Попытка компенсации

В л а д и м и р  М и л а ш е в с к и й.  Из цикла “Глазами пятилетнего”. Публикация А. И. Милашевской. “Волга”, 1993, № 2.

К 1993 году исполнилось 100 лет со дня рождения Владимира Алексеевича Милашевского, одного из организаторов (наряду с Н. В. Кузьминым и Д. Б. Дараном) и идеологов группы художников-графиков “Тринадцать”. В 20-е годы в Петрограде, а затем в Москве, пишет современная исследовательница, деятельность Милашевского была очень активной и благотворной для его окружения, но впоследствии началась полоса трудностей, долгий период непризнания, когда он был известен только как иллюстратор Диккенса, Горького, Флобера, Салтыкова-Щедрина. Положение отчасти исправилось в конце 60-х годов, а в 1976 году художника не стало, и есть все основания думать, что он ушел с горьким чувством случившейся с ним несправедливости.

Милашевский был не только художником, но и интересным мемуаристом — его воспоминания “Вчера, позавчера” выходили в издательстве “Книга” сначала при его жизни в 1972 году и еще раз в исправленном и более полном виде в 1989 году. Однако этим далеко не был исчерпан его архив. Саратовский журнал “Волга” несколько раз обращался к наследию своего земляка — детство и юность Милашевского прошли в Саратове. “Я иду с нянькой по солнечной стороне саратовских улиц...” — это из его мемуарного цикла “Глазами пятилетнего”. Время действия — 1898 год. Вокзал, аптека, рынок, собор, плавучие магазины — беляны, поездка по Волге из Саратова в Казань, персы, узбеки, китайцы... — в стремительном темпе мелькают перед нами эти, по выражению мемуариста, “картинки, кадры”. Но — глазами пятилетнего?.. Тут есть некоторое лукавство. “Не все ли равно, когда... записать? На другой день вечером или через семьдесят три года? Раз все это видится, как будто было вчера!” Конечно, не все равно. Это взгляд и язык зрелого человека и зрелого художника, как бы он ни пытался изобразить себя пятилетним мальчиком. Это саратовское детство, увиденное как бы с д р у г о г о к о н ц а ж и з н и, поэтому так пронзительны и ярки картины невозвратного прошлого.

Автор послесловия Е. Водонос выражает надежду, что скоро мы увидим более полный книжный вариант “Глазами пятилетнего”. Да, хотелось бы надеяться.

Но, если эти воспоминания не просто хороши, они бесспорны, то напечатанный чуть раньше в той же “Волге” роман Милашевского “Нелли” — случай более сложный. А главное — совершенно неожиданный.

Одним из друзей Милашевского в 20-е годы был не слишком известный сегодня литератор Ю. И. Юркун (Юркунас), входивший также и в художественную группу “Тринадцать”, но более известный как близкий друг Михаила Кузмина. “Я задался фантастической целью, — объясняет в предисловии Милашевский, — восстановить осенью 1968 года, через сорок восемь лет, исчезнувший роман моего друга. Роман писался весной, летом и глубокой осенью в 1920 году. Юрочка часто читал этот роман у себя дома собравшимся друзьям... Трудно сказать, точна ли копия, сделанная через 48 лет, по памяти. Возможно, что копия вольна, несовершенна в каких-то деталях, но общий дух, общую композицию я передаю верно”.

Тут вообще-то есть какая-то странность: если роман действительно воссоздавался по памяти, то ни о какой копии речи быть не может, только о вариации на чужую, заданную тему, что в литературе дело не такое уж редкое. Если же Милашевский располагал какими-то фрагментами романа Юркуна, то куда же они делись? Не уничтожил же он их по использовании? Ведь рукопись Юркуна, на которую мог бы опираться Милашевский, до сих пор не найдена, или пока не найдена, как осторожно замечают публикаторы. Тем не менее “присутствие” Ю. Юркуна в тексте Милашевского для публикаторов очевидно (а для меня не слишком): об этом свидетельствуют, по их мнению, высокого класса острота двойной фабулы романа, и блистательность отдельных фрагментов, и ощущение ужаса жизни России 20-х годов, не свойственное, как им кажется, именно Мила-шевскому.

Да и сама задача воссоздания романа выглядит несколько странной, если не принимать во внимание авторскую мотивацию. В предисловии 1968 года, написанном в больнице после “адских болей”, Милашевский размышляет о погибшей, уничтоженной на его глазах культуре: “В Москве пали стены, построенные царицей Еленой из рода Глинских... Погибла вся внегорьковская литература России... Я не могу на свой счет построить стену царицы Елены, но роман друга...” То есть, как можно было бы предположить, воссоздание романа Юркуна было для Милашевского актом сопротивления, сопротивления забвению — как естественному, заложенному в природе вещей, так и искусственному, проистекающему из тоталитарной энтропии. Независимо от результата человеческий аспект такого литературного эксперимента мог бы вызвать искреннее уважение. Мог бы. Если бы не ряд обстоятельств, о которых — чуть позже.

“Нелли” написана Милашевским от лица самого Ю. Юркуна, который описывает свою жизнь с Михаилом Кузминым и их окружение в 20-е годы и одновременно сочиняет свою книгу об экстравагантной американке Нелли, оказавшейся в Петрограде. При этом текст от лица Юркуна и текст якобы самого Юркуна чередуются, причем достоинства и недостатки истории про Нелли обсуждаются персонажами первой сюжетной линии. Автор предисловия Сергей Боровиков видит в книге три слоя: первый — имитация романа Юркуна, второй — желание Мила-шевского в 60-е годы воссоздать ауру 20-х, кузминского кружка, и третий слой — целенаправленное стремление М. Кузми-на удержать в 20-е годы ускользающую ауру “серебряных” 10-х.

Так вот, если подлинная книга Ю. Юркуна о петроградских похождениях американки Нелли была такова, как фрагменты ее, “воссозданные” Милашевским, то, решусь выразить сомнение, стоило ли ее воскрешать. Не уверен. Что же касается фрагментов, написанных от лица Юркуна, то они по своей манере отчасти напоминают изданные мемуары самого Милашевского. Но есть, конечно, и существенные отличия, указывающие, как мне кажется, на подлинный секрет этой книги.

Маска Ю. Юркуна (или псевдо-Юркуна) освобождает Милашевского от ряда “условностей” и позволяет ему, например, вложить в уста Юркуна такую характеристику его старшего друга Михаила Кузмина: “Да! Было в Учителе это “нечто”, что заставляло его льнуть к этим “Силам”, “Властям”, “Могуществам” — и сидеть рядом с Абрашами Гурвичами, которые только что, этой ночью, расстреляли ненавистных им русских интеллигентов и русских фронтовых офицеров... Так осточертел ему промороженный угол своей проходной комнаты...” Ясно, что в изданных воспоминаниях Милашевского таких откровенных характеристик нет — и по причинам не только цензурного порядка.

Маска Юркуна позволяет Милашев-скому дать свой автопортрет, но под видом портрета, нарисованного будто бы Юркуном. Вот Юркун и Михаил Кузмин придирчиво рассматривают рисунки их недавнего знакомого Милашевского: “Конечно, художник где-то был скован налипшей на него школьной, дурацкой эстетикой, где-то он не свободен... И все-таки, если дольше смотреть на эти портреты, то вдруг становится видно: автор — н е п о в т о р и м а я л и ч н о с т ь (разрядка здесь и далее моя. — А. В.). Там есть что-то за этим “за”, и это что-то очень острое, почти палящее... Художник слишком жесткий, слишком стойкий, которому жестокий ветер все время дует в лицо, ранит колкими ледышками... Какой контраст с о в с е -м и н а м и, изнеженными и робкими мирискусниками, кубистами, футуристами, которые так же напудрены и подкрашены, боясь открыть свое лицо... Были несколько эротических листов необыкновенной остроты... Все это по какому-то духу, “печати духа” — н е-о б ы к н о в е н н о!” То есть в уста Юркуна Милашевский вкладывает самохарактеристику, которую не мог позволить в своих мемуарах — слишком нескромно. И таких моментов в книге масса. “Милашевский занят по горло! Его “нашел” Марджанов и влюбился в него, так же как и мы”. К. Марджанов — это театральный режиссер, “мы” — это Юркун и Кузмин. Но если учесть, что текст написан самим Милашевским, то выходит и смешно... и даже не смешно.

Милашевский оказывается едва ли не главным героем книги псевдо-Юркуна, причем абсолютно положительным, в отличие от иных многочисленных персонажей книги. Вот оценка рисунков Юрия Анненкова, принадлежащая псевдо-Юркуну (то есть Милашевскому): “Искусство его однообразно, он почти не меняется, и это плохой признак. Нет внутренней жизни в существе его стиля... а может быть, только манеры?” Сравните с вышеприведенной оценкой работ самого Милашевского. А, скажем, похабную характеристику женских достоинств (вернее — недостатков) Ирины Одоевцевой я вообще затрудняюсь процитировать.

Сергей Боровиков справедливо выделяет во взглядах Милашевского на искусство 10—20-х годов несколько моментов, без которых его проза кажется объективным отражением эпохи, каким она не была, а именно: “I. Милашевский как действительный, хотя и младший участник культурных процессов 10-х — начала 20-х годов... 2. Милашевский именно как младший завидующий и завистливый, отчасти уже торжествующий и одновременно сожалеющий с в и д е т е л ь, но не участник, точнее — не полноправный участник. 3. Милашевский как самоупивающийся, захлебывающийся в стремлении поярче нарисовать картину литератор-дилетант... 4. Милашевский как старик, в 60-е годы и с горечью, и с идеализацией, и с запоздалым судом, и с несправедливостью, и со вздохом, с лукавством и желчью как бы восстанавливающий 10-е — 20-е”. И он подытоживает: “роман” Милашевского — “острый пустячок”, который может занять место в ряду вспомогательной, второразрядной литературы о литературе, помогающей понять эпоху, за ней стоящую. Характеристика жесткая и не скажу — неточная, но явно неполная.

Книга Милашевского — попытка не реставрации, а к о м п е н с а ц и и. Попытка восполнить славу, по тем или иным причинам недополученную, но, по мнению художника, ему причитающуюся. Попытка переиграть и время и историю. Под видом восстановления книги Ю. Юркуна Милашевский написал книгу о с е б е л ю б и м о м, такую, какую он, вероятно, сам хотел бы о себе прочитать, но не прочел. В каком-то смысле получилась действительно оригинальная книга. Но достигнута ли цель, если иметь в виду подлинные, а не декларированные намерения автора? Не уверен. Милашевский попытался вписать себя в круг таких имен, на сравнение с которыми он объективно не мог бы претендовать. Получился уникальный документ человеческой гордыни. Милашевский был талантливым художником и талантливым мемуаристом, но гордыня его оказалась больше таланта, так что в результате он кажется меньше, мельче, чем был на самом деле. И это очень жаль.