ПЕРЕД ВТОРЫМ ПРИШЕСТВИЕМ?

ПЕРЕД ВТОРЫМ ПРИШЕСТВИЕМ?

Р о с с и я  п е р е д  В т о р ы м  П р и ш е с т в и е м. Материалы к очерку русской эсхатологии.

Составитель Сергей Фомин. Издание Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. 1993. 382 стр.

Безусловно, каждый из нас — в меру своих духовных, интеллектуальных и житейских возможностей — на себе ощущает резкое убыстрение хода истории к покуда неизвестной развязке. Если, к примеру, для француза или американца за последние десять лет, в общем, мало что изменилось, то экс-советского человека буквально плющит во вдруг набравшей колоссальные обороты исторической центрифуге.

В столь судьбоносные времена неизбежно вглядываться в грядущее не просто из любопытства, но с горячей надеждой: есть ли там просвет, облегчение, возможность на воскресение родины?

Ведь все мы, несмотря на нередкие и объяснимые минуты отчаяния, уповаем на возрождение России, но разглядеть его нелегко — сквозь неосевшие густые клубы пыли от падения гигантской кровли тоталитарной империи.

И это — при атрофии национального самосознания у одних, считающих его досадным пережитком на пути к универсальному утверждению общечеловеческих ценностей, и — страшном ранении его у других, чье патриотическое мирочувствование зажато в тиски взаимоисключающих одно другое явлений: советизма и — патриотизма, милитаризма и — экологической озабоченности, веры в промыслительность исторического процесса и — убежденности в его рукотворности посредством всеобъемлющего тайного заговора.

Понятно, почему немалый по нынешним временам стотысячный тираж сборника “Россия перед Вторым Пришествием”, продававшийся в основном за свечными ящиками в церквах и в киосках религиозной литературы, быстро раскуплен: там по крупицам собраны многие и многие на глазах актуализирующиеся ныне п р о р о ч е с т в а наших национальных праведников и гениев, отделенных от нас, казалось бы, непреодолимым рвом времени, насыщенного невероятным трагизмом.

Хотя и то правда, что еще больше их — как противоречащих концепции составителя — осталось за скобками; так, лишь по касательной иллюстрирована грандиозная эсхатология Владимира Соловьева, для которого философствовать почти и означало — пророчествовать.

...Что такое пророчество и какова природа его? Эти вопросы вторичны по отношению к главному: что такое грядущее вообще? Является ли оно совокупным продуктом свободных человеческих воль или записано у вечности на скрижалях и лишь осуществляется по “записанному”? Тогда какова амплитуда возможных колебаний, вариаций и отклонений, обусловленных все же человеческою свободой, в какой мере формует она настоящее и грядущее? Степень детерминированности исторического процесса Промыслом или человеческой волей — до конца не разрешимая тайна.

“Великие задачи в жизни как отдельных людей, так и целых народов, — писал отец Сергий Булгаков, — вверяются их свободе. Благодать не насилует, хотя Бог поругаем не бывает”.

Пророчество — разом и дар и опыт: оно улавливает будущее, основываясь на всеобъемлющих выводах из минувшего и целокупном понимании настоящего. На этом зиждутся провидения мыслителей. Но есть пророчество высшее, полученное через религиозное откровение. И “то, что открыто просвещенному духовному взору подвижников Самим Богом, — напоминает в кратком предисловии к сборнику, датированном 3 января 1993, игумен Исаия, — никак нельзя равнять с предположениями тех, кого называют мыслителями и которые, обладая порой блестящей интуицией, все же не могут подняться выше обычных прогнозов ограниченного человеческого разума, по природе своей неспособного к познанию будущего”.

Но что единит наших пророков, религиозных и светских, так это ясное предчувствие революционного катаклизма. Понятное, скажем, у Иоанна Кронштадтского, пережившего грозное приближение кризиса и само революционное беснование 1905 года, оно тем более поражает у тех, кто жил во времена сравнительно благополучные, когда еще сохранялась вся живительная инфраструктура России, — у святого Серафима Саровского, у Феофана Затворника, у Игнатия Брянчанинова... Достоевский в “Бесах” практически уже и описал революцию, дал срез всех ее движущих сил и импульсов. “...наши Романовы, — угадал за тридцать лет до 1917-го Константин Леонтьев, — при своей исторической гуманности и честности, — откажутся сами, быть может, от власти, чтобы спасти народ и страну от крови и опустошения”. Но именно тогда, по Серафиму Саровскому, “кровопролитие будет ужаснейшее: бунты Разинский, Пугачевский, Французская революция — ничто в сравнении с тем, что будет с Россией”.

Однако, предрекая историческую революционную катастрофу, никто из русских пророков не считал ее окончательной; предсказывали, что Господь “помилует Россию и приведет ее путем страданий к великой славе”. Даже с сильной поправкой на известную апокрифичность многих пророчеств, основная схема прослеживается четко: катастрофа — но с возможностью последующего возрождения. То есть падение России — это не то, что, скажем, гибель исторической Византии — раз и навсегда, в данном случае “воскрешение Лазаря” состоится. И это воскрешение напрямую связано с возрождением православия, без которого пророки наши существования России не мыслили.

Св. Иоанн Кронштадтский: “На костях... мучеников... как на крепком фундаменте, будет воздвигнута Русь новая, — по старому образцу; крепкая своей верою в Христа Бога и во Святую Троицу!”

Протоиерей Алексий Мечев: “Когда придет время, то Бог пошлет нужных людей, которые уничтожат большевиков так, как буря ломает мачтовый лес”.

Иеромонах Нектарий Оптинский: “Россия воспрянет и будет материально не богата, но духом богата”.

“Духом богата” — какое светлое, обнадеживающее пророчество! Но — “Русь новая по старому образцу” — не слишком ли приблизителен тут отец Иоанн Кронштадтский? Восстановление прерванных духовных традиций необходимо, но, разумеется, это ни в коем случае не должно означать простого копирования “старого образца” — на этом пути нас ожидает только политическая эклектика и бесплодная стилизация. Да, в конце концов, это даже и кощунственно по отношению к новомученика: ежели возможно просто восстановить “старый образец” дореволюционного сознания, не важнО, в какой его ипостаси — консервативной или освободительной — то зачем же их жертва? Зачем тогда вопиют чуть не из каждой пяди земной неотпетые их останки?

Сборник “Россия перед Вторым Пришествием” актуален еще и тем, что — кажется, вопреки явственным намерениям его составителя, — помогает нам зримо увидеть и те ошибки и аберрации, что были, увы, часто соприсущи нашим пророкам — детям своего времени, несмотря на все их замечательное провидчество. Бывало, что весьма спорные государственные задачи наделяли они смыслом религиозным, противопоставляя революционной утопии утопию геополитическую, принимаемую ими за православно-миссионерское задание свыше.

Причем бодрые упования на Константинополь и проливы причудливо уживались с самыми апокалипсическими предчувствиями. Леонтьев напророчил нам уйму бед, острейше ощущал богооставленность России и мира, казалось бы, было о чем молиться ему на покое в Оптиной. Так нет же: “Молюсь, — сообщает он 24 апреля 1889 года Т. И. Филиппову, — я о том, чтобы Господь позволил мне дожить до присоединения Царьграда. А все остальное приложится само собою!” Но ладно: 1889-й — еще относительно благополучное время Александра III; уже в 1916-м, прямо над раззявленной революционною бездной архиепископ Антоний (Храповицкий) “пророчествовал”: “...необходимо приложить все усилия к воссозданию Византийской Империи, Константинополь должен быть сделан столицей <...> и все греческие провинции Балканского и Малоазийского полуостровов должны быть в нее включены”. <...> В Сирии и Палестине “не должно препятствовать поселению <...> русских земледельцев и ремесленников, очищая для них и пустыни и магометанские поселения, которые, впрочем, и сами начнут быстро пустеть под русским владением. Если это будет сделано, то не пройдет и десяти лет, как вся Палестина и Сирия обратятся во Владимирскую или Харьковскую губернию. <...> Вот тогда со всею силою проснется русское самосознание; наука и поэзия возвестят миру о чувствах и молитвах русской души, и исполнятся чаяния последних Рюриковичей и первых Романовых” (курсив мой. — Ю. К.).

Идейный империализм и средневековую идеологию религиозных войн и колонизаторства архиепископ Антоний напрямую связывает с пробуждением национального самосознания — таков печальный итог многолетнего бытования константинопольской утопии в стане славянофилов...

Понадобилась революция, чтобы пришло отрезвление. И в вожделенный Константинополь наши “крестоносцы” пришли не победителями — изгнанниками, трагикомично воспользовавшись именно турецким, пусть и кислым, гостеприимством.

“...какая слепота, какая детскость была у нас, — понял отец Сергий Булгаков в январе 1923 года в Константинополь, — когда приготовили уже, говорят, крест в Петрограде, может быть, даже и указ Св. Синода об утверждении креста на Храм... Окровавленными сапожищами вступивши в Софию, завести в ней свои порядки, или пробовать синодальным хором покорить и убедить эти стены! Но в гневе воззрел Господь на дела сынов человеческих и посмеялся им. Правы пути Твои, Господи!”

Но поразительно, что едва нашей Церкви коммунисты — в целях спасения свое йшкуры в войну — разрешили немного приподняться с колен, как патриарх Сергей сразу заговорил о своей главенстве над константинопольским первоиерархом, “о переводе, — как деликатно формулирует составитель сборника С. Фомин, — Московского Патриаршего Престола на первое место по диптиху. Такое заявление в то время могло появиться, разумеется, лишь после согласования с И. В. Сталиным, имевшим на Константинополь свои виды”. Какая идиллия! Тут надобна кисть Иогансона или Герасимова: Сергий со Сталиным — з а с о г л а с о- в а н и е м заветной мечты русских славянофилов... Впрочем, в публицистике нынешних богомольных совпатриотов десятилетие 1943 — 1953 годов все чаще именуется золотым.

...В хрущевские времена разоблачали культ личности, но всячески реанимировали ленинизм и революционные идеалы. В частности, поэты оттепельной плеяды значительно преуспели, разжигая именно эту идеологию (“И Ленин отвечает. на все вопросы отвечает Ленин”. — А. Вознесенский). Теперь в патриотической прессе мазохистски склоняются нерусские имена именно “старых большевиков”, и особенно Троцкого, которого при Хрущеве не реабилитировали, чтобы не создавать “великому Ленину” конкуренцию. Зато на ее страницах все чаще приводят в содрогание каждого нормального человека сусальные портреты Сосо Джугашвили в наряде генералиссимуса: под влиянием Отечественной войны он якобы перековался из большевика в патриота. Из данного сборника мы узнаем обо всем этом немало любопытных подробностей.

“Б. М. Шапошников, царский генерал, не скрывавший своих религиозных убеждений, часами беседовал со Сталиным и все его советы (в том числе одеть войска в старую форму царской армии с погонами) были приняты. А. В. Василевский, по рекомендации Б. М. Шапошникова назначенный на смену ему начальником Генштаба, был сыном священника и отец его еще был жив”. (И впрямь поразительная подробность: священник — и жив.) Антиохийскому митрополиту Илии явилась Богородица, “чтобы передать определение Божие для страны и народа Российского. Если все, что определено, не будет выполнено, Россия погибнет”. После чего владыка буквально засыпал Сталина письмами и телеграммами, и тогда “Сталин вызвал к себе митрополита Ленинградского Алексия (Симанского), местоблюстителя патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского) и обещал исполнить все, что передал митрополит Юлия, ибо не видел больше никакой возможности спасти положение. <...> 20 000 храмов Русской Православной Церкви было открыто в то время. Вся Россия молилась тогда! МОлился даже Иосиф Сталин (об этом есть свидетельства)”. Кого? Поскребышева?

...Но ежели религиозное обоснование панславистской геополитической утопии следует однозначно признать ошибочным, то с православным обоснованием царской самодержавной власти надо быть осторожнее. Именно религиозное ее понимание унаследовано нами от Византии, именно им крепилась монархическая Россия — во всей своей стержневой иерархической вертикали. “В сознании русского народа, — констатировал отец Павел Флоренский, — Самодержавие не есть юридическое право, а есть явленный самим Богом факт, — милость Божия, а не человеческая условность, так что Самодержавие Царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную и государственную пользу”.

Когда такое понимание онтологических основ самодержавия дало трещину (обусловленную десятилетиями работавшей на разрыв секулярной идеологией), оно рухнуло почти в одночасье, увлекая за собой отстраивавшийся веками традиционный государстенный социум; эфемерную февральскую гуманистическую демократию быстро сменила большевистская диктатура, скоро вновь отстроившая властную вертикаль, но уже лишенную положительного религиозного смысла. А вместе с самодержавием рухнули и подпитывавшие его мифы. Это прекрасно выражено у отца Сергия Булгакова: “Я любил Царя. Хотел Россию только с Царем, и без Царя Россия была для меня и не Россия. Первое движение души — даже подсознательное, настолько оно было глубоко — когда революция совершилась и когда по-прежнему раздавались призывы: война до победного конца, было таково: но зачем же, к чему теперь и победа без Царя. Зачем же нам Царьград, когда нет Царя. Ведь для Царя приличествовал Царьград. <...> И мысль о том, что в Царьград может войти Временное Правительство с Керенским, Милюковым, была для меня так отвратительна, так смертельна, что я чувствовал в сердце холодную мертвящую пустоту”.

Общеизвестно, что Булгаков смолоду был марксистом, и, по его собственному признанию, пережитки левых убеждений сохранялись у него и много позднее. Тем поразительней, что латентно дремавший до времени где-то на глубине монархизм, — под влиянием тех или иных обстоятельств — вдруг мощно выходил на поверхность у самых, казалось бы, безусловно враждебных ему людей, смывая марксизм Булгакова, народовольчество Тихомирова...

Т а к у ю монархию (а другая будет не монархия — деспотия) нельзя учредить просто как государственно-политический институт; ныне отравлены ее религиозные, то есть, если угодно, генетические глубины.

Сегодня Россия стоит лицом к лицу с новым жизнеустройством, чья механическая заимствованность не может, однако, не настораживать. Сознание наших новых политиков материалистично: социальный и экономический строй они искренне считают производным от объективных законов плюс механизмов не национальной, а универсальной общечеловеческой психики. И это при явном недопонимании ими глобальности кризиса технократической цивилизации конца XX века, чья идеология неуклонной стимуляции потребления (и коммерческая культура как непременная составная ее) активно колонизируют опроставшееся от коммунизма “жизненное пространство” России.

Здесь кроется одна из причин тревоги, изматывающей каждого россиянина, не до конца растерявшего национальное чувство. Есть ли у России п р е д- н а з н а ч е н и е и если д а, то в чем оно теперь заключается? Сумеет ли выбраться родина из бездны, какое будущее ей уготовано? На что работает сегодня реальность — на распад или собирание народной души? Вопросов много, а ответы покуда невразумительны. Да и кто, как не мы сами, и должны отвечать. Словно после тысячи лет исторического развития великой стране все приходится начинать сначала — и притом в сверхнеблагоприятных условиях наката всеобщей экологической и демографической катастрофы. Кажется, что вполне “беззащитная” Россия, вся целокупная, измордованная душа ее пускается в бессрочное плавание по волнам того мира, которому Константин Леонтьев перед кончиной опрометчиво предпочитал даже социализм.

...В вышеупомянутом предисловии игумен Исаия обещает читателям “беспристрастие в подаче материала в книге”, где “нет авторского текста, она — лишь собрание отдельных цитат, систематизированных в определенном порядке по отдельным темам”. На деле же Сергей Фомин сплошь и рядом выходит из амплуа составителя, выступая как комментатор и публицист, высказывая свои энергичные суждения, оценки, догадки: “Противостояние России и Европы, а в конечном итоге Православия и составных будущей единой религии антихриста продолжается и ныне”, “В. В. Розанов типичный продукт неукорененности русской интеллигенции”, “...место убитого по разработанному сценарию “красного дракона” занимает то же самое Мировое Зло” и т. п.

Как тут не встревожиться за марку издательства? Свято-Троицкая Сергиева Лавра, за которой века и века великой христианской культуры, не может, не должна была освещать своим авторитетом такие, например, пассажи составителя Фомина: “В Бруклине (Нью-Йорк) существует банк, куда можно войти только владельцу карточки с числом “666”. С “666” начинаются номера новых кредитных карточек США, а также номера автомобилей, выданных арабам в Иерусалиме. Недавно в Париже была воздвигнута стеклянная пирамида (символ масонства), состоящая из 666 стеклянных элементов, что символизирует победу “Зверя””. (Имеется в виду новый оригинальный вход в Лувр всемирно известного архитектора И. М. Пея.) По Фомину, то же число “несут на себе <...> этикетки китайских сорочек, проездные карточки для безкассового проезда в автобусе Греции. На последних — как ни разверни — видны три соединенные шестерки (как и на украинских купонах)”.

Такого рода мистические вкрапления в книге с эмблемою Лавры на обложке особенно вопиющи в соседстве со с л о в о м наших духовных светочей и пророков.

“Нам необходимо, — призывал праведный Иоанн Кронштадтский, — всеобщее нравственное очищение, всенародное глубокое покаяние, перемена нравов языческих на христианские. Очистимся, омоемся слезами покаяния, примиримся с Богом и тогда Бог примирится с нами”.

^[1] Взгляд Петра тут, конечно, варварский, но верный... То есть, несмотря на грубость выражения, по сути соответствующий евангельскому первоисточнику. Если же мы чувствуем себя свободными от этого первоисточника, не доверяем ему, то тогда не только второе, но и первое пришествие повисают в пустоте, без опоры, без основания. То есть тогда вообще о чем говорить?

^[2] На “вездесущий релятивизм... и на уровне сюжета, и на уровне концепции” обращает внимание Юлия Латынина, в общем-то доброжелательно откликаясь на книгу Слаповскго (“Общая газета”, 21 — 27.1.94): “...Слаповский так и не решается до конца договорить, о ком же он пишет: о сумасшедшем или о Христе, полагая, что двусмысленность — это двойной смысл”. И Ю. Латынина вспоминает по этому поводу замечательного христианского писателя Клайва С. Льюиса, для которого, напротив, двусмысленность казалась уничтожением всякого смысла.

^[3] Из вступительной статьи К. Свасьяна. Одновременно в Новосибирске вышло еще одно издание “Заката Европы” — в переводе 1922 года, с предисловием А. П. Дубнова.