“ЖИЗНЬ... ВЫЗЫВАЕТ МЕНЯ
НА ОБЩЕСТВЕННОЕ ДЕЛО”
Из публицистического наследия В. И. Вернадского
Универсальная одаренность нашего великого соотечественника Владимира Ивано-вича Вернадского (1863 — 1945) общеизвестна и общепризнана. Убедительно и наглядно еще раз это продемонстрировали прошедшие в марте минувшего года в Москве, Санкт-Петербурге, других городах России Дни В. И. Вернадского, посвященные 130-летию со дня его рождения. Очевидно, нам и нашим потомкам еще многие годы и десятилетия предстоит заново открывать для себя огромный интеллектуальный континент по имени Вернадский.
Однако белых пятен на этом континенте остается еще достаточно много, и едва ли не одно из самых значительных — общественно-политическая публицистика Вернадского. Рассеянные по многочисленным газетам и журналам либерального направления, издававшимся в 1904—1920 годах в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве, Ростове, Екатеринодаре, Симферополе и других городах, заметки, статьи, очерки Вернадского на злобу дня ныне практически недоступны массовому читателю. Более того, далеко не все еще из опубликованного Вернадским-публицистом выявлено и учтено. Поиск продолжается, и нет сомнения, что на этом пути нас ожидает еще немало радостных открытий...
Тяга к публицистике пробуждается у Вернадского на первых курсах Петербургского университета, а его гимназические дневники становятся как бы преддверием на пути к осознанию этой потребности. 80—90-е годы — это период, если можно так сказать, инкубационного развития Вернадского как публициста. По архивным материалам явственно видно, что публицистическая жилка была дана ему от Бога. Многочисленные письма друзьям, жене Н. Е. Вернадской, дневниковые записи часто живо напоминают миниатюрные публицистические очерки.
Однако дебют Вернадского-публициста состоялся без малого полтора десятилетия спустя. Статьей “О профессорском съезде” сорокалетний профессор Московского университета громко заявляет о себе на всю Россию и сразу становится вровень с такими признанными публицистами либерального крыла российского освободительного движения, как П. Н. Милюков, П. Б. Струве, Ф. Ф. Кокошкин, А. И. Шингарев...
В. И. Вернадский продолжает выступать как публицист и в последующие годы. Его публицистика тесно связана с его гражданской, политической деятельностью. Еще на рубеже веков он оказывается в числе активных представителей земского движения, рука об руку с Л. Толстым участвует в помощи голодающим крестьянам. В 1905 году Вернадский — участник I съезда конституционно-демократической партии (партии “народной свободы”). Позже на всех ее съездах вплоть до 1917 года он с редким единодуши-ем избирался в состав ее ЦК. В том же 1905 году Вернадский оказывается одним из основателей Академического союза, объединившего преподавателей высших учебных заведений России в борьбе за университетские свободы. В 1911 году в знак протеста против реакционной политики министерства народного просвещения он с группой профессоров и приват-доцентов подает в отставку, покидая Московский университет после двадцатилетней преподавательской и научной деятельности в его стенах...
Безоговорочно приняв февральскую революцию, Вернадский входит в состав Временного правительства. Он возглавляет сельскохозяйственный ученый комитет министерства земледелия, является товарищем министра народного просвещения и председателем комиссии по ученым учреждениям и научным предприятиям этого министерства. В демократической печати в эту пору часто появляются его публицистические статьи.
Решительно отвергнув октябрьский переворот, Вернадский вместе с избежавшими ареста министрами и товарищами министров Временного правительства переходит на нелегальное положение. 16 ноября 1917 года вместе с другими членами правительства Вернадский подписывает воззвание “Ко всем гражданам Российской республики”, в котором Временное правительство объявляло о своем вынужденном самороспуске и призывало народ к сопротивлению самозваным захватчикам власти. “В уверенности, что усилиями народа будет положен конец господству насильников в самом близком будущем, Временное правительство призывает всех граждан в эти дни великих испытаний сплотиться вокруг Учредительного собрания для осуществления своей воли”, — говорилось в воззвании, опубликованном столичными газетами демократической ориентации 17 ноября. В этот же день появилось постановление Временного правительства об открытии 28 ноября 1917 года Учредительного собрания в Петрограде в Таврическом дворце.
В день публикации этих последних документов Временного правительства Петроградский военно-революционный комитет принимает постановление об аресте всех подписавших воззвание членов Временного правительства и препровождении их “под надежным караулом в Кронштадт”. Вернадский скрывается, меняя места проживания, и в канун принятия Совнаркомом подписанного Лениным, Троцким, Сталиным и другими большевистскими лидерами декрета, объявлявшего партию “народной свободы” партией “врагов народа”, выезжает из Петрограда на Украину...
В конце 1918 года, однако, решительно разойдясь с антикрестьянской и великодержавной политикой поправевшего руководства конституционно-демократической партии в аграрном и национальном вопросах, Вернадский выступает в газетах Киева с заявлением о выходе из партии и ее ЦК. В 1920 году, находясь в Крыму, где он продолжал научную и педагогическую работу, Вернадский отвергает поступившее от Британской ассоциации наук, членом которой он состоял, предложение переехать вместе с семьей в Англию. Он надеется на лучшее, верит в будущее России, хотя обстановка мало располагает к этому. 17 марта 1920 года Владимир Иванович писал в дневнике:
“Наблюдая современную жизнь развала, поражаешься одной явной аномалии. На поверхности, у власти и во главе лиц, действующих, говорящих, как будто задающих тон, — не лучшие, а худшие. Все воры, грабители, убийцы и преступные элементы во всех течениях выступили на поверхность. Они разбавили идеологов и идейных деятелей. Это особенно ярко сказывается в большевистском стане и строе. Но то же самое мы наблюдаем и в кругу добровольцев и примыкающих к ним кругов. И здесь теряются идейные, честные люди. Жизнь выдвинула на поверхность испорченный, гнилой шлак, и он тянет за собой среднюю массу. Но что внутри?
Жизнь моя сталкивает меня с огромным количеством людей, голос которых не слышен сейчас — но которые являются здоровым элементом будущего. Несомненно, они есть во всех группах и во всех течениях, и в примыкающих к большевикам и к добровольческим слоям. Много из них гибнет жертвой долга и случайности, и эта гибель гораздо страшнее смерти тысяч безразличных людей или всего того шлака, который выплыл сейчас на поверхность. Но эти ростки будущего, которые не связаны ни с одним строем, дают мне ясную и глубокую надежду на быстрое возрождение. Несомненно, переживаемая революция дала большему числу и этих людей выйти на поверхность, как только создадутся условия для гибели шлака. А долго он существовать не может, так как он сам себя истребляет и уничтожает и скоро становится невыносимым всем” (Архив РАН, ф. 518, оп. 1, ед. хр. 161, л. 47).
Вернадский-публицист всегда обращался к самым жгучим темам дня. Это были вопросы борьбы за академические свободы, в защиту требований студентов и профессоров, против административного произвола в науке и высшей школе, за полную отмену смертной казни, против красного и белого террора, черносотенных погромов, за равноправие нации и народностей, дружбу народов России и Украины, за справедливое, в духе требований крестьянских масс, разрешение аграрного вопроса... 2 июня 1905 года он пи-сал своему ученику Я. В. Самойлову: “Мне было очень приятно иметь Ваш отклик на мои — довольно для меня неожиданные — попытки публицистической работы. Жизнь заставляет, и теперь она не дает уйти в тихую научную и философскую работу, к которой все влечет меня, и вызывает на общественное дело. Приходится мириться...”
Но с утвердившимся в стране после октябрьского переворота гнетом Вернадский не мирился никогда и ни при каких обстоятельствах, как не мирился он ни с каким тоталитаризмом вообще и в частности, независимо от того, в какие одежды — красные, черные или коричневые — тот рядился. Принцип свободы в его у н и в е р с а л ь н о м выражении являлся для Вернадского незыблемым, ему он следовал до конца.
Борясь, по его словам, “с жандармской советской цензурой, которая много хуже царской”, доходившей до таких диких нелепостей и варварства, как, например, выре-зание целых статей или замазывание тушью “избранных” мест из зарубежных научных журналов, Вернадский, как он говорил, “доходил до верхов”, обращаясь в Совнарком, Главлит, президиум АН СССР и иные инстанции. В этой борьбе он нередко оказывался победителем, хотя силы были явно неравными. “Право свободы мысли для меня пред-ставляет одно из необходимейших условий нормальной жизни, с отсутствием чего я никогда не мог примириться”, — писал в 1942 году Вернадский начальнику Главлита Н. Г. Садчикову.
Слова В. И. Вернадского в письме сановному советскому цензору как бы продолжают мысль, высказанную им значительно раньше: “Историю нельзя повернуть назад. Народ, в невероятной обстановке развивший мировую литературу и мировое искусство, ставший в первых рядах в научном искании человечества, не может замереть в полицейских рамках плохого государственного управления. Он может терпеть поражение, — но в конечном итоге он останется победителем”. Это сказано еще в период, связанный с эпохой первой русской революции, когда ученый, как уже отмечалось выше, особенно активно выступал как публицист по целому ряду волновавших его проблем общественной жизни. Многие из них не утратили актуальности и поныне.
О профессорском съезде
Одинаково, — как отношение к ним государственной власти и администрации, так и определенное уставами положение их внутри академических учреждений, — находится в полном противоречии с тем местом, которое должен занимать профессор в жизни своего народа, резко нарушает живые государственные потребности страны.
Русский профессор находится под особым полицейским надзором. Каждый его шаг и каждое неосторожно сказанное им слово могут вызвать и не раз вызывали полицейские и административные возмездия, в результате которых являлось прекращение профессорской деятельности, стеснение, а иногда многолетнее ослабление его научной работы. Если профессор не вошел в состав бюрократической машины, не присоединился к тем силам, которые активно поддерживают полицейский бюрократизм, губящий нашу страну, вся его жизнь может пройти в душных тисках специального полицейского надзора; он не может быть уверен, что по произволу администрации и по неизвестным ему причинам он в один прекрасный день не будет устранен от дорогой ему деятельности. И это устранение может произойти в самой грубой и унизительной форме, без всякой возможности выяснить и понять случившееся. Стоит вспомнить из недавнего прошлого “истории” московских профессоров В. В. Марковникова и Ф. Ф. Эрисмана [1] . В течение последних лет бывали года, когда даже полное отстранение от всяких попыток проявить свою личность в академической жизни, удаление в область чистой науки ставилось в вину, так как область чистой науки есть удел академиков, а профессор обязан в своей деятельности выражать и проводить взгляды правительства, не может и не должен стоять от него в стороне. Он не только ученый, но и звено бюрократической машины. Такую теорию развивал, например, Н. П. Боголепов [2] .
В последней четверти XIX в., когда формы академической жизни в Западной Европе, Америке и даже в Азии, в Индии и в Японии, получили новое развитие, когда там вырабатывались новые, неизвестные прежним временам ее проявления, когда свободное, издревле и неизбежно свойственное университетам самоуправление широко и могуче охватило всю академическую жизнь, — на нашей родине университетам выпала тяжелая доля пережить разрушение автономии, профессорам пришлось заботиться о том, чтобы спасти и сохранить в тяжелые времена реакции хотя немно-гое из академической организации. Почти в тот самый год, когда французское правительство убедилось в пагубности для развития науки и знания административной опеки университетов и решительно приступило (в 1885 г.) к восстановлению прежних свободных академических организаций, на русское просвещение наложил свои тяжелые оковы университетский устав 1884 года [3] , пагубное значение которого бесповоротно выяснено в единогласных отзывах советов всех русских университетов в 1902 г. в ответ на запросы П. С. Ванновского [4] .
При таких условиях понятно, что русским профессорам в конце XIX и начале XX веков приходилось переживать времена, которые для их западных товарищей давно отошли в область туманной, далекой истории. В многовековой хронике мировой академической жизни в это время только у нас, в России, могут быть отмечены постоянные изгнания нередко выдающихся ученых из организаций, выговоры, административные взыскания и расследования в связи с направлением академической деятельности или научной работы профессора. Только у нас десятки лет не может установиться нормальная академическая жизнь и приходится прибегать к резким мерам усмирения. Каждая такая мера долго болезненно чувствуется и оскорбляет чувство справедливости.
Не ручаясь за полноту, остановимся на печальной хронике прошлого академического года. В Горном институте в Петербурге шесть талантливых преподавателей вынуждены были выйти из института вследствие грубого нарушения основных принципов академического самоуправления. Еще более резкий разгром постиг Харьковский технологический институт: здесь шести преподавателям было предложено подать в отставку, так как они в вполне законной форме указали на незаконные и странные действия директора Шиллера; вслед за ними, летом 1904 г., нашли для себя невозможным оставаться в институте при таких порядках еще тринадцать преподавателей. В Харьковском университете один из молодых преподавателей был удален за лекцию, которая признана была недостаточно патриотичной. Аналогичные дела возникали в Юрьевском университете, но окончились благополучно. В Киевском политехникуме происходило дознание о двух профессорах, из которых один в частном доме выражался недостаточно “патриотично”, а другой напечатал статью в подцензурном журнале, показавшуюся неудобной. Дело в конце концов окончилось выговорами или угрозами. В Варшаве поднималось дело в связи с легальным заявлением нескольких профессоров в совете по поводу действий ректора, казавшихся им незаконными, и т. д. Едва ли есть университет, где бы так или иначе не возникал аналогичный вопрос, иногда доходящий до резкой развязки, иногда замирающий в какой-нибудь промежуточной стадии. В этом последнем случае он заносится бюрократией в счет будущего, не проходит бесследно. Так, в Московском университете летом текущего года был удален без прошения молодой ассистент агроном А. П. Левицкий за его деятельность в Обществе сельского хозяйства; в числе указанных ему вин было и участие его восемь лет назад в студенческих беспорядках... Оно было в свое время занесено в его личный счет и при случае вспомянуто... Такое бесправное и поднадзорное положение русского профессора вполне отвечает и тому месту, какое отведено ему в организации академических учреждений.
В университетах это место определено уставом 1884 г. Он весь проникнут полицейским духом, основан на недоверии к профессорам, безгранично открывает двери административному вмешательству во все области университетской жизни. Достаточно сказать, что согласно этому уставу ректор и попечитель “в исключительных случаях” имеют право принимать все меры, какие они найдут нужными, ничем не стесняясь. Для характеристики этого законодательного памятника и выяснения соответствия его потребностям жизни достаточно вспомнить условия его выработки.
Министр Делянов [5] , представляя его в Государственный совет и делая указания на состояние вверенных его попечению учебных заведений, ссылался исключительно на результаты особой министерской комиссии 1875 г., очень напоминающей всем памятные комиссии Штюрмера — Зиновьева 1903 года [6] . Таким образом, в 1884 г. при выработке законодательного акта принимались во внимание только условия с у- щ е с т в о в а н и я д е в я т ь л е т р а н ь ш е... Очевидно, ни о каком соответ-ствии этого устава с требованиями жизни не могло быть и речи. Он вызывался соображениями иного порядка. К нему должна была приспособляться академическая жизнь, а не он был вызван ее потребностями. Нам показалось бы немыслимым действовать в 1904 году на основании фактов и событий давно прошедшего времени — 1895 года. И, однако, на основании таких фактов проведен в жизнь важный государственный акт, оказывавший глубоко вредное влияние на все высшее обра-зование России в течение двадцати лет. Такая форма выработки закона возможна лишь при полном отсутствии гласности и при полном отстранении общества от законодательной деятельности, как это было в 1884 году...
Устав 1884 г. не мог быть целиком проведен в жизнь, постоянно видоизменялся административными распоряжениями и разъяснениями. Он имел характер чисто разрушительного революционного декрета, явился орудием для проведения в университетах узкопартийных взглядов того кружка лиц, который держал в 1884 г. власть в своих руках.
Разрушение было быстро сделано, но в университетах нужно было ж и т ь и р а б о т а т ь, а формы закона были для этого плохо приноровлены. И жизнь со-здала что-то промежуточное, несуразное, не отвечающее и даже противоречащее закону * . Создалось положение, еще более тяжелое и более вредное для государ-ственной жизни, чем сам закон 1884 года, так как еще шире стали царить произвол и усмотрение — иногда благожелательные, временами усмирительные.
За последние годы в университетах стало легче жить, но эта большая легкость жизни связана с еще меньшим исполнением закона, с еще большим противоречием законодательной воли с ее исполнением. Дело в том, что моральное значение устава 1884 г., — не только в той форме, в какой он вылился в законодательном акте, но и в тех его применениях, какие сложились с 1884 по 1901 гг., — совершенно уничто-жено. В течение года в эпоху Ванновского советы всех университетов, профессора диаметрально противоположных политических мнений подвергли критике университетские порядки, выработали проекты нового университетского устройства. В этих обсуждениях на многолюдных советах находились лишь единичные голоса, которые считали возможным частные поправки к уставу 1884 г.; подавляющее большинство решительно указывало на пагубное его значение для развития университетской жизни, безусловно высказывалось против принципов, положенных в его основу. К этому пришли советы всех университетов, то же проводилось в петербургской комиссии выборными их делегатами. Но все труды советов, отдельных профессоров и комиссии Ванновского были положены под сукно, затерялись в петербургских канцеляриях, начали покрываться пылью забвения.
Проекты — произведения пера — можно было спрятать, скрыть от глаз человеческих. Но нельзя вычеркнуть из человеческой души пережитое и передуманное. У сотен профессоров русской земли окрепло глубокое убеждение в непригодности и пагубности для России тех университетских порядков, среди которых им приходится жить и действовать. Это убеждение было высказано даже теми самыми лицами, которые по закону обязаны поддерживать этот бесповоротно осужденный универ-ситетский строй. Легко представить себе, какое ложное, не соответствующее государственным интересам положение создано в университетах.
Одновременно окрепло и окончательно установилось другое сознание. Стало несомненным, что и по своему умственному уровню, и по сути вещей профессора должны быть хозяевами в том учреждении, в котором они являются ныне лишь бесправными, поднадзорными работниками. Сделалось непреложным, что этого требует их нравственное чувство учителей молодежи, их достоинство самостоятельных научных работников, этого требует их гражданский долг перед родиной. Без этого университетский вопрос не получит правильного решения. И это убеждение, охва-тившее сотни людей, вытекшее из сознательного ознакомления с прошлым, не мо-жет быть спрятано в петербургских канцеляриях. Оно ищет выхода. И при его наличности еще болезненнее и острее чувствуется унизительное положение русского профессора.
Но какой может быть теперь найден выход? Как добиться правильного решения университетского вопроса? Советы всех университетов, отдельные профессора и даже министерская комиссия, где выборные делегаты советов были в меньшинстве, высказали почти все, что нужно дать университетам. Но их голоса оказались голосом вопиющего в пустыне; de jure все осталось по-прежнему. И идти вновь этим старым путем, переделывать снова старую работу немыслимо, ибо доверие в ее целесообразность и осуществимость потеряно.
Надо искать новых средств. Авторитетность и сила университетских заявлений должны быть увеличены.
Прежде действовали отдельные университеты и институты; они шли в одиночку. Теперь они должны идти к той же самой цели с о о б щ а и в м е с т е. Сила нахо-дится в единении, как это давно признано.
Для такого единения у нас нет готовых, выработанных жизнью форм. Но они давно уже указаны новейшей историей западноевропейских академических организаций, на них неуклонно наталкивает окружающая русская жизнь.
В германских университетах образовались съезды ректоров, которые обсуждают вопросы текущей академической жизни и сговариваются для совместной деятельности университетов. Ректоры выбираются ежегодно, так что составы съездов постоянно меняются. Конечно, ректоры немецких университетов не имеют ничего общего с нашими назначенными ректорами. Съездам немецких ректоров могут отвечать в России только съезды профессоров или выбранных делегатов советов.
В истории французских университетов в достижении ими автономии важную роль сыграла Ассоциация для изучения положения высшего образования. В нее во-шли все друзья академической свободы. Она подготовила общественное мнение, и этим путем были побеждены давившие французские университеты могущественные традиции государственной централизации.
Надо идти тем же путем, надо создать единение профессорских коллегий организацией профессорских съездов, созданием “Ассоциации для достижения академической свободы и для улучшения академической жизни”. Идея съездов на каж-дом шагу вызывается современной русской жизнью. Съезды земцев, адвокатов, городских представителей проложили путь, по которому должны пойти профессора, если они хотят, чтобы нужды их были услышаны, чтобы положение их стало более достойным и правильным, чтобы университетские порядки были улучшены. Мысль о профессорском съезде уже давно носится в академической среде, о ней толковали в комиссии Ванновского, но она замерла и заглохла в тенетах бюрократической мглы.
Но время идет. В грозные и ответственные дни, в которые нас поставила исто-рия, пробудились живые силы русской земли. И теперь наш голос может быть услышан. Съезды должны быть осуществлены. Будет ли это съезд отдельных профессоров, которые чувствуют необходимость обсудить совместно вопросы академической жизни, или это будет съезд выбранных делегатов советов — перед ним неизбежно и раньше всего встанет вопрос об общих условиях, мешающих правильному развитию академической жизни, о невозможности академической свободы в условиях русской действительности.
Разрешение университетского вопроса, как и всех других вопросов нашей государственной жизни, возможно лишь при существовании в стране гарантий элементарных прав человеческой личности. Но наряду с этим вопросом, совместно с ним, должны быть обсуждены вопросы об Ассоциации, о положении и подготовке студентов, о способе выработки и проведения в жизнь нового университетского устава. Съехавшись с разных концов русской земли, профессора создадут единение, путем которого университетская жизнь будет выведена из тисков бюрократической рутины.
Мы живем в ответственное и трудное время. С неумолимой ясностью перед мыслящими русскими людьми вскрылись язвы и болезни родной земли. Страстно и горячо, всеми фибрами души ищется выход из запутанного, серьезного положения. Этот выход может быть найден только тогда, когда в творческой государственной работе станут участвовать все живые силы страны, когда каждый русский человек сознает в себе гражданский долг, который лежит на нем в этот ответственный исторический момент.
Этот долг не позволяет молчать, заставляет русского профессора активно добиваться правильного и быстрого изменения строя русских академических организа-ций. Для этой цели профессорский съезд должен явиться могучим созидательным орудием. И, так или иначе, он неизбежно состоится в тот момент, когда сознание важности гражданских обязанностей и чувство исторической ответственности перед родиной и народом охватят широкие круги профессорских коллегий.
Не наступил ли этот момент? [7]
“Наши дни”, 20 декабря 1904.
По поводу разгрома
Одно поражение следует за другим. В течение всей войны ярко и неопровержимо для всех выяснилась полная неподготовленность русской армии и русского флота к исполнению тех задач, которые им ставились. Огромные, колоссальные жертвы, понесенные русским народом для создания флота и армии, оказались напрасными; то, что создано на эти средства, не отвечает своему назначению.
Вполне выяснилось, что причиной поражений является не состав русского флота и русской армии — а вся система, положенная в их основание. На арену борьбы XX века Россия выступила с государственной организацией, годной лишь для войны первой половины XIX столетия. Обветшалая система государственного управления и хозяйства, война, вызванная не государственными интересами России, а политикой, руководимой людьми неосведомленными и малообразованными, в полном противоречии с желаниями русского народа и русского общества, невежество и отсталость в специальной подготовке офицерского корпуса, незнание языка и сил противника столкнулись со стройной и приноровленной к новым условиям государственной жизни системой управления и хозяйства Японии, с патриотическим подъемом и ясным сознанием государственного смысла войны японским народом и обществом, с военной организацией, находящейся на высоте современной военной и морской техники, охватившей все последние научные усовершенствования, с поразительным знанием и учетом сил и средств противника. В то самое время как в России внешняя война обострила внутреннюю смуту, разгоревшуюся под влиянием безумной по-литики покойного министра Плеве [8] , желавшего воспользоваться войной для торжества в стране реакционных мероприятий, и правительство встретилось в лучшем случае с индифферентным отношением к войне народа и общества, — в Японии народ и правительство являются единым целым и мысль всех направлена на исполнение лежащей перед ними серьезной и важной государственной задачи.
Результат борьбы стал очевиден после первых столкновений более года назад. И с тех пор с поразительным фатализмом, ничему не научившись и ничего не изменив, бюрократия упорно и неуклонно шла по прежнему пути, ожидая чуда — перемены военного “счастия”, — не понимая, что против этих старинных элементов борьбы давнего прошлого — XVIII века — противник выступает во всеоружии науки и зна-ния, с подъемом мысли всего народа — этими элементами всякой победы XX сто-летия!
Постепенно и шаг за шагом бюрократическое правительство разрушало и разрушает государственную мощь России, созданную вековым трудом русского народа, русских государственных деятелей.
И теперь мы стоим перед новым несчастием. Русский флот погиб, и резервы поч-ти не существуют. Робко и постыдно малодушно печать решалась предупредить об этой ясной и неминуемой опасности при отправлении эскадры адмирала Рожественского. Громко и с ужасом говорилось об этом в обществе, говорили об этом те лица, многие из которых нашли теперь смерть в далеких волнах океана. Но голос их и голос общества не мог быть услышан, не мог повлиять на ход событий. Для этого не было форм в системе государственного управления. Бестрепетной рукой эскадра — Балтийский русский флот — была отправлена на верную гибель.
Что делать теперь? Продолжать равнодушно смотреть на дальнейшую гибель русских сил? Ждать и молчать, пока наконец новые поражения — неизбежные последствия всей нашей государственной системы — не приведут страну к новым ужасам, которые не позволят наконец идти прежним, безумным путем? Нам кажется, что теперь патриотический долг не позволяет молчать. Надо прямо и смело смотреть в глаза опасности. Новое несчастие налагает тяжелые обязанности, еще острее ставит перед нами неотложность коренной государственной реформы. Надо спешить.
Ибо без нее немыслимо в настоящее время государственное развитие и даже целостность России. Власть не может оставаться в руках кучки безответственных чиновников, имена которых нам чужды и неведомы и которые решают судьбы всего русского народа и всей России путями и способами, никому не известными. Стране нужен м и р для широкой реформы внутреннего обновления, необходимо прекратить бесполезную трату денег на эту злосчастную, для России не нужную войну, перестать лить кровь, нести страдания в сотни тысяч семей. Надо с т р е м и т ь с я к з а к л ю ч е н и ю м и р а.
Но мир не всегда может быть принят. И если бы оказалось, что условия мира, предлагаемые победителем, не отвечают интересам России, — страна должна знать это, понять и почувствовать. В глубинах русского народа таятся великие силы, и государственные средства России не истощены. Война должна тогда получить новый облик. Ее н е и з б е ж н о с т ь и необходимость для блага России тогда будут сознаны и шансы борьбы будут иные... В сознании неизбежности бедствия подымется русский народ, воспрянет русское общество.
Ждать нельзя. Надо спешить. Необходимо энергичными, быстрыми мерами поднять государственную силу России, задавленную случайными условиями го-сударственного управления. Большое несчастие требует решительных и быстрых средств исцеления.
Таким средством является н е м е д л е н н ы й с о з ы в н а р о д н ы х п р е д с т а в и т е л е й, с в о б о д н о и п р а в и л ь н о в ы б р а н н ы х. На-родные представители должны решить вопрос о войне и мире, обсудить — при-нять или отвергнуть те условия мира, которые предлагаются. Они должны реформировать центральную государственную власть, следить и контролировать за ходом государственной обороны России. В их руках, а не в руках нового бюрократического учреждения должна находиться эта оборона.
В эту тяжелую и ответственную минуту правительственная власть не может не сознавать лежащую на ней обязанность. Она н е м о ж е т не созвать немедленно народных представителей, свободно и правильно выбранных. Она должна выяснить условия мира для передачи их на заключение народных представителей.
Медлить с этим нельзя, ибо всякое промедление грозит еще большими опасностями России, сделает еще труднее переход к неизбежным, новым условиям жизни. С каждой новой неудачей все глубже и шире увеличивается отчуждение между русским народом и русским правительством. И в такую эпоху государственной опасности это разобщение д о л ж н о быть прекращено самыми быстрыми, энергическими и решительными мерами. Иначе оно будет неизбежно прекращено ходом событий, характер и последствия которых ввергнут страну в новые потрясения и бедствия.
“Московская неделя”, 24 мая 1905.
Официальная публицистика
В “Правительственном вестнике” появилось официальное сообщение о происходивших 24-го и 25-го апреля 1905 года в городе Житомире беспорядках.
Это сообщение было перепечатано во всех газетах, разнесено телеграфом по всему миру. По своей форме и содержанию оно сразу вызывало, однако, недоумение и сомнение, так как в резкой и яркой форме, односторонне освещало печальные события. Оно являлось обвинительным актом, категорическим и далеко не бесстрастным, против пострадавшего еврейского населения, — обвинительным актом, написанным раньше, чем в Петербурге могли дать точные и подробные официальные сведения, а на месте могло быть произведено требуемое законами строгое рассле-дование. И в то же время, указывая виновных, оно тем самым оправдывало и защищало тех, кого общественное мнение могло считать пособниками, подстре-кателями и попустителями преступления.
Сообщение было опубликовано в выражениях, не оставлявших места никакому сомнению. И в то время как в Житомире предавались земле тела несчастных жертв кровавой расправы, когда еще не закрылись раны у оставшихся в живых, сообщение “Правительственного вестника” оповещало всему миру, что пострадавшие евреи являются сами виновниками пережитых ими ужасов, и делало это на основании сведений, “которые имеются в министерстве внутренних дел”.
Эти сведения были опубликованы, и через несколько дней, несмотря на суровые условия русской цензуры, не позволяющие всесторонне и беспристрастно осве-щать житомирский погром (см. “Сын отечества”, 1905, № 73), в печать проникли категорические опровержения, которые указали на н е в е р н о с т ь по крайней мере некоторых, если даже не всех официально опубликованных сведений. Так, волынский губернатор опубликовал официальное сообщение, противоречащее данным “Правительственного вестника”, а в местной газете “Волынь” появилось сообщение, что местная администрация просит министерство об опровержении; точно так же опровергает правильность правительственного сообщения один из указанных в ней пострадавших из евреев (г. Корант). Появились коллективные частные опроверже-ния (см. газеты “Волынь”, “Право”, № 19-й и т. д.).
Все эти опровержения оставлены “Правительственным вестником” без возражения. Русская печать безгласна и не может подвергать дальнейшей критике текст правительственного сообщения; но за пределами, охваченными тисками русской цензуры, в свободных условиях общественного мнения культурных стран, это сообщение встретило достойную и унизительную для нас оценку. В общественном сознании человечества нанесен новый удар чести и достоинству России, оберегать которые есть первая обязанность всякого русского правительства.
На этом факте нельзя не остановить общественного внимания. За последнее время механизм нашей государственной машины даже в отдельных своих частях отказывается исполнять свои функции. Те или иные его части захватываются тайными котериями, группами или кружками и используются не в целях государственных, а в целях личных или партийных. Так, еще недавно опубликование Высочайшего манифеста 18-го февраля 1905 года [9] произошло в “Правительственном вестнике” с нарушением всех законов и установленного порядка, в интересах одной из групп, борющихся за власть в Петербурге. Тогда редактор “Правительственного вестника” получил выговор, объявленный в газетах. Теперь тот же “Правительственный вестник” публикует антисемитскую прокламацию в унисон с многочисленными подпольными и надпольными произведениями “черной сотни”. В этом отношении “Правительственный вестник” идет по стопам субсидируемой официозной печати, — идет за “Московскими ведомостями”, тамбовскими, уфимскими, пензенскими, харьковскими и другими “Губернскими ведомостями”, которые по всей земле русской — на казенные средства — натравливают одни классы русского населения на другие, проповедуют насилие и разрушение, организуют самосуд подонков населения над несогласномыслящими.
И проповедь эта нашла благодарную почву. Кое-где при поддержке или по-пустительстве полиции и местной администрации произошли кровавые избиения или дикие насилия. Всюду внесены тревога и недоумение в среду обывателей, распространялось полное недоверие к органам власти, обязанным поддерживать внешний порядок и спокойствие; неудержимо растет стремление к самообороне, т. е. к за-мене правительственной охраны порядка охраной, находящейся под контролем общества, так как доверие общества к власти теряется.
Местные органы власти и подведомственные им органы печати забывают о своем служении всему государству и действуют не как представители правительства, а как тенденциозные сторонники кучки людей, захвативших в свои руки правительственную власть. С разрешения и без разрешения цензуры всюду по стране разносится клич к насилию и к преступлению; он раздается даже с церковных кафедр. Трудно исчислить весь тот материальный вред, всю ту анархию, которая вносится в страну такой разрушительной деятельностью, происходящей на казенные средства. Отсутствие безопасности парализует промышленную и торговую инициативу, болезненно отзывается на всей жизни страны. В пылу партийной борьбы местные органы власти и казенная субсидируемая печать забывают про интересы России.
В настоящее время к сонму таких подпольных и надпольных деятелей присоединился и “Правительственный вестник” — орган, находящийся в руках и распоряжении центральной петербургской бюрократии. Благодаря этому правительство лишается органа печати, к сообщениям которого общественное мнение как нашей страны, так и всего цивилизованного мира должно было бы, при правильной постановке дела, относиться с серьезным вниманием.
Дезорганизация государственной машины неудержимо распространяется даль-ше, и узкая партийная политика фанатической ретроградной группы безжалостно и не ведая, что творит, разрушает все части государственного механизма, необходимые для жизни всякого современного государства. В ее руках официальная печать превращается в орудие разрушения, а правительство теряет последнюю возможность дать обществу и народу сообщения и разъяснения, которые бы были встречены с доверием.
Кому выгодны и кому нужны такие действия? Для чего с этой целью тратятся народные средства?
“Русские ведомости”, 31 мая 1905.
Новое бедствие
I
Надвигается новая гроза на Русскую землю. Неурожай хлебов, озимых и яро-вых, охватил огромный район Европейской и отчасти Азиатской России, захватил более или менее сильно 20 — 25 губерний. Это бедствие, которое чувствительно и серьезно для культурных стран Запада, принимает у нас еще более острую и ужасную форму — форму г о л о д а.
“Голод”, — страшное бедствие Средних веков, обычное явление государственной жизни в эпоху сложения новых европейских государств, — давно исчез из памяти культурного человечества. В правильном и закономерном государственном строе европейских стран, при широком развитии общественной инициативы, под могучим контролем общественного мнения, государственная власть не дозволяет неурожаю принимать форму голода. Там вошло в сознание всех, что если н е у р о ж а й есть стихийное бедствие, которое еще не поддается окончательно силе науки и техники, то г о л о д как его следствие есть я в л е н и е о б щ е с т в е н н о е, которое может, которое должно быть заранее предвидено и не допущено. И если все-таки неурожай превращается в голод, это есть не только великое бедствие для страны, но и грозный симптом, указывающий на коренное расстройство всего государственного механизма, на необходимость самых быстрых и решительных мер государственного обновления. В голоде ответственно не одно правительство; в этом грозном и мрачном непорядке земли, в страданиях голодающих народных масс, в жертвах смерти и болезней, им вызванных, виновно все общество, весь народ, допустившие в наше время повто-риться ужасам давно прожитого прошлого, не сумевшие правильно направить работу своих правительственных сил. И это сознание, это не подлежащее сомнению элементарное требование общественной нравственности вошло в плоть и в кровь мыслящего образованного общества западноевропейских стран. Голод там немыс-лим. И он не повторялся на памяти современного поколения.
Но это сознание и это великое чувство ответственности не проникло вполне в Русскую землю. У нас неурожай превращается в голод. Нашему поколению приходилось переживать, и не раз, тяжелые картины несчастий и страданий, которые давно отошли в область преданий, известны только из книг и отдаленных сказаний европейцу Запада. И потому, когда широкий неурожай охватывает огромный район нашей страны, невольно сжимается сердце, охватывает ужас при мысли о том, чем грозит это стихийное бедствие у нас, при дезорганизации государственной власти, при относительно малом сознании общественного долга в русском обществе.
II
Я хорошо помню грозный 1891 — 1892 год [10] . В душной и тяжелой атмосфере бюрократического режима заглохло русское общество. Все спало, и было тихо. Снаружи был блеск внешних успехов; средства правительственных органов все росли, они поражали своими размерами далекого наблюдателя. Они черпались откуда-то из глубины, из неведомых и безмолвных народных масс. Они казались неисчерпаемыми. Но что делалось внутри, в народных глубинах, это не сознавалось и не понималось вполне ни русским правительством, ни русским обществом.
И вдруг страшный удар — неурожай, охвативший все наиболее плодородные области, потряс всю страну до основания. Вдруг стала всем ясной ужасающая карти-на народного разорения, внешнего блеска, безумных трат, угнетения общества и народа, полного нерадения к самым безотложным нуждам населения. И впервые, после многих лет, заговорило русское общество. Сперва попытки земств и частных лиц обратить внимание на надвигающуюся грозу были заглушены. Министерство внутренних дел думало замолчать бедствие, совершенно не рассчитало и не поняло подъема общественного чувства, глубины поразившего страну несчастия. Отдель-ные администраторы принимали для этого героические средства, отзывавшиеся глубокой стариной Московской Руси; один из них даже окружил заставами свою губернию.
Время было упущено, и лишь когда неурожай превратился в голод, скрывать и замалчивать стало нельзя. Началась лихорадочная деятельность правительственных органов; земства получили нужные средства, и им были развязаны руки; впервые широко и сильно проявилась частная инициатива. Частные люди собрали огромные средства, тысячи добровольных работников устремились по мере сил и умения по-мочь народной беде. И если, несмотря ни на что, не удалось вполне предотвратить голодание и разорение, если, как следствие недоедания и ослабления организма, в “голодный год” повысилась общая смертность страны, то вызвано это упущенным временем, поздним отрезвлением власти, невозможностью быстро найти формы деятельности для живых сил страны, в архаическом строе местного управления на-шей родины. Но все же было сделано много...
Безропотно и терпеливо переносил народ страдания и разорение, но не бессознательно переживал он несчастье. Он стал иным после “голодного года”. Это был год перелома. Впервые после многих лет проявилась сила общественного мнения, выяснилась общественная воля, так как под их направляющим влиянием в эту годину несчастья вынуждено было идти правительство. Впервые общество почувствовало свою силу. И будущий историк увидит здесь начало не прерывающегося с тех пор освободительного движения русского общества. “Хождение в народ” в голодный год внесло в русское общество жизненное, живое понимание государственных нужд, народных страданий. Общественная мысль обратилась к экономическим вопросам, но уже не только теоретически и отвлеченно. В это же время зародились первые частные съезды земских деятелей, началась медленная работа общеземского общения.
Русское общество стремилось тогда не к коренной государственной реформе. Необходимость широких и смелых экономических и аграрных реформ, борьба с народным невежеством, переход к той или иной форме общеземского или государственного страхования от неурожаев, предоставление широкой возможности общественной и частной инициативе в этом деле, в создании мелкой, свободной, бессословной земской единицы — вот те конкретные, совершенно ясные государственные реформы, которые проникали общественную мысль, привлекали внимание русского общества, требовали серьезного изучения и быстрого разрешения...
Но жизнь судила иначе. Голодный год кончился, и властная бюрократия направила свои усилия на подавление начавшегося общественного движения. Она не могла стать на путь выставленных обществом реформ, ибо она понимала уже тогда их неосуществимость без коренного преобразования государственного управления. Это было еще неясно тогда русскому обществу. В ближайшие годы последовательно и энергично был принят ряд мер и распоряжений, имевших целью всецело устранить общественный контроль и общественное влияние в этом деле. Частная инициатива и помощь были подавлены и совершенно устранены: их заменил Красный Крест со своей бюрократической организацией; продовольственное дело было отнято от земств и почти всецело передано в руки земских начальников; печать была лишена возможности свободного и серьезного обсуждения этих вопросов.
И в то же время страну постигали частые неурожаи один за другим. Они разрушительно действовали на народное благосостояние, поднимали нервное, напряженное настроение народных масс. Они превращались в голодовки, так как организация продовольственного дела все ухудшалась. Голодовки прикрывались покровом канцелярской и полицейской тайны, но свое разрушительное дело они делали. В течение 13-ти лет после 1892 года не было сделано ни одной серьезной попытки столь необходимых экономических или аграрных реформ. Благосостояние населения падало, полицейский гнет неуклонно усиливался, бремя налогов увеличивалось. В то же время в населении все росло сознание своего невыносимого положения.
И вот, в связи с неудачной войной, вся общественная жизнь России расстроилась; вся страна пришла в движение; настало время “великой смуты”, нами переживаемой. Всюду льется кровь, раздаются призывы к насилию; вера в законность и в охранительную деятельность правительства быстро теряется. Страна неуклонно стремится к новым рамкам жизни. Но бюрократия упорно защищает каждый шаг. Конец кризиса еще не виден.
И в это время на политическом горизонте появляется новое грозное событие: вновь настал тяжелый неурожай, который в близком будущем во многом грозит повторить ужасы и бедствия страшного голодного года...
III
Ни события внутренней жизни, ни интересы войны не могут и не должны от-влечь наше внимание и наши силы от борьбы с этим новым, надвигающимся на нас, несчастьем. От нас, от усилий нашей воли, от высоты нашего гражданского чувства зависит, чтобы оно не превратилось в бедствие голода. И горе нам, горе нашей стране, если т е п е р ь ко всему переживаемому присоединится новый голодный год, ибо т е п е р ь условия жизни иные.
Продовольственное дело организовано много хуже, чем в 1892 г., когда оно, хотя и не вполне, было в руках земских людей. Общественное внимание и частные силы не могут быть всецело сюда направлены, как это было в 1891 — 1892 гг. Государственные средства отвлечены войной, а имперский продовольственный капитал всецело истрачен. Наконец, настроение народных масс повышено, и они не будут переносить так безропотно и покорно страдание и разорение, как это было раньше, и в то же время они не имеют в своем распоряжении никаких легальных средств воздействия на правительство и общество. К тому же правительственная машина дезорганизована несравненно сильнее, чем в 1892 г.
Все это делает положение страны много серьезнее, чем оно было 14 лет тому назад. При данных обстоятельствах опасен и страшен даже относительно небольшой неурожай, если он охватит широкий район, но грозен тот, который теперь выясняется.
Теперь н е л ь з я д о п у с т и т ь б е з к р а й н е й о п а с н о с т и д л я г о с у д а р с т в а п е р е х о д а н е у р о ж а я в г о л о д. Усилия всех граж-дан должны быть на это направлены. Конечно, тяжело и досадно, что в такую серьезную историческую минуту, когда живые силы русского общества целиком захвачены разработкой и борьбой за новые формы государственной жизни, на них налагаются еще новые тяжелые и неотложные обязанности, — но изменить это положение не в нашей власти. История не идет логически ясным и простым путем. Русское общество может завоевать себе новые, исторически неизбежные права и иное, более его достойное положение в государстве не только путем приобретения юридического акта, в котором эти права и это положение определены, — оно мо-жет добиваться их путем фактического удовлетворения своих нужд. Оно не мо-жет отложить все вопросы жизни до лучшего будущего, когда в руках его будет правильное народное представительство, будет находиться осуществление законодательной власти.
Неурожай наступил... В борьбе с ним русское общество немедленно должно осуществлять свободную общественную инициативу и самодеятельность, фактический контроль и регулирование деятельности правительственных органов.
IV
Каковы же те меры, которые обязано и может принять в настоящее время русское общество? Как можно предотвратить переход неурожая в голод?
1) Несомненно, одной из первых мер должна быть п е р е д а ч а в с е г о д е л а н а р о д н о г о п р о д о в о л ь с т в и я в руки тех органов управления, которые находятся под более живым, свободным и непосредственным общественным контролем, т. е. в р у к и з е м с к и х у ч р е ж д е н и й. Как ни несовершен-ны эти учреждения и как ни требуют они коренной и широкой демократической реформы, все же их государственная продуктивность, их гибкость и приспособляемость к сложным делам народной жизни не может быть даже сравниваема с деятельностью мертвых местных органов бюрократии. Для этого нечего ждать особых законодательных распоряжений. Уже теперь, — вопреки прямому и точному смыслу закона 1900 года, — продовольственный вопрос обсуждается во всей полноте в уездных и губернских земских собраниях; он обсуждается так, например, даже в Тамбовской губернии, местная администрация которой является одним из самых послушных орудий партий “Гражданина” и “Московских ведомостей” [11] . Жизнь берет свое. Шутить с грозной бедой нельзя, и несостоятельность для государственной деятельности Продовольственного Устава 1900 г. ясна всякому.
Для ведения дела необходимы средства и люди. Для их получения необходима совместная деятельность земств всей России, ибо т о л ь к о п р и э т о м у с- л о в и и с ними будут принуждены считаться, их голос будет быстро услышан в правительственных сферах; только этим путем можно быстро добиться отмены циркуляров, мешающих притоку людей, можно быстро получить средства. Необхо-димо, далее, чтобы центральное заведование земской организацией этого дела стояло вне влияния местных администраций, состав которых сильно понизился даже по сравнению с 1891 годом.
В настоящее время такой орган совместной деятельности русского земства имеется в виде общеземской организации помощи раненым на Дальнем Востоке. Э т и г о т о в ы е к а д р ы з е м с к о й о р г а н и з а ц и и д о л ж н ы б ы т ь н а п р а в л е н ы н а б о р ь б у с г о л о д о м. Эта мысль уже те-перь ширится в земской среде; ее высказал московский съезд; к ней начинают присоединяться земские собрания (например, моршанское). Эта организация позволит собрать необходимый фонд для начала деятельности путем ассигнований от-дельных земств, пожертвований частных лиц и общественных учреждений; ей долж-ны быть целиком переданы государственные средства для борьбы с неурожаем. Она может иметь большой авторитет в русском обществе в настоящее время, так как ее деятельность на войне идет на глазах у всех, в общем оказалась вполне целесо-образной, успешной, заслужила всеобщее доверие.
2) Но наряду с органами управления борьба с неурожаем должна вестись самим русским обществом. В среде русского общества есть теперь организованные живые силы в виде п р о ф е с с и о н а л ь н ы х с о ю з о в. Их задачей должна являться организация помощи на местах. В совместной работе их с земствами может осуществляться живой и свободный общественный контроль над делом народного продовольствия. С помощью местных органов профессиональных и иных союзов обществен-ная помощь может быть организована теперь лучше, чем в 1892 г. Циркуляры, явные и тайные, не могут остановить движения, если только русское общество сознает глубину и серьезность грозящего ему несчастья.
3) Но для всего этого необходимы с р е д с т в а. Они могут достигать нескольких миллионов и даже, как в голодный год, многих миллионов. Очевидно, ни частные или общественные средства, ни земские ассигнования для этого недостаточны. По самой сути вещей помощь должна быть доставлена г о с у д а р с т в о м, но распределена и израсходована обществом и под живым общественным контролем. Дело общества — получить нужные средства своевременно, не дать им прийти поздно, как это было в 1891 году. И несмотря на тяжести войны эти средства должны быть найдены. Вопрос идет о сумме, которая тратится в течение двух, много трех, недель войны.
Очевидно, голод не менее, если не более пагубен для страны, чем война. Ясно для всякого, что раз война ведется — деньги на нее, так или иначе, должны быть найдены. Неурожай и голод — та же война, и средства для них так же неотложно должны найтись. Это обычно забывается бюрократией; уже теперь рассылаются земским начальникам циркуляры о необходимости особенно бережного определе-ния размеров нужды, так как государство отягощено войной. Однако было бы пагуб-но и безумно делать здесь экономию, как пагубно и безумно во время войны эконо-мить в вооружении или продовольствии войск. Средства нужны, их надо найти; общественное мнение должно в этом отношении оказать давление на государственную власть.
4) Наконец, необходимо в ы я с н и т ь с т е п е н ь и р а с п р о с т р а н е- н и е н у ж д ы. Здесь мы сразу сталкиваемся с противоречием между наблюдением на местах и различными официальными сведениями. Так, еще на днях “Торгово-промышленная газета” (30-го июля 1905 г., по агентским телеграммам) дает вполне успокоительные сведения об урожае, а ранее опубликованные ею официальные сведения в некоторых случаях не совпадают с действительностью: например, в ближе мне известной Тамбовской губернии. В то же время опубликованные сведения министерства внутренних дел дают иную, более близкую местным впечатлениям картину.
Необходимо быстрое и точное выяснение размеров неурожая, местной обес-печенности населения. Конечно, очень много здесь может сделать печать, но она одна не даст быстро общей картины несчастий. Проще всего получить ее в тече-ние 1 — 2-х месяцев посредством авторитетной а н к е т ы, путем публичного опроса нескольких тысяч местных людей. Такая анкета может быть произведена п р а- в и т е л ь с т в е н н о й к о м и с с и е й, заседания которой должны быть глас-ны и публичны. Это тем более необходимо, что неурожай охватил губернии, в кото-рых нет земства и местное самоуправление которых слишком рудиментарно и несовершенно, чтобы выяснить размеры бедствия.
* * *
Перед нами три-четыре месяца, в которые надо быть вполне готовым к продо-вольственной кампании. В эти месяцы надо не только выяснить размеры нужды, добыть средства, — нужно организовать дело. Эта организация — дело трудное и во многом неясное. Как помочь скоту? Как добыть топливо в местностях, которые отапливаются соломой, которой относительно еще меньше, чем зерна? Как оказы-вать помощь: в форме с с у д, как делалось раньше, или в форме безвозвратной помощи, что, по-видимому, является с государственной точки зрения более пра-вильным?
Эти и многие другие вопросы требуют общественного внимания, обсуждения и решения. А между тем они совсем не столь просты и ясны, а русское общественное мнение занято совершенно другими вопросами.
Но серьезность положения требует общественной работы в этой области. К ней надо приступить немедленно и спешно, так как время не ждет, гроза надвигается, надо к ней готовиться. Русское общество должно сознательно, разумно и мужественно отодвинуть новую опасность, грозящую стране: оно должно помнить, что голод в наше время общественного и народного возбуждения, дезорганизации власти грозит не тем, во что вылился страшный голодный 1891-й год.
“Русские ведомости”, 4 августа 1905.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] М а р к о в н и к о в Владимир Васильевич (1837 — 1904) — химик, профессор Казан-ского (с 1869), Новороссийского (с 1871) и Московского (с 1873) университетов; в 1871 г. ушел из Казанского университета в знак протеста против увольнения профессора П. Ф. Лесгафта. Э р и с м а н Федор Федорович (1842 — 1915) — врач-гигиенист, профессор Московского университета (1882 — 1896); в 1896 г. в связи с выступлением в защиту студентов медицинского факультета, арестованных полицией, был уволен из университета и переехал в Цюрих.
[2] Б о г о л е п о в Николай Павлович (1846 — 1901) — государственный деятель, юрист, профессор римского права в Московском университете, ректор университета (1883 — 1887, 1891 — 1893), министр народного просвещения (1898 — 1901).
[3] В 1884 г. был принят новый устав, по которому университеты лишались автономии, отменялась выборность ректора, деканов, профессоров. Устав порвал связь между профессорской коллегией и органами университетского управления, поставив профессоров в положение чи-новников. Профессора назначались попечителем учебного округа, за ходом преподавания был установлен надзор, отменялся университетский суд и учреждалась должность инспектора для надзора за студентами, назначавшегося министерством народного просвещения, со специаль-ными штатами и полицейскими функциями. Увеличивалась плата за учение, студентам запре-щалось издание научных трудов.
[4] В а н н о в с к и й Петр Семенович (1822 — 1904) — государственный деятель, генерал (с 1883), военный министр (1881 — 1898) и министр народного просвещения (1901 — 1902).
[5] Д е л я н о в Иван Давыдович (1818 — 1897) — государственный деятель, директор Петербургской публичной библиотеки (1861 — 1882), министр народного просвещения (1882 — 1897), член Государственного совета (с 1874).
[6] Ш т ю р м е р Борис Владимирович (1848 — 1917) — государственный деятель, дирек-тор департамента общих дел министерства внутренних дел (с 1902), член Государственного со-вета (с 1904), председатель Совета министров (1916). З и н о в ь е в А. Д. — петербургский губернатор, шталмейстер, член Государственного совета.
[7] Эта статья В. И. Вернадского, как и опубликованная несколько ранее статья К. А. Ти-мирязева “Академическая свобода” (“Русские ведомости”, 27 ноября 1904), вызвала в профес-сорской среде широкий резонанс. Вскоре в газете “Наши дни” было напечатано “Письмо в редакцию” за подписью ряда видных петербургских профессоров (А. С. Лаппо-Данилевского, Ф. Ю. Левинсона-Лессинга, П. Ф. Лесгафта, И. П. Павлова, М. А. Шателена и других), в кото-ром решительно поддерживались выступления Вернадского и Тимирязева (“Наши дни”, 22 декабря 1904). В течение оставшихся дней декабря 1904 г. эта газета опубликовала еще несколько аналогичных заявлений и писем в редакцию (большой группы профессоров Юрь-евского университета, профессоров И. М. Гревса, А. С. Ломшакова, С. С. Салазкина и дру-гих). “Ваше предложение о съезде профессоров найдет горячее сочувствие”, — писал Вернад-скому Н. К. Кольцов 26 декабря (“Генетика”, 1968, № 4, стр. 148). Статья Вернадского стала важной вехой на пути к созданию весной 1905 г. Академического союза, объединившего наи-более передовую и сознательную часть преподавателей высших учебных заведений России.
[8] П л е в е Вячеслав Константинович (1846 — 1904) — государственный деятель, директор департамента полиции (с 1881), сенатор и товарищ министра внутренних дел (1884 — 1894), министр, статс-секретарь по делам Финляндии (с 1899), министр внутренних дел и шеф жан-дармов (с 1902). Убит эсером Е. С. Созоновым.
[9] Имеется в виду рескрипт Николая II на имя министра внутренних дел А. Г. Булыгина 18 февраля 1905 г. “В нем указывалось на распространяющееся в стране забастовочное движе-ние, на вред, наносимый им делу вооруженной борьбы с внешним врагом, и на необходимость решительной борьбы с ним всеми доступными власти способами и ни одним словом не упоминалось о доверии к обществу и не возвещалось никаких реформ” (В. Н. К о к о в ц о в. Из моего прошлого. М. 1992, кн. I, стр. 71).
[10] В 1891 — 1892 гг. В. И. Вернадский принимал активное участие в помощи голодаю-щим крестьянам Тамбовской губернии, где было расположено его имение Вернадовка. См.: В. И. Вернадский, “Отчет о помощи голодающим некоторых местностей Моршанского и Кирсановского уездов Тамбовской губернии в 1891 — 1892 гг.” (в кн.: А. А. К о р н и л о в. Семь месяцев среди голодающих крестьян. М. 1892). С 1892 г. и далее на протяжении почти четверти века Вернадский участвует в земской деятельности в качестве земского гласного Моршанского уезда Тамбовской губернии, гласного Тамбовского губернского земского собрания.
[11] Петербургская и московская газеты правой ориентации.
Публикация, предисловие и примечания И. И. МОЧАЛОВА.
* Еще более резко, может быть, это сказалось на положении Высших женских курсов в Моск-ве. Здесь организация дела и требования закона решительно противоречат друг другу. При точ-ном применении закона нельзя было бы вести преподавание!