Текст “Поэмы горящих рыбок” Александра Иосифовича Ривина сохранился в архиве Т. Ю. Хмельницкой в виде списка первой и второй частей, сделанного рукой ее покойного мужа Ивана Михайловича Петровского, и автографа второй и третьей частей, подаренного ему поэтом. В списке автор назван Алей Ривиным, а само произведение озаглавлено “Поэма горящих рыбок”. На первой странице автографа помимо карандашной дарственной надписи, которую полностью уже невозможно разобрать, помещен следующий заголовок: “Поэма горящих рыб. Don Cinico Lunares mecaso encohones. Poema de los peses radientes” (в переводе с искаженного испанского: Дон Циник Родинки и испанское ругательство. Поэма сверкающих рыб). Автограф написан карандашом, некоторые слова начертаны синими чернилами и красным и синим карандашом, так что отдельные страницы напоминают футуристические издания. Знаки препинания в обеих рукописях расставлены произвольно. Редакция позволи-ла себе внести в это некоторую упорядоченность.
* Поэма печатается в избранных редакцией фрагментах.
АЛИК РИВИН
(1913? — ?)
*
У МЕНЯ НА СЕРДЦЕ, ПОД ЧАСАМИ,
КТО-ТО ПЛАВАЕТ ЖИВОЙ
Конец 30-х годов — время разгара политических арестов. Началось это еще раньше, вскоре после убийства Кирова. С каждым днем все чаще появлялся в газетах зловещий ярлык “враг народа”. Все чаще, особенно среди интеллигенции, таинственно исчезали люди. Наиболее подозрительными казались все деятели культуры старшего поколения, знавшие языки. Их обвиняли в измене, шпионаже, предательстве, увольняли с работы, переставали печатать. В издательстве “Художественная литература” эпидемия исчезновений достигла апогея, и почти не осталось ни переводчиков, ни редакторов иностранного отдела. Все притаились, говорили шепотом, недоумевали. А жизнь шла своим чередом.
Чтобы не слишком вопиющи были зияния и не окончательно остановилась работа, стали приглашать тех немногих молодых, которые знали языки. Я в то время еще не была членом Союза писателей, но довольно часто публиковала в наших журналах статьи о современной (в ту пору) западной литературе и изредка переводы с французского. После разгрома формализма в 1929-м — а я была ученицей Б. М. Эйхен-баума и Ю. Н. Тынянова — от истории литературы я робко отошла, “грехи юности” стали понемногу забывать, и в 1938 году мне предложили составить сборник произведений Вайяна Кутюрье, написать к нему предисловие, перевести его политическую сказку “Жан без хлеба” и отредактировать переводы всех участников этой книги.
Я с радостью взялась за эту наконец-то ответственную и серьезную работу, но вскоре убедилась, что наряду с переводчиками профессиональными участие в сборнике предложили людям случайным и не слишком понимающим смысл и суть этого рода литературной деятельности. Переводили старые дамы, воспитанницы Смольного института, знающие и успевшие немного забыть языки, никогда раньше не помышлявшие о переводе как профессии. Переводили женщины на сносях, чтобы хоть чем-то заработать до близящихся родов. Переводили и люди явно не совсем нормальные. Словом, сборник переводов превратился во временное пристанище, объединившее в себе богадельню, роддом и филиал для душевнобольных.
Среди последних бросился в глаза перевод бесхитростного школьного стихотворения Вайяна Кутюрье, нечто вроде нашего “Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно”, в переводе оно начиналось: “Айда! День выбросил дугу!” В полном недоумении я пригласила для переговоров переводчика. В редакции появился какой-то скрюченный, небритый, запущенный юнец и отрекомендовался: Алик Ривин. Из наших переговоров ничего не вышло. Все мои доводы и увещания от него отскакивали. Пришлось своими силами кое-как возвращать русскому переводу хотя бы приблизительную близость к оригиналу. Но этот странный юноша оказался поэтом. Говорил он сбивчиво, горячо, необычно. Каждая фраза состояла по крайней мере из трех языков — русского, французского и идиш, еврейского разговорного языка.
Мы сразу подружились. Он пошел меня провожать, и я познакомила его с мужем — художником Иваном Михайловичем Петровским, большим любителем чудаков и странных людей. Алик завелся у нас в доме как постоянный посетитель.
В первый раз я приняла его в бывшей гостиной, обставленной парадными креслами, диваном и рядом стульев. Но он предпочел сесть на пол. К чаю я подала бутерброды, печенье и конфеты. К бутербродам он не притронулся, но сгрыз все конфеты до единой, хрустя карамелью, как костями. И тут же рассказал все о себе. Мать его умерла. Отец — бывший коммерсант, и чтобы поступить в вуз, нужно было обязательно поработать на заводе. Там ему станком отхватило несколько пальцев. В университет он поступил, но оставался в нем недолго и вместо лекций и зачетов целыми днями писал собственные стихи — странные, отрывистые, шероховатые, часто бессвязные, но среди косноязычного лепета и шлака попадались сверкающие, торжественно-вдохновенные строки:
Я человек — кусочек бога,
И ветер сжат в моих руках...
Или пророческие стихи на смерть близкого друга незадолго до начала финской войны — “Вот придет война большая”. Друг этот, в то время еще живой, действительно погиб в одном из первых боев.
Но самой замечательной, существующей во многих вариантах и раскрывающей Ривина всеохватно как поэта и личность, была “Поэма горящих рыбок” — смесь проклятий миру и благословений жизни, бунтующих обращений к Богу и раздирающих откровений. Эти стихи — сложный сплав высоких торжественных песнопений, философии и предельного натурализма, разбитных частушек и литературных цитат из поэзии классической и современной.
В “Поэме горящих рыбок” отразилась сложная, путаная и трагическая борьба богоотрицания и боговдохновенного приятия бытия, космическая связь со всеми стихиями природы, ощущение себя самого как источника созидания и утверждения жизни.
О жизнь моя, жизнь моя,
О слепой восторг бытия.
Кто я? Где я? Не надо. Не знаю.
Но чувствую, чувствую —
Есть Я!
Любимый поэт Алика Ривина — Велимир Хлебников. В честь его он всюду носил с собой кусочек черствого, заплесневелого хлеба.
Он демонстрировал свою ненормальность, заброшенность и неустроенность, танцуя на трамвайных остановках, распевая “я Алик — дер мишигинер” и выпрашивая у прохожих грошики. Он был бездомен и одинок, в постоянной ссоре с отцом, который его небрежно и нехотя подкармливал. Он был вхож в многие литературные дома тех лет, но ни у кого особенно не задерживался.
Он приносил нам рваные школьные тетрадки, в которых перекошенным, расшатанным почерком разноцветными чернилами и карандашами записывал свои стихи и отрывки из дневников. Много таких тетрадок сохранилось у меня до сих пор, но еще требуют расшифровки.
Он проводил у нас целые дни, сидя в одной комнате с моим мужем, с которым очень подружился. Муж часто и охотно его рисовал, переписывал его стихи, выслушивал его сбивчивые признания, одновременно бесстыдные и вдохновенные. Я часто, работая в соседней комнате, слышала истерические возгласы Алика: “Иван, ты иди-от!” — и минут через пять вскрики: “Иван, ты гений!” Все это перемежалось повелительными приказами: “Дай темак! Дай тесак!” — на его жаргоне это значило рубль или пятерку, в зависимости от возможностей Ивана.
Он вошел в нашу жизнь каким-то тревожным, грозным, взрывчатым предупреждением и исчез из нее в первые же дни “большой войны” 1941 года. Ходили слухи, что он погиб в блокаду от дистрофии. Кто-то утверждал, что он чудом пробрался на Кавказ. Но всякий реальный след его существования после 1941 года пропал окончательно.
А разбросанные по многочисленным и часто случайным друзьям рукописи сохранились.
Тамара ХМЕЛЬНИЦКАЯ.
ПОЭМА ГОРЯЩИХ РЫБОК *
...У меня есть руки, ноги, небеса,
Сердце, выскочившее вперед
Вашего бессмертия на полчаса,
И ловящий время рот.
Век выбит из орбит
И пахнет вещью.
А время льется из бутылки.
Кто я, тантал?
Я пить хочу,
А время льется мимо губ...
...Река времен лежит над миром,
Смывает все,
и нет ей дна.
Она всплывает над собою,
Она хохочет над судьбою,
Она со всех сторон сквозна.
Век пахнет кровью и душой.
Кто этот горький запах нюхал,
Кто понял? Обнял потолок
И небо на него прибил.
Что небо, детское окно
Кружатся звезды возле света.
Они влетают в комнату
И тают теплые
от света.
А там гудит громоотвод,
И голос молнии клубится,
Окно разбитое ревет,
И снова хочется разбиться!
Моя судьба — большой сюжет,
Я рад душой ему служить.
Есть фабула от А до Зет,
А только нечем жить.
Голод и кровь людей равняют,
А труд и время их меняют,
А музыка живет над нами,
А музыка живет над нами,
Неугасимыми огнями.
Глупые!
Жизнь проемней огней
И капризней кудрявой воды,
И время, как пальма,
качает над ней
Труда золотые плоды.
Так вот чем ты пахнешь,
пальма времен,
Так вот чем почки твои полны —
Кипящими соками тишины!
Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
И тихий бог пришел под кущи
И всех работать попросил,
И все работали как надо
Во славу бога и себя,
И жизнь была им очень рада,
И не пеняла на себя.
Лишь легкость — гений.
Труд презрен до злости
Всем тем, кто только верят и творят.
Настали времена,
и зацветают гвозди,
И сны, как жизнь, правду говорят...
...Лейся, лейся, небесная лестница!
Теплые струи поймай, улови!
Затяни их в петлю, чтоб повеситься
на забулькавшем горле любви!..
...Разжег я солнце
над землею,
луну из льдины
я сковал
и звезды постною золою
на небеса нацеловал.
И кто я,
цапля-однонога,
нависшая на облаках.
Я человек —
кусочек бога —
и ветер
сжат
в моих руках.
В диких экстазах,
в непониманьях,
что я,
что не я, —
между звездами и облаками
скачет камнем
страстность моя...
...Мне не спится,
не кимается,
сердце
память сна не принимат,
все-то жизня вспоминается,
стыдно, но не виноват.
Ты за что нас, житуха,
похезала с перцем,
Сердце, вой разливай —
разрывной соловей —
на руке с нарисованным
порохом-сердцем
туча жил шевелится,
как пачка (?) червей...
...О — ты рыбка,
рыбка золотая,
сколько мяса и хряща,
а судьба, как кость моя сухая,
просит счастья у леща.
Лещик!
Лещик! кислый лещик!
мокровыпуклый щиток,
о, какой хороший резчик
нарезал тебе бочок!
Как расплющенный бочонок,
как распухший мокрый лист,
как блестящий пятачонок,
как зеркальный оптимист.
Лещик!
Лещик! Мой хороший!
Серебристый, нарезной,
как серебряные гроши,
ты блестишь, хороший мой!
Плавниками полыхая,
разевая влажный рот,
а жизнь проходит, штанами
махая,
и в лицо тебе плюет...
Не пройдет такого года!
не пройдет такого года!
не пройдет такого дня,
такого дня,
такого дня...
Чтобы новая погода,
чтобы новая погода,
чтобы новая погода
не покомкала меня!..
Ветер в зубы
и айда в поход —
гопники с разбитого кладбища —
над землей заёкает, забьет
теплый труп, налившийся
как вишня.
Если счастья нет,
пускай хоть горе
будет нашим счастьем, рыбий нос!
У меня на сердце, как на море,
ходят рыбы длинных слез.
Плещут слезы,
шевелят хвостами,
трутся теплой головой.
У меня на сердце, под часами,
кто-то плавает...
живой...
Живем всю жизнь низачем,
а умираем насовсем.
Все течет,
все бежит,
сказал великий Гераклит...