ВЛАДИМИР ГОЛОВАНОВ
*
БОЛЬНОЙ УБЕГАЕТ ИЗ ЗАМКА
Жизнь такова, какова она есть,
Больше никакова.
Из ранних стихов.
* * *
Больной убегает из замка
При свете вечерней зари.
Не вскрикнула даже цесарка,
И ключ оказался в двери.
Никто чтоб догнать не пытался, —
В редеющем свете вершин
Больной над землей приподнялся
И дальше легко поспешил.
Упали от ярости на пол
Все сестры, врачи, сторожа.
И только потрескивал капор,
Как тлеющий тихо пожар.
А ночь рукава поднимала,
Ему открывала миры.
Плясали пылинки крахмала,
И бились об них комары.
И в страшном припадке вторичном
Забили ногами врачи,
К редеющим стенам больничным
Они побежали в ночи.
Чертили зеленые стрелки
Их туфли в бесшумных чулках.
Следы были видны у дверки,
Они исчезали в полях.
Которые плыли, меняли
Свой вид, как покой поправлял.
Руками, как будто рулями,
Больной направленье менял.
Огромная, словно цесарка,
В танцующий круг фитильков
Погоня вскочила у замка,
Но нет на земле дураков.
Музыка
В тощую грудь скрипачка скрипку вонзила,
В толстую грудь скрипачка скрипку вонзила,
И в идеальную грудь
Скрипачка скрипку вонзила.
Люди с лицом убийцы,
Люди с лицом таракана,
С маленькими задами
И голубыми глазами
В бане сидят и слушают
Музыку из динамиков.
Пьяный директор бани —
Раз, два, три — марширует,
Раз, два, три — марширует,
Стой! — опускает ногу.
...Трезвый директор бани
Молча сидит и смотрит,
Как мозолистка Шура
Делает молча дело.
Там, в отделенье напротив,
Полное сонных банщиц,
Входит скрипачка с зонтиком,
С веником и подругой.
Молча она раздевается
И, повернувши задом,
Пухленькую подружку
Веником бьет по шее.
Тонкие пальцы скрипачки
Трут идеальные груди,
И — как смычок — предплечье
В пене скользит беззвучно.
Люди с лицом из пепла,
Шифера и гранита,
Чая, кефира и уксуса,
Водки и маргарина
Спины друг другу моют,
Волосы промывают.
Форточки все открыты,
И облака проплывают.
И во всех отделеньях
Бани, где есть динамики,
Скрипки с утра играют,
Головы вытирают,
И полотенца смятые
Банщики собирают.
Стансы
Забыт художник, но не Богом
И даже не страной своей,
А тем, что каждого сильней
В своем величии убогом.
Я понимаю так любовь, пространство, время, —
Все, что мчится,
Пока не ляжет, как горчица,
На хлеб художнических дней.
Быть может, да, быть может, нет,
Но доказательством — картина,
Где черных трещин паутина
Уже таит автопортрет.
От кошек, выкидышей, жен,
От вулканического быта
Был смертью он освобожден,
А вот и выставка открыта.
Двойной небрежный ряд картин
Висит уже без паутин.
И даже буквы слов о них —
На тонких щепках золотых.
Ругает слабый верхний свет
Своей жене искусствовед.
Перила хрупкие круша,
Идут птенцы Мэсэхэша.
А вот и родственники тут,
Они, наверно, славы ждут.
А что кого интересует,
Тот это здесь перерисует.
Фотографирующий глаз
Поймет души фокусировку
И вот уже свою обновку
Назавтра выставит для нас.
А будет ли и там, как здесь,
Одна лишь комната, жарища,
Заката смутная кровища...
Всему на свете место есть.
Входя в каморку ли, в сарай,
В чердак, с утра залитый светом,
Жизнь существует, как мораль
Для не нуждающихся в этом.
Быть может, нет, быть может, нет,
Быть может, нет на свете правды,
А только к смерти и в парады
Стук стратегических карет.
Быть может, да, быть может, нет,
Но доказательством у стенки
Мерцают краски и оттенки —
Победы собственный портрет.
Но там не видится конца,
Где даже строчка пригодится,
Пока луна — как ягодица
Во тьму бегущего гонца.
* * *
Тем больше понимая игру,
Чем меньше понимая ее,
Жила себе собака в миру,
А Богу было жалко ее.
Чтоб ей не загреметь к палачам
(Там рядом живодерня была),
Он лаял за нее по ночам,
Когда она охрипшей была.
Он ногу за нее волочил,
Отбитую проезжей херней,
Он даже ее плакать учил,
Чтоб легче было жить над землей.
Но кости грызть он ей уступал,
А сам светился в сонме комет.
Бывало, даже ямку копал
Для косточек и старых котлет.
Собака это знала слегка
И думала: “Ему нелегко —
Ни шерсти у него, ни клыка,
Ни глаза с одичалым райком”.
И думала: “Он больше меня,
А кажется — я больше, чем он.
Вот бегаю я, цепью звеня,
А слышится его перезвон”.
И думала: “Он так мне помог,
Когда ломать хотели хребет.
Я буду называть его Бог,
Ему другого имени нет”.
И думала: “А если умру,
То пусть живет другое зверье...”
Тем больше понимая игру,
Чем меньше понимая ее.
* * *
В обозримых пределах желудка
Рентгенолог не язву ль искал?
Как цветок. Лучше б он так же чутко
Возбужденную деву ласкал.
Так люблю я ее, столь нагую, —
Что и шпилек табун за углом...
Рентгенолог бы видел другую,
Но ему, в темноте, поделом.
У его неподвижной постели,
Где ночные кошмары сидят,
Пышнобедрые женские тени
Сквозь костлявые души глядят.
* * *
Старичочек, вдруг так захотелось домой,
Как, бывает, захочется выпить перцовки,
И уже на машине лечу грузовой,
Как я сам понимаю, к печальной концовке.
Что мне дома? А снова укоры семьи,
Что жена моя снова с другими по скверам
И сокровища снова транжирит свои
По каким-то притонам, квартирам и хеврам.
А сокровищ так много:
Во-первых, нога,
Если левая, то
Левизною прекрасна,
Если правая, то
Хороша правизна,
Если обе, тогда
Это просто опасно.
И могу ли винить я
Несчастных бродяг
По пустыням безножья,
Где кремль-погорелец,
Что сраженье проиграно,
Крейсер “Варяг”
Погибает вдвоем
С канонеркой “Кореец”.
Во-вторых, горячо же мне,
Если начну
Подниматься глазами по этому телу.
Ну а если уж трону, то чур меня, чур,
Я уж лучше чулки ей, как траур, надену.
А потом — голова. Это делу венец.
Это так все спрессовано в пику уродству,
Что вот рядом лежит, умирает юнец,
А за ним остальные
По весу и росту.
А про груди-то вспомнил — про груди забыл!
Про сосков бесконечный дышащий диалог.
Эти груди — как в горных селеньях зобы
У прекрасных горянок, у стройных горянок.
Это тело гремит по Москве, как прибой,
Оставляя разруху, разброды, бестелость.
Старичочек, вдруг так захотелось домой.
Старичок, так ужасно домой захотелось.
Это прямо туда, где страна сожжена
И, от гари медвяней,
Где мчатся по кругу
Моя цель и жена,
Моя страсть и жена
И навстречу друг другу.
Печаль по женщине
Опишу тебе женщину,
Чтобы знал ты ее,
Прорубившую трещину
Через сердце мое.
У нее ниже правильно
Обведенной щеки
Ровный срез, как у планера
И у минной чеки.
Осторожней будь в действии,
Проверяя обрез,
Я и сам к этой бестии
Только чуть не залез.
Надоела грудь Марьина
Да бока Аграфен,
Вдруг Юдифью помавило,
Благо что Олоферн.
Говорила бы армия,
Что дурак дураком,
Ну а свора бы Марьина
К сундукам прямиком.
Да плевать бы на яхонты,
На смарагды и чернь,
Как ручей из-под пахоты
Через плечи ручей.
Вкусом даже медовистей,
Только цены не те...
Только ладно, что новости
Я узнал в темноте
По дрожанию мускула,
По игре живота,
По дыханию узкого
Полусжатого рта.
По тому, что, как лезвие,
Грань лопаток пряма...
Дело воина — трезвое
Состоянье ума.
Для высот полководчества
Отвлеченного нет,
Ты подумай про творчество,
Я — про цены побед.
Опишу тебе женщину,
Но не всю, а до плеч...
Прорубившую трещину,
Уронившую меч.
* * *
Кто здесь Голованов?
Я здесь Голованов!
Спит моя любимая —
Сердце океанов.
Так мне это кажется,
Если присмотреться.
Спит моя типажница —
Маленькое сердце...
Кружит белым айсбергом
Грудь в районе сердца.
Маленькая-маленькая,
Если присмотреться.
Тонет, поднимается,
Манит флотоводца.
Что куда девается?
Где потом берется?
Плавали сиренами
Губы, улыбнувшись.
Песнями смиренными
Наводили ужас.
Снова за нырнувшими
Скрылись временами.
Мало мы послушали,
Долго вспоминали.
Спит моя любимая,
В снах своих ныряет,
Шея ее милая
Волны повторяет.
Точечка глубинная
Песен и обманов.
Спит моя любимая —
Сердце океанов.