М а р г а р и т а В о л о ш и н а (М. В. Сабашникова). Зеленая змея. История одной жизни. Перевод с немецкого М. Н. Жемчужниковой. М. “Энигма”. 1993. 412 стр.
“В России я не находила той “середины”, которая могла бы создать равновесие между двумя полярно противоположными направлениями. Одно ожидало возврата к утраченным духовным источникам, черпало свои идеалы из исторически сложившихся, национальных традиций; но оно было оторвано от действительности. Другое стремилось строить будущее на принципах выгоды и пользы, руководствуясь абстрактными схемами”. Так просто и убедительно объясняла художница, поэтесса, переводчица Маргарита Васильевна Сабашникова (1882 - 1973) невозможность для себя вписаться в русскую культурную ситуацию, несоответствие ей, становившееся с годами все более отчетливым. Судьба Сабашниковой не “типична” и не “показательна”, но при этом вся соткана из мелких и крупных черточек эпохи, объясняющих, казалось бы, необъяснимое. В этом кажущемся противоречии - ее ценность и смысл для тех, кто стремится к воссозданию контекста русской культуры XX века.
Мемуарное повествование Сабашниковой лишено подобающей воспоминаниям размеренности и монотонности. Яркие, детально выписанные сцены, наплывающие друг на друга, перемежаются подчас лаконичными, внешне бесстрастными и потому впечатляющими характеристиками. Именно так описана стремительная эволюция семьи купцов Сабашниковых: “Бабушка, вышедшая из этой среды, едва умела читать и писать. У ее мужа, сына крестьянина, развозившего по домам уголь иводу, дело обстояло не лучше. Но ее дети - мои тетки и дяди - получили блестящее образование. Все четыре сына учились в университете, шесть дочерей брали уроки у тех же университетских профессоров и в совершенстве владели тремя-четырьмя иностранными языками”.
Блестящее домашнее образование выявило у Сабашниковой способности к живописи, и она стала ученицей И. Е. Репина, считая своим идеалом Врубеля. “Как-то раз я написала группу крестьян по фотографии и получила высокую отметку. Это заставило меня задуматься. <...> И внезапно мои занятия показались мне совершенно бессмысленными, а я сама - просто тунеядцем. Чем я могла оправдатьа перед нараодом привилегию заниматься свободным искусством?” Встреча со Львом Толстым не рассеяла тяжкие раздумья, оставив вопрос для будущего. Н астоящее же, как у многих сверстников, причудливо предсказуемо заполнялось спорами с Дарвином и Геккелем, чтением Бодлера, Блока и Вл. Соловьева, смутными мечтами о “новой Церкви”: “Я была религиозна, но сомневалась в необходимости церкви. Одна, в бессонные ночные часы, я сочинила некое “исповедание” и записала на листочке свои “тезисы”: “Церковь не нужна (под церковью я понимала культовое здание). Вся природа - Божий храм, а естествознание - богослужение. Священники не нужны, потому что перед Богом все равны. Молитвы учить не нужно, потому что каждый должен обращаться к Богу на своем языке. Или нет никаких чудес, или каждый цветок, каждый кристалл есть чудо””.
Ответ на все свои вопросы М. В. Сабашникова нашла в теософии (позднее - антропософии) Р. Штейнера, горячо поверив в его пророческую зоркость. “Духовная наука”, приобщавшая к себе и швейцарских крестьян, и искушенных в вопросах духа русских интеллигентов, стала с 1906 года ее главным идейным ориентиром. Издавая в России свои переводы Штейнера и средневекового мистика И. Экхарта, распространяя среди русских читателей неопубликованные штейнеровские лекции, Сабашникова все более воздействовала на русскую культуру извне и все менее изнутри. Лишь в первое послереволюционное пятилетие, борясь с голодом, болезнями и нарастающей безнадежностью, Сабашникова, обучая детей живописи, попыталась связать свою судьбу с Россией. В августе 1922 года Сабашникова навсегда покинула родину. В отличие от большинства современников, лелеявших в себе надежды на временный или частичный разрыв с Россией, она решительно захлопнула за собой дверь, подведя наконец черту колебаниям и сомнениям: “Все последние дни я была охвачена полным безразличием, отрешена от всякого движения чувств. Помню, как слышала я биение сердца отца, когда на лестничной площадке он прижал меня к груди, помню искаженное горем лицо матери, провожавшей меня до трамвайной остановки у дома. Но сердце мое было как каменное. Мало знакомый мне человек, новый член Антропософского общества, довез меня до вокзала, и это было для меня самое лучшее”.
От многих мемуаров нынешнего столетия, будто бы специально обращенных к будущим исследователям литературы, “Зеленая змея” отличается отрешенностью от сложившихся культурных иерархий, подкрепляемой твердостью позиции рассказчицы. Сабашникова может воскрешать в памяти неожиданно яркое (например, поразившее ее в юности учение о красках Гете, привлекшее в те же годы внимание Штейнера), может забывать, казалось бы, незабываемое: вскользь говоря о “своих друзьях Бугаевых”, с которыми мемуаристка провела в антропософских скитаниях 1912 - 1916 годы, Сабашникова почти заставляет себя вспомнить, что Борис Бугаев - это Андрей Белый, о “Серебряном голубе” которого она в 1913 году писала А. С. Петровскому: “Эта книга очень захватила меня, открыла некоторые ритмы души” (архив Государственного музея изящных искусств, ф. 43, оп. 5, ед. хр. 464). Уверенность в собственной правоте, однако, не мешает Сабашниковой быть беспощадно откровенной в рассказах о себе (летопись трагических отношений с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал и Вяч. И. Ивановым в 1906 - 1908 годах), сдержанно-немногословной в рассказе о других (М. А. Волошин, Э. К. Метнер). Так, избегая дискуссий, чуждаясь литературности, автор доводит повествование до середины 20-х годов. Быть может, от планировавшегося продолждения воспоминаний мемуаристку отвратила несоизмеримость двух половин ее жизни и творчества - ведь не только современному исследователю, но и ей могло казаться, что “первые сорок лет ее жизни намного превосходят последующие полвека по накалу творчества, по уровню окружавших ее людей, по насыщенности событиями” (Вл. Купченко, “Принцесса “серебряного века””. - “Русская словесность”, 1993, <186> 1, стр. 67)...
Комментарий к книге отличается редкой основательностью. В основу его положены сопутствовавшие переводу записи ныне покойной М. Н. Жемчужниковой, уточняющие и расшифровывающие имена, даты, события. Библиографические и архивные дополнения к ним, приводимые комментаторами, обладают, однако, едва ли не большей ценностью. Правда, в них лишь в малой части использованы наиболее обширные архивы М. В. Сабашниковой (прежде всего - фонд М. А. Волошина в отделе рукописей Института русской литературы /Пушкинского Дома/), но это позволило выкроить место для менее известных и доступных источников. Под стать аппарату “Зеленой змеи” и ее строгое и изящное полиграфическое оформление.