из них летит сама! Не завися ни от кого! Суверенно!!”

Там нет больше Российской империи и Германской и Китайской тоже, кстати, нет, зато там были две мировые войны и... о, да чего уж там говорить, и так ясно, что там было!

Прильнув к окулярам, князь Трубецкой видит и себя — своего тамошнего двойника, опустившегося, грязного субъекта, отнюдь не полковника госбезопасности и не коммуниста. Это российский интеллигент, работающий сельским учителем в бывшем совхозе, на полях которого наемные чеченские профессионалы сражаются с русскими фашистами, и кончающий свои дни в нужнике... Князь Трубецкой для этого своего двойника — поистине то самое светоносное и эфирное существо, которое видели после клинической смерти люди, опрошенные доктором Моуди.

Время от времени двойники из подкотельного мира проникают в мир надкотельный, и коммунист Кисленко, померший при очередной московской революции, переселяется в коммуниста Кисленко, верноподданного Российской империи.

Роман Рыбакова специфически литературен, п р е д н а з н а ч е н д л я ч т е н и я, имея положенные форму, сюжет и содержание и при этом искусно трансформируя внятные каждому культурные архетипы (гомункулусы, представление о “внешней душе”, странствие Ивана-царевича в иномирные пределы).

Идеи безлики — о них можно только рассуждать. Волшебные перстни, чудесные шапки и зловредные порошки, выдуманные революционерами, суть овеществления добра и зла. Их можно похищать, за ними можно охотиться, о них можно повествовать...

Итак, поворотным моментом истории выбрана не какая-то дата — 1 марта или 25 октября, — которую как опорный костыль забивает в наше сознание существующая история, а 70-е годы XIX века. Действительно, в те 30 — 70-е впервые в истории человечества под двойным влиянием контовской религии прогресса и “научной религии” Сен-Симона родилась идея триумфального выращивания в экспериментальной теплице нового, совершенного человека или, по крайней мере, совершенного революционера, — идея, позднее проникшая и в утопическую литературу, во второразрядные, впрочем, романы Ле Хона и Тарда.

Историк описывает то, что было, а не то, что могло быть, если бы... Любая попытка рассуждения на тему, “что было бы, если бы не было революции...”, гражданской войны, смерти Александра II (нужное подставить), однозначно выносит такое рассуждение за рамки науки истории, а также науки социологии, науки политологии и любой науки вообще. Наука, по определению, занимается тем, что было, а не сослагательным наклонением.

Однако описание того же самого пути благостной России внутри благостного мира, которое в истории или публицистике вызывает насмешку, в литературе, будучи подано с тактом и умением, оказывается более чем правомерно. Ведь где-то она, эта хорошая Россия, существует? Не один же господин Жириновский носит ее в своей груди?

Ведь литература сродни парадоксу лжеца — она говорит правду в том и только в том случае, если выдумывает. А политики, увы, если лгут, то без всяких парадоксов.

Впрочем, то, что у Рыбакова Россия остается монархией, — следствие не столько законов политического бытия, сколько законов утопического текста. Еще Платон помимо шести существующих форм правления выделил седьмую, идеальную, но неосуществимую, — монархию, во главе которой стоит Некто, абсолютно добрый по природе и не допускающий ошибок. А текст Рыбакова, как я уже сказала, утопичен; зло здесь имеет како-то внешнее, механическое происхождение, наподобие вытаскиваемой занозы. (Даже любовный треугольник героя призван продемонстрировать, как легко разрешаются человеческие отношения в мире неиспорченного человечества — легче, чем среди новых людей из “Что делать?”.)

Несмотря на добротный, уэллсовского вида котел, в который князь Трубецкой рассматривает своего кристаллического двойника, и безупречную технику отделки сюжета под science fiction, книга востоковеда Рыбакова напоминает нам об одном из типичных приемов средневековой китайской литературы, где героями романа становятся не люди, а божество, изгнанные за какой-то поступок с небес. Та жизнь, которую они ведут на земле, неистинная и ненастоящая. Жизнь есть сон — Сон вКрасном Тереме, Облачный Сон Девяти, Сон в Нефритовом Павильоне, — и, претерпев некоторое количество превратностей, герои просыпаются в истинную жизнь. (Пусть в жизни на этих небесах боги кушают и пьют, ссорятся и подсиживают друг друга при дворе Небесного Владыки — все равно это рай, красивый, как реклама мороженого.) В этом смысле основная метафора книги Рыбакова — то, что и делает эту книгу утопией, — противоположна одной из основных метафор постсоветской эпохи, явленной нам, например, в появившейся почти одновременно блистательной “Жизни насекомых” Виктора Пелевина.

Основная метафора книги Пелевина: “мы — насекомые“. Мы думаем, что мы люди, а на самом деле мы жуки-навозники, которые обречены всю жизнь катить перед собой шарик дерьма, называемый “Йа”. Мир “Гравилета...” устроен обратным образом. Человек, который катит перед собой всю жизнь кучку дерьма, — это как раз ненастоящий человек из того самого злополучного котла, человек, которого химик Рашке опрыснул своей сывороткой ненависти. Настоящая же жизнь — за пределами проклятого автоклава. В ней нет иррационального зла. Когда-нибудь все мы безо всякого сверхъестественного рая, исключительно благодаря научным законам проснемся в той, настоящей жизни, где российские общедоступные супермаркеты завалены кубанской картошкой и гавайскими ананасами, где люди порядочны и честны, где их мучают личные, а не общеполитические проблемы (тут-то и проясняются причины той тщательности, с которой прописаны отношения полковника госбезопасности с двумя своими женами) и где группы, формируемые полковниками госбезопасности для расследования терактов, называются не “А”, “Б”, “В”, а “Аз”, “Буки”, “Веди” и, главное, — “Добро”.

Странный рай, не правда ли? Чего он только не напоминает: и чаяновское “Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии”, и рекламную заставку для шампуня, и тот самый уютный домик, в котором Воланд поселил заслужившего покой Мастера, и порядочную мызу, которую, как свадебный дар, преподносят в конце гофмановского “Крошки Цахеса” счастливым молодоженам.

Роман Рыбакова дышит вызывающим материализмом. Действительно, что за рай без супермаркета? И какая грустная ирония судьбы: по отношению к российской действительности мир западной массовой культуры выступает как утопия! А впрочем, не верящий в Бога полковник Трубецкой вдруг спохватывается: “Послушай, Альберт... а есть ли гарантии, что мы — не в котле?.. Ты назвал их чистилищем, а нас раем. Но ведь где-то должен, значит, быть и ад. Или, значит, ад они, а чистилище мы, но тогда... есть что-то еще выше?”

Рай, изображаемый Рыбаковым, покоится на трех китах: врожденной порядочности людей, изобилии и — уважении к властям. Нельзя не заметить, что портрет Государя Всея Руси нарисован с той же почтительностью, с которой американские романы катастроф изображают президента, а средневековые китайские авторы рисуют императора, что диаметрально противоположно методам, от века и ныне принятым в русской литературе для изображения власть предержащих. Да и сам князь Трубецкой с его фамилией, пахнущей декабризмом и евразийством, явно следует западной, а не российской аристократической традиции, которая презирала службу вообще, а службу в полиции — в особенности.

Парадоксальная вещь “Гравилет...”. С одной стороны, если посмотреть на жизнь князя Трубецкого, — совершеннейшая утопия. “Вот она какая, настоящая жизнь”. А с другой стороны, если посмотреть на жизнь обитателей котла, — злейшая антиутопия. Мало того что мы утопаем в грязи — это не просто естественная, прирожденная человечеству грязь, существовавшая до 70-х годов XIX века, а грязь внутри пробирки, полученная в результате экспериментов “раннекоммунистической секты ассассинов”.

Наш XX век питает некоторое предубеждение против простых текстов. Мы часто и привычно говорим о произведении, что оно “глубоко”. При этом имеется в виду, что чем больше в тексте размышлений о судьбах мира и чем меньше в нем приключений, тем текст глубже. Глубокими текстами стали называться те тексты, где повествование само по себе, а философия сама по себе. Философии много, а повествования мало.

Роман Рыбакова н е г л у б о к а я вещь. В нем нет ни одного лишнего куска философии, который не являлся бы двигателем повествования. В нем нет ни одного рассуждения, которое не было бы мотивировано фабулой, а стало быть, нет ни одного рассуждения как такового. Рыбаков продолжил приметный ныне жанр: альтернативная история России, — тот же, к которому принадлежит “Остров Крым” Василия Аксенова или “Роммат” В. Пьецуха. Но в “Острове Крым” существование альтернативной России лишь предлог для развертывания сюжета. Если есть остров Тайвань, почему не быть острову Крым? Напротив того, у Рыбакова существование альтернативной России — сюжетообразующая основа вещи.

Почему-то обычно полагают, что текст, написанный для массового читателя, заведомо несовершенен. В нем не использованы возможности интеллектуальной прозы. Но верно и обратное: текст, написанный лишь для элитарного читателя, несовершенен по той же причине — в нем не использованы возможности сюжета.

Безусловно, тексты не должны быть, как шприцы, для одноразового пользования: следует ли отсюда, что они должны быть таковы, чтобы их вообще нельзя было читать? Но сюжет имеет еще одну, зачастую неприемлемую для современного интеллектуала особенность: если текст обладает сюжетом, значит, мир, изображенный в тексте, обладает смыслом. Если бы Мир в Котле у Рыбакова существовал сам по себе, как автономное образование, а в нем влачил бы призрачное бытие Герой-Неудачник, Который Кидается На Стены Лбом, этот мир был бы бессмыслен. Но так как Мир в Котле существует только внутри сюжета — мир приобретает смысл, а Герой из Неудачника Трубникова превращается в победительного полковника Госбезопасности князя Трубецкого.

Сюжет необходим в благоустроенном романе, как полиция и армия необходимы в благоустроенном государстве. Роман Рыбакова напоминает нам и о первом и о втором.