“Прорыв культуры”, или Немного о лжи

К. П. П о б е д о н о с ц е в. Великая ложь нашего времени. (“Мыслители России”) М. “Русская книга”. 1993. 638 стр.

Уже год или два как стало ясно: очередь Победоносцева подходит. Все предвещало появление такой книги — и републикации победоносцевских статей, причем не только в специальной, но и в популярной периодике, и постепенный расход неистощимого, казалось, запаса: ныне так много издано всего того, что еще недавно было малодоступным, таким мощным потоком, хотя и не вполне органичным, входят в нашу жизнь отчужденные прежде фигуры, что не сегодня-завтра в школах будут читать Леонтьева — Бердяева — Булгакова — Флоренского — может быть, именно в этом конгломерате имен, подобно тому как десятилетиями изучали Белинского — Чернышевского — Добролюбова. Похоже, уровень осмысления будет не глубже. Судя по пресным научным трудам свежей выпечки, трудно отойти от старого понятийного аппарата, от категорий позавчерашнего дня.

Не все, правда, позавчера было плохо. Надо отдать должное так называемой советской науке: ее фактическая оснащенность бывала и образцовой. Когда в 30—40-е годы специалисты основательной выучки занимались наследием канонизированных тогда русских классиков, прежде всего тех, кого принято называть революционерами-демократами, они заложили столь прочный фундамент, что по сей день даже самое легкое перо знает жесткие границы факта.

Такого регламентирующего начала мучительно недостает большинству последних изданий запретных прежде фигур, в особенности философов и публицистов. Это беда, конечно же, общая. Наука не держится отдельными усилиями, даже героическими, не создается враз. И надо бы поэтому радоваться, что кто-то пробил наконец брешь, впервые за последние почти сто лет издал статьи Победоносцева, осуществив, как выразился А. П. Ланщиков, автор предисловия к рецензируемой книге, “прорыв культуры”. Но “прорыв” в буквальном смысле оказывается прорывом: культура страдает от подобных изданий. И дело не в том, что в сборнике статьи и письма Победоносцева не откомментированы. Странно, конечно, что составитель С. А. Ростунова не сообщила даже самых элементарных сведений о работах крупного публициста и гениального политика, знаменитого вдохновителя реакции, прочно — хотя и мифологизированным обликом — вошедшего в историю русского самосознания. В книге нет ни реального комментария, ни текстологического. Въедливому читателю, если таковой найдется, самому предстоит поработать — догадаться, например, что “знаменитый английский писатель, глубокий знаток истории” С. Ч. Мэн, обильно цитируемый Победоносцевым, — это Генри Самнер Мэн, автор книги “Popular Government”, чье имя ошибочно записал Победоносцев. Таких случаев много, и здесь-то и нужен комментарий. Но стоит полистать примечания к появившимся в том же издательстве и в той же серии (“Мыслители России”) “Запискам отшельника” Константина Леонтьева, как к Победоносцеву возвращаешься с облегчением. Лучше вовсе отказаться от комментария, чем невнимательно списывать из справочников общие места не о тех событиях и не о тех людях (перл комментаторского искусства — утверждение, что Вебер, цитируемый Леонтьевым в начале 1870-х годов как знаток античности, — это Макс Вебер, родившийся, как указано самим автором примечаний, в 1864 году, т. е. снискавший, получается, всемирную известность, не достигнув и десяти лет).

В самом деле, лучше разумное самоограничение. Пусть тексты говорят сами за себя. И они говорят, но гораздо больше — о нашем времени, о нынешнем отношении к слову, чем о Победоносцеве и его эпохе. И это тем более странно, что противоречит как будто вступительной статье.

Пафос А. П. Ланщикова трудно не разделить. Развенчание советской исторической науки, точнее, ее официального извода — “агитпроповской жвачки”, в терминологии автора; ненависть к рьяным защитникам марксистско-ленинской методологии, ирония над дутыми степенями и званиями, язвительные напоминания о незаслуженных привилегиях — все это, конечно, не ново, но по-прежнему мило нашим сердцам. Остается только изумляться, что апологией исторической точности открывается издание, образцовое по части пренебрежения к факту.

Начать с того, что нам не сообщается, по каким источникам готовились тексты. Тайна сия мотивирована: стоит все тому же въедливому читателю открыть “Московский сборник”, главную книгу Победоносцева, как он немедленно убедится, что все статьи взяты именно оттуда, но печатаются не по последнему, наиболее полному прижизненному изданию, где почти каждая статья дополнена новыми, иногда многостраничными рассуждениями, но по одному из предыдущих изданий — видимо, тому, которое легче было достать составителю. А сверка текста показалась, очевидно, излишней или слишком утомительной. Не сообщается нам, когда выходил “Московский сборник”, когда были написаны включенные в него статьи, и мы вынуждены читать без элементарных хронологических ориентиров, пребывая вне времени, вне истории. Ведь совершенно непонятно, как воспринимать, например, размышления Победоносцева о “нынешней официальной Франции” — как о Франции 1890-х годов, когда появлялись первые издания “Московского сборника”, или как о Франции 1873 года, только что пережившей падение Парижской коммуны и поражение в войне, когда в самом деле была написана статья “Церковь и государство”, откуда извлечена приведенная цитата.

Не узнаем мы, кроме того, по каким причинам изменена авторская последовательность статей, расположенных в “Московском сборнике” в ином порядке. Поскольку хронологический принцип явно не выдержан, остается предположить, что статьи выстроены по значимости. И самой репрезентативной работой Победоносцева, самой выразительной и важной показалась составителю “Великая ложь нашего времени”, не только вынесенная в начало, но и давшая название всему сборнику. Здесь подстерегала составителя ловушка, в которую он не замедлил попасть.

Конечно, можно издавать книги без аппарата. Конечно, не обязательно всегда слепо следовать авторской воле. Но ничто не освобождает от ответственности перед чужим словом, от обязанности знать и понимать материал, с которым работаешь. Если бы составитель и его коллеги углубились в мир Победоносцева, полистали исследования о нем, они просто исключили бы эту статью из своей книги, как исключили другие входившие в “Московский сборник” неавторские работы Победоносцева — его переводы. “Великая ложь нашего времени”, как давно установлено, является в значительной своей части вольным переводом Макса Нордау. Чтобы в этом убедиться, не обязательно даже читать Нордау в подлиннике. Можно взять русский перевод его книги, вышедшей в 1907 году под названием “Ложь предсоциалистической культуры”, и буквально постранично сверить тексты. При этом выясняется, что и статья “Печать”, включенная С. А. Ростуновой в сборник, тоже составлена Победоносцевым по книге Нордау.

Победоносцев не был самостоятельным мыслителем, но он и не выдавал себя за первопроходца. Человек кабинетного, книжного склада, он многое из вошедшего в “Московский сборник” в прямом смысле слова вычитал и никогда не делал из этого тайны. Вербовал Победоносцев союзников самых разных, иногда полярных убеждений, не принимая, однако, чужих воззрений в полном объеме, всегда находя изъяны в самой стройной аргументации. И конечно, он не был единомышленником Макса Нордау — потому и переводил его с купюрами. Но такова природа мысли Победоносцева: он испытывал неизбывный скепсис в отношении любой философской инициативы, умея, однако, и из чужой идеи извлечь нечто себе близкое. Может быть, поэтому он с особой охотой говорил не от собственного лица, включив в “Московский сборник”, правда в препарированном виде, работы Т. Карлейля, Г. Спенсера, Р. Эмерсона, М. Нордау. Скромно прячась за маской издателя, он в итоге собственные убеждения подавал как анонимные, входящие в некий общий идеологический фонд, а заимствованные — как собственные, пережитые им самим. Известные слова А. В. Амфитеатрова о Победоносцеве — “экспроприатор заплесневелых библиотек” — при всей их резкости не лишены основания.

Симптоматично, однако, что ни имени Амфитеатрова, ни имени В. В. Розанова, автора ценнейших и по глубине мысли, и по фактическому материалу заметок о Победоносцеве, ни ссылок на работы П. А Зайончковского и Ю. Б. Соловьева, хоть и принадлежащих советской исторической науке, ненавистной А. П. Ланщикову, но давших серьезный анализ личности Победоносцева, — всего этого мы не встретим в рецензируемой книге. Не только составитель, но и автор предисловия пребывает как будто вне истории. Будет несправедливостью, правда, утверждать, что во вступительную статью вовсе не включены отзывы современников о Победоносцеве. Этот традиционно обязательный компонент предисловия сохранен, но выдержан в столь же нетрадиционном стиле, как и все остальное в книге... Приведена “характеристика Победоносцева, данная ему современником, укрывшимся, в журнале „Московские ведомости" под псевдонимом „Поселянин"”. Мало того что “Московские ведомости” не журнал, но и настоящее имя Поселянина не составляет тайны. Достаточно открыть хотя бы “Словарь псевдонимов” И. Ф. Масанова, чтобы узнать в Поселянине довольно заметного публициста консервативной ориентации Евгения Николаевича Погожева.

Это отсутствие элементарной культуры работы, эта отмена истории — вполне в духе “агитпроповской жвачки”, столь справедливо обруганной А. П. Ланщиковым. В том же духе и припомаживание героя, сглаживание углов. За уверениями в том, что Победоносцев не был “противником просвещения и науки”, стоит не только упрощение, но явная подмена понятий. Если внимательно прочитать хотя бы включенную в сборник статью “Народное просвещение”, станет ясно: в отношении европейского просвещения и европейской науки Победоносцев испытывал тотальный скепсис, отстаивая — вслед за славянофилами — идею национального, точнее, православного образования, моделью которого мыслилась церковноприходская школа. Она внедрялась в жизнь “усилиями и стараниями” Победоносцева, как справедливо отмечает А. П. Ланщиков. И тут же он приводит внушительные цифры, призванные убедить читателя в плачевном состоянии крестьянского образования в допобедоносцевскую эпоху и в блестящих результатах его деятельности, открывавшей России путь к возрождению, ни словом, однако, не обмолвившись, что основой крестьянского образования в России — и до широкого распространения церковноприходских школ, и значительно позднее — была система начальных народных и приходских училищ и что именно им “миллионы крестьянских детей” были обязаны элементарными знаниями.

Не буду перечислять все несообразности статьи А. П. Ланщикова. Она должна быть вписана не в историю изучения Победоносцева и общественной мысли конца прошлого века, но в партийную борьбу наших дней. Отнюдь не обязательно, оказывается, принадлежать к академической среде, защищать диссертации и быть стойким ленинцем — можно и будучи независимым литератором сохранять верность АГИТПРОПу, кляня его, как люди, бывает, клянут свое происхождение.

А Победоносцев по-прежнему остается для нас фигурой загадочной. И не только потому, что в единственном доступном сегодня издании его статей Непобедоносцев выдан за Победоносцева, а собственно победоносцевские тексты представлены не в окончательной редакции. И не только потому, что автор предисловия предпочитает рассуждать об АГИТПРОПе, а вспоминая о Победоносцеве, ограничивается расплывчатыми суждениями и щедрым цитированием включенных в сборник статей.

Уже современники воспринимали его как анахронизм — средневекового фанатика, слепого поклонника старины, и лишь некоторые из них изумленно открывали в нем талантливого писателя и умного публициста. А большинство — причем не только либералы, но и многие консерваторы — его просто отторгали, не заботясь об адекватности оценок и лишь упражняясь в искажении его фамилии — Лампадоносцев, Доносцев, Бедоносцев...

Знаменитый обер-прокурор Синода, четверть века занимавший этот пост, наставник двух последних русских царей, зловещий символ заката Российской империи, для всех оказался чужим, да и природа его личности такова, что он ускользает от характеристик, сопротивляется истолкованиям. Есть в нем нечто неуловимое, само по себе нуждающееся в осмыслении.

Победоносцев всегда — во всех своих рассуждениях — исходил из “опыта лица”, признавая ценной каждую индивидуальность и опираясь на запросы отдельного человека как на главный аргумент в любых построениях, как на довод, надежно страхующий от умозрительности. Но вместе с тем совсем недаром оппоненты упрекали Победоносцева в чудовищном недоверии к человеку. Предмет его размышлений, личность, предстает под пером Победоносцева удивительно стертой, безвидной, элементарной, в конечном итоге — закрытой, такой, каким был, очевидно, он сам. Хотя победоносцевские статьи на редкость интимны (он обнажил в них собственный духовный опыт и, говоря о потребностях личности, имел в виду прежде всего собственные потребности), но как ни парадоксально, как ни странно это для фигуры масштаба Победоносцева — эти потребности всегда массовидны, лишены индивидуальной окраски. Что-то насильственное было в этом стремлении раствориться в общенациональной жизни — стремлении, питавшемся идеей соборности, но, похоже, не органичном для Победоносцева, слишком головном, вынуждавшем его к самооскоплению. Так и чувствуешь, читая Победоносцева, что он себя постоянно одергивает. Может быть, поэтому на всей его личности — при декларируемой цельности — лежит печать раздвоенности, психологического разлома. За любой конструктивной идеей ему мерещился соблазн, и в то же время он тосковал по сильной, инициативной власти, по деятельной фигуре в русской жизни. При редкой интеллектуальной восприимчивости, способности “с увлечением и негою” предаваться “умственным наслаждениям” (цитирую его частную переписку) он страшился диалога и чувствовал себя комфортно лишь в безмолвии. Тонкий критик социальных утопий, прежде всего социалистических теорий, он сам оказался творцом утопии — унылой утопии бездействия: в его построениях нет места будущему как измененному состоянию мира, а настоящее предстает лишь испорченным прошлым, воплощением разрушенной гармонии. Этот ряд можно продолжать. Очень точно неявную парадоксальность Победоносцева, видимый автобиографизм его статей в сочетании с закрытостью облика очертил В. В. Розанов, сравнивавший “Московский сборник” с “листками записной книжки” (сравнение тем более проницательное, что первопечатный текст многих статей Победоносцева в газетах помещался под рубрикой “Из записной книжки”), с “сердечностью дневника” и изумлявшийся вместе с тем холоду победоносцевского слова: “Это — отвлеченная книга, и ее отвлеченность тем более мучительна, что это — не отвлечения ума, а отвлечения сердца”.

За попыткой стереть в себе все индивидуальное, слиться с простонародной массой, от имени которой любил говорить Победоносцев и в своих письмах к Александру III, таилась ненависть к новейшим формам европейской жизни. Она питалась обостренной тревогой человека ушедшей эпохи, прозревающего за нарождающейся демократией контуры тоталитаризма, за воинствующим атеизмом — культ земных божков, за лозунгом равенства — силуэт раба. Защищая социальные традиции — “земляную силу инерции”, которой “держится человечество в судьбах своей истории”, — Победоносцев провидел грядущие бедствия, и уже поэтому стоит к нему прислушаться. Читать его сегодня и интересно и полезно, и все же Победоносцев должен быть воспринят в исторической перспективе как факт прошлого, а не повод для сегодняшних сражений.

О. МАЙОРОВА.

ЧИТАЙТЕ В БЛИЖАЙШИХ НОМЕРАХ “НОВОГО МИРА”:

ПАВЕЛ БАСИНСКИЙ

Возвращение

*

Любые средние фазы между реализмом и модернизмом ведут к гибели реализма. Его цели и смысл слишком точны и не терпят никакой относительности. Если художник согласился на произвол, на “самовыражение”, значит, он потерял доверие к миру, к его замыслу и теперь его цели лежат совсем в другой области и его счастье — совсем другое.