INTELLIGENTSIA В ЧАС ИСПЫТАНИИ

АЛЕКСЕЙ КИВА

*
INTELLIGENTSIA В ЧАС ИСПЫТАНИИ^*

В последнее время много спорят и говорят о российской, и прежде всего русской, интеллигенции, о ее особом характере и роли в истории страны, о своеобразном ее феномене. Я не разделяю эту точку зрения. Можно скорее говорить о различных течениях в развитии русской общественной мысли в XIX—XX веках. Можно говорить, к примеру, о западничестве и славянофильстве. О войне части нашей интеллигенции против царского режима, против правительства, существовавших социальных устоев. Определенная часть интеллигенции стремилась “выпрыгнуть из истории”, игнорировать уровень развития народа, навязать ему надуманные представления об идеальном обществе. Идеализм, социальный утопизм, словом, маниловщина, иррационализм в помыслах и действиях, — вот что, на мой взгляд, было, а во многом и остается отличительной чертой российских образованных классов, называемых интеллигенцией.

Впрочем, и это не совсем точно. Имеется в виду отнюдь не весь тот класс или слой, состоящий из огромной массы людей — учителей, врачей, инженеров, агрономов и т. д., — а лишь прослойка творческой интеллигенции, и не вся, а лишь та, которая отличается исключительной социальной активностью, задает тон в литературе, искусстве, журналистике, в общественных науках и обладает повышенной тягой к тому, чтобы “заводить народ”. И только в этом смысле. А уж воспитаны ли сии интеллектуалы, интеллигенты или нет — это другой вопрос. По большей части, увы, нет. Да и — возьму на себя смелость сказать — не всегда являются носителями глубокого интеллекта, широкого образования, знаний своей собственной страны, ее истории, культуры и т. д. Как раз наоборот, нашим “вождям от интеллигенции” часто не хватало и не хватает высокой духовности, исторического и социального знания, понимания устремлений и возможностей собственного народа. Зато всегда в избытке было безответственности за слова и действия, безответственности перед собственным народом, историей. То зовут Русь к топору, поэтизируют революцию, насилие, то потом спохватываются, когда уже, как правило, джинн “российского бунта” выпущен из бутылки, каются, бьют себя в грудь...

Правда, нельзя не сказать о двух вещах. Во-первых, именно из среды российской интеллигенции выходили пророки, деятельность которых оставляла глубочайший след в духовной жизни народа, была ее генератором, ее облагораживающим началом. Но, к сожалению, идеи этих пророков, этих титанов передовой мысли и высокой нравственности, этих человеколюбцев, как правило, слишком опережали свое время, господствующие в обществе представления о добре и зле и воспринимались как несбыточная, утопическая мечта. Если говорить о совсем недавнем времени, то такая судьба постигла многие идеи и предложения, выдвигавшиеся Андреем Дмитриевичем Сахаровым. В том числе и предложение, высказанное им в “Меморандуме” (1968): в интересах спасения мира необходимо соединить науку, политику и нравственность. Только вот незадача. Россия практически не знала примеров, чтобы ее пророки признавались таковыми еще при их жизни. Их оплакивали, ими гордились, их идеи и наследие поднимали на щит уже после их смерти. У нас не было ни своих Ганди, ни своих Лютеров, за которыми шли бы огромные массы сторонников Зато были опоэтизированы народной молвой, но еще больше большевистскими идеологами уголовники — “борцы за народное дело” вроде Емельяна Пугачева, Стеньки Разина и им подобных, становившиеся во главе массовых движений Зато у нас были политические авантюристы вроде Ленина и Сталина, за которыми, как за истинными пророками, шли миллионы. В моем отечестве часто все вставало с ног на голову белое принималось за черное, добро — за зло.

Во-вторых, может быть, именно потому, что у нас “все не как у людей” что нас аршином общим не измерить, что мы не готовы довольствоваться полумерами, полушагами, промежуточными результатами, частью чего-то, а хотим все целиком, все сразу и тотчас же по принципу “все или ничего”, — вполне возможно, что именно поэтому русская литература и русская культура, неоспоримый плод “профессионалов умственного труда”, как кое-кто называет нашу интеллигенцию, отличаются оригинальностью и неповторимостью. Но они, по правде говоря, выходят нам боком. Мы как бы застыли в эпохе раннего романтизма. Интеллектуалы на Западе давным-давно уже занимаются “прозаическими” делами, “обустраивают”, используя слова Александра Солженицына, свою страну, зарабатывают всеми возможными путями деньги, чтобы строить красивые и добротные дома, открывать свое дело, откладывать деньги на черный день, дабы дети и внуки могли “стричь купоны”, не впадая в нищету в случае жизненных неудач, дабы жены могли воспитывать сами своих детей, а не отдавать их под присмотр часто полуграмотных и нерадивых воспитательниц пресловутых яслей и детских садов, как у нас; одним словом, в то время как другие позволяли себе “погружаться в мещанство”, наши интеллектуалы занимались поисками “смысла жизни”, “жизненной правды”, пренебрегая такими “мелочами”, как строительство дорог, нормальных жилищ, создание домашнего уюта, устремлялись куда глаза глядят — забрасывая свою землю, свои очаги, — чтобы строить в других странах города и заводы, поднимать целину, “делать революцию”. Видимо, прав был Наполеон, указывая на нашу татарскую пуповину, ибо кочевое начало настолько живо в нас, что страна оказалась в полном запустении, словно мы собираемся жить от кочевья к кочевью.

Вместе с тем не будь “кочевого настроя”, не было бы ни поисков “града Китежа”, ни нашего мессианского устремления “одарить” весь мир нашими духовными “ценностями”, понятиями об организации экономической, социальной, политической жизни, вершиной чего явилось стремление насадить реальный социализм и коммунизм во всем мире, а без исканий, терзаний, “мировой отзывчивости” не было бы Достоевского, Чехова, Гоголя, Толстого а возможно, и Пастернака и Солженицына.

Стоп! Допустим даже, что такой феномен, как российская интеллигенция, не имеющий аналога в европейской истории, существовал. Но о чем это говорит? О каком-то особом пути развития России? Или об особом пути формирования российского образованного класса? Или о нашей более богатой духовности? Ответы на эти вопросы вновь и вновь рождают споры в которых я не вижу большого смысла. Ибо они могут быть диаметрально противоположными и в каждом будет своя правда. Истина многогранна. Не вижу ни смысла, ни резона и в противопоставлении московского периода русской истории петербургскому, как это многие делают.

Смею утверждать нет и в истории России чего-то специфического, уникального, что бы ее кардинальным образом отличало от истории развития большинства других наций. Русь завоевывали, и она завоевывала, ее раскалывали, и она раскалывала, ей насаждали чуждую культуру, и она подобным же образом поступала с покоренными, зависимыми от нее народами. Русский народ формировался на базе множества человеческих потоков, и прежде всего славян, германцев, тюрков, но и зарождавшийся французский народ напоминал лоскутное одеяло. Но и гордые британцы вырастали из “этнически слоеного пирога”, да так до конца и не выросли, сохраняя четкие отличия между англичанами и шотландцами, не говоря уж о валлийцах. Точно так же и изолированный морями японский народ, обросший сказочными легендами о своем божественном происхождении, устами своих ученых признает, что у его основания лежат три мощных потока — китайский, алтайский и полинезийский.

Впрочем, отличия есть. Это фактор времени. Возможно, еще и фактор геополитики. Например, японцы могли позволить себе триста лет, вплоть до так называемой реставрации Мэйдзи (революции 1867—1868 годов, когда было свергнуто господство военачальников, или сёгунов, и восстановлена власть императоров), жить почти в полной изоляции от внешнего мира, что дало возможность создать монолитную нацию с высокоразвитым национальным духом, уникальной национальной спецификой. Эта изоляция обрекла Японию на отставание, которое в некоторых областях, возможно, не преодолено до сих пор, но в то же время сделала японцев практически неуязвимыми перед лицом иностранного влияния и в то же время абсолютно открытыми любому влиянию, которое способствует развитию страны и нации. Ни одна другая нация в мире не заимствовала извне так много и за такой короткий срок из всех мыслимых областей бытия, а не только техники и технологии, как Япония, оставаясь сама собой. Разумеется, в чем-то при этом волей-неволей меняясь, но не комплексуя, не считая эти изменения чуждыми ей, навязанными извне. Например, и демократия, и экономический строй, и антимилитаристская направленность развития, да, по существу, и принципиально новая фаза в ее истории были навязаны стране американцами в годы послевоенной оккупации, но все это так органично вошло в жизнь нации, что мало кому в голову приходит задаваться вопросом, как и когда все это свершилось. Нация не страдает от комплекса неполноценности, чего не скажешь о нас. Но об этом ниже.

Так вот, что я понимаю под фактором времени? Всего лишь то, что мы молодая нация. Здесь есть и минусы и огромные плюсы. С одной стороны, в нашем поведении много такого, что напоминает поведение подростка, изо всех сил стремящегося к самоутверждению, подверженного эмоциональным срывам, склонного к необдуманным поступкам, шараханиям из одной крайности в другую — одним словом, проходящего через этап ломки характера, становления личности или, что тоже иногда случается, вступая в этап ее разрушения. Но, с другой стороны, у молодой нации все еще впереди. Об этом, кстати, говорили многие наши мыслители. Тысячелетие нашего государства верно в той мере, в какой мы берем свое начало в Киевской Руси. Но верно также и то, что этнос, начавший формироваться в лоне Московской Руси, — это, по существу, иной этнос, не тот, который существовал до монголо-татарского завоевания. В наших жилах наряду со славянской — с примесью германской, угро-финской — течет и татарская (тюркская) кровь. Я лично готов этим гордиться. Ибо своим величием Россия обязана именно слиянию двух мощнейших человеческих потоков — славянского и тюркского, что обеспечило молодому государству, употребляя слова Льва Гумилева, гигантскую энергию пасионарности. Из маленького Московского княжества она в конечном итоге превратилась в государство-колосс. То, что большинство наших славных родов имеет татарские корни, мне еще мало что говорит, ибо если копнуть поглубже, то легко обнаружить и иные корни, например, германские, реже французские. Гораздо больше для меня значит то, что покоренная монголо-татарами Русь, оказавшись перед лицом исторического выбора, воюет с Европой в лице крестоносцев, опираясь на татар. Было это, как известно, при Александре Невском. Можно поставить столько вопросов, что на них не ответит ни один мудрец. Ну например. Завершился ли до конца наш этногенез? Кто мы все-таки: европейцы, евразийцы или россияне как самостоятельный этносоциальный и этнокультурный феномен? Почему у нас такая стойкая тяга к Западу одних и неприятие Запада со стороны других? Это при том, что у нас есть западники, есть славянофилы, но нет тех, которых условно можно было бы назвать “восточниками”. Это при том, что многие славянофилы подолгу жили на Западе и любили тамошние порядки, восторгались тамошней культурой.

Главное, на мой взгляд, заключается в позиции национальной интеллигенции. Работает ли она на интеграцию или дезинтеграцию народа, синтезирует или, наоборот, раскалывает национальный дух? Ну скажем себе честно: кто в годы перестройки, когда постепенно стала раздвигать свои рамки гласность, начал будировать вопрос о том, кто больше всего виноват в трагедии народа, связанной с революцией, гражданской войной, геноцидом? Сами русские как ведущая нация или “жидомасоны”, “инородцы” и т. д.? Это начала раскручивать неославянофильская, неопочвенническая интеллигенция. Знаем мы и лично кто это делал и где это публиковалось. Большинству из нас, осмелюсь сказать, более 99 процентов, и в голову не приходили подобные вопросы. Однако ничтожная группка людей сумела запустить маховик национальной неприязни, посеять семена настороженности, отчуждения, вражды, способствовать появлению русского фашизма, стимулировать эмигрантские настроения, выезд из страны многих образованных людей, талантливых специалистов. Задумывались ли наши “патриоты” — сеятели национальной вражды, что такая их политика будет работать против России? Она будет ослаблять и так ослабленную ленинско-сталинским геноцидом нашу конкурентоспособность по отношению к другим нациям. Если за всеми этими акциями стоят действительно патриоты, а не карьеристы, спекулянты, человеконенавистники, то их действия по меньшей мере иррациональны, неразумны. Расчетливые янки рыщут по всему миру в поисках “мозгов”, а мы, следуя примеру “великого Ленина”, спешим избавиться от них.

Говоря о проблеме интеграции или дезинтеграции национального сознания, следует отметить: и тому и другому процессу может помогать национальная мифология. Каждая нация имеет свои мифы. Это факт.

Миф — важнейший двигатель общественного прогресса. И чем больше отстает нация от передовой части мира, чем хуже дела в ее доме, тем большую компенсаторную роль принимает на себя историческая и в целом национальная мифология. Но в демократическом обществе происходит “естественный отбор мифов”, и остаются только те, которые в чем-то близки реальности, в наибольшей мере отвечают духу нации. Это, как мы знаем, не наш случай. Об эпохе большевизма нечего и говорить. Не только были сохранены многие старые, угодные режиму мифы, но создано и огромное количество новых. И в царское время тот, кто покушался на систему национальной мифологии, даже на отдельные мифологемы, рисковал очень многим — общественным осуждением, тюрьмой, ссылкой, тем, что объявлялся сумасшедшим, как Петр Чаадаев.

Кстати, Чаадаев сам создал опасный по своим последствиям миф. В своем первом “Философическом письме” он, изменяя принципу историзма, игнорируя факт многовекового отставания (в силу совершенно объективных и хорошо известных причин) России от передовых стран Запада и неизбежного в этом случае (особенно когда речь идет о великой стране, ставшей уже мировой державой) синдрома “догоняющего развития”, выдвинул идею аномальности развития России и, если так можно сказать, “вторичности” нас как нации.

Подобные взгляды, естественно, не могли не вызвать решительного протеста в русском обществе, что на деле и произошло. Оговорюсь только, что в мою задачу не входит анализировать философские взгляды Чаадаева, которые глубоки и не могут быть так просто отброшены без попытки их основательного осмысления. Для меня в данном случае важна реакция на утверждения философа, которые были восприняты многими как инвективы. Впрочем, важно иметь в виду, что внеисторические представления о развитии России живучи по сей день. По сей день наш бывший земляк, а ныне гражданин США профессор Александр Янов широко по миру распространяет небылицы о том, что Россия якобы ходит по замкнутому кругу деспотизма, будучи не способна выйти из него собственными силами, как не смогли выйти из него без помощи США Германия и Япония. На деле же по кругу антидемократизма ходят все или почти все страны мира, пока не достигнут определённого уровня общественного, и прежде всего экономического, развития. А как выходят из этого крута, нам буквально на глазах демонстрируют новые индустриальные страны — Турция, Южная Корея, Тайвань, Малайзия и другие. Идет поступательный процесс демократизации. Поступательный характер носило развитие демократии и во Франции, и во многих других европейских странах. Россия в канун Октября тоже уже имела зримые зачатки демократии. Да, несомненно, у России есть тяжелое наследие, условно говоря, восточного деспотизма (как, кстати, и у Японии), но если бы не большевизм, если бы революция не выбросила страну из русла естественноисторического прогресса, то по уровню зрелости демократии, уверен, она принципиально ничем не отличалась бы от других высокоразвитых стран.

Еще раз подчеркиваю: все дело в уровне общего развития страны, в том, в частности, что Россия на многие годы отстала от передовых стран Европы. Демократия — венец, а не начало прогресса.

Однако вернемся к нашему тезису, а именно: уже первое “Философическое письмо” Чаадаева резко стимулировало борьбу идей в российской общественной мысли, фактически предопределило появление того, что стало известным как славянофильство. Ибо в 1839 году была опубликована статья одного из основателей этого течения, Алексея Хомякова, “О старом и новом”. Потом появились работы других литераторов, поэтов, ученых, стоявших у истоков формирования славянофильства. Не остались в долгу и те, которые считали себя западниками. Разгорелась острая полемика. Положено было начало расколу национального духа, причем этому дано теоретическое обоснование.

Так кто же виновен в том, что мы фактически до сих пор не состоялись как проникнутая единством национального духа страна, Россия? Кто виноват в той вражде, которая с таким неистовством временами вспыхивала в стране и в конечном итоге привела к Октябрю, а потом и к самогеноциду? Кто виноват в том, что до сих пор мы не можем избавиться от маниакальной страсти создавать “образ врага” в своих собственных рядах? Кто виноват, наконец, в том, что мы дошли до края пропасти, истощив донельзя страну, разграбив природные ресурсы, сделав опасными для жизни человека сотни городов и населенных пунктов? Какое наследство мы оставим своим потомкам?

Виноваты во многом именно мы, те, которые объединены понятием “интеллигенция”. Я еще раз подчеркиваю — разрушительные начала скрыты в самом народе, об этом мы должны говорить открыто, отбросив в сторону извинительный тон: идеализация народа, народопоклонство, чем страдала российская интеллигенция, всем нам дорого стоили. Иван Бунин в “Окаянных днях” хорошо это раскрывает. Полагаю, известный философ Николай Лосский имеет все основания, чтобы носить высокое имя патриота, но это не мешает ему, ссылаясь на многие отечественные авторитеты, сказать: “Если же русский усомнится в абсолютном идеале (а где он, этот идеал? — А. К.), то он может дойти до крайнего скотоподобия или равнодушия ко всему; он способен прийти "от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта"” (“Характер русского народа”. М. 1990, стр. 9).

Зная черты необузданности в народе, интеллигенция должна была бы их смягчать, облагораживать. Но не тут-то было! Интеллигенция чаще делала все, чтобы пробудить в русском мужике зверя. Причем, как говорится, на свою же голову. Несколько генераций российских интеллектуалов, составлявших цвет нации, своими костьми прокладывали путь в то самое “светлое будущее”, которым грезили не рабочие и не крестьяне и уж тем более не предприниматели или негоцианты, а представители радикальной, революционной (что долгое время было синонимично), демократической интеллигенции. Едва ли не лучшая ее часть переболела марксизмом, а многие от этой болезни так и не оправились. Для многих, подчеркиваю, это кончилось летальным исходом.

Поэтому вошедшие в обиход слова о том, что интеллигенция — мозг нации, совесть нации, тоже очередной миф. Причем в равной мере это относится как к славянофильской, так и к западнической интеллигенции. И те и другие раскалывали национальное самосознание в угоду своим эгоистическим устремлениям и утопическим целям, стравливали народ. И те и другие мешают естественному ходу истории, а то и становятся на его пути. Одни пытаются искусственно пришпорить прогресс, другие — ему помешать, направить общественное развитие вспять. Реакционность тех и других вытекает уже из самого факта попыток противопоставить социальное национальному, разорвать живую ткань общества. Кто такие западники? Самыми последовательными и законченными западниками были большевики. Реализуя марксистскую модель общественного устройства, делая ставку на плановую экономику, на концентрацию всех ресурсов в руках государства, они рассчитывали на колоссальный рывок вперед, на обгон Запада, с тем чтобы оказаться во главе его развития.

Конечно, реакционность реакционности рознь. Западники реакционны в той мере, в какой пытаются насиловать историю, некритически навязывать стране утопические схемы, которые были отвергнуты народами тех стран, где эти схемы родились, как в случае с марксизмом. Западники реакционны и тогда, когда они пытаются навязать России вполне прогрессивные, цивилизованные формы организации общества, до которых она исторически еще не дозрела. Для западников нет вопроса о нашем европейском первородстве. Они однозначно считают себя европейцами, не замечая, что по большей части ведут себя по-азиатски. Феномен западничества — это, в сущности, реакция общества на отсталость. Но реакция сильных людей, реакция на ее скорейшее преодоление, что на деле часто оказывается утопией.

Феномен славянофильства — это реакция скорее на прогресс, чем на отсталость. Это реакция той части общества, которая не уверена в своих силах, изначально боится проиграть в конкуренции с более сильными, с передовыми нациями, инстинктивно стремясь к самоизоляции. Здесь, в сущности, нет ничего специфически российского, это общемировое явление. Так ведут себя различные течения общественной жизни во многих развивающихся странах. Даже в Японии долгое время противоборствовали эти две тенденции.

Принято считать, что вина за большевизм лежит исключительно на западниках, в среде которых было много “жидомасонов” и представителей “инородцев”. На деле же славянофилы не меньше западников поработали на большевизм. Во-первых, они сеяли в народе иллюзии о возможности избежать капитализма как общественной фазы развития, пойти каким-то иным, “третьим” путем, развенчивали “гнилой буржуазный Запад”, его ценности. Во-вторых, славянофилы немало потрудились, чтобы создать в стране благоприятную атмосферу для ее вступления в первую мировую войну. Это из их лагеря исходили в канун воины призывы к объединению славянства ради противоборства германцам. Это славянофилы распространяли идею о некоей освободительной миссии России по отношению к Царьграду то есть Константинополю (ныне Стамбулу). Причем за этой “освободительной миссией” почти прямым текстом излагалось стремление России завладеть проливами, что, по здравом размышлении, никак не могло увенчаться успехом, ибо в конечном итоге встретило бы противодействие не только, а возможно, и не столько со стороны Германии, сколько со стороны Англии и Франции. У Сталина ведь тоже были подобные поползновения, причем уже после окончания победоносной войны, но он не дал им ходу перед лицом реальностей. Нечего и говорить, что если бы не было войны 1914 года, то не было бы в России и революции. Революция выросла из войны, это непреложный факт.

Наконец последнее. Что такое большевизм? Это, строго говоря, реакция добуржуазного общества на буржуазную модернизацию. Реакция, которая нуждалась в теоретическом обосновании, что и сделано было с помощью русифицированного марксизма.

“Вшивыми либералами” назвал в печати известный драматург тех наших интеллектуалов, которые решили, что за коммунистическим тоталитаризмом сразу же последует эпоха либерализма. Я как-то опросил своих коллег — политологов, историков, журналистов, как они оценивают перспективы развития либерализма в России, а главное — что они под этим понимают. То, что я услышал, оказалось еще более безрадостным, чем я ожидал. Многие просто не могли внятно сказать, что это такое. “Либерализм в России? — ухмыльнулся Альгирдас Празаускас, доктор наук, мой коллега по институту. — Вы что, сами не знаете? Для него у нас нет пока почвы”. Этот же вопрос я задал Петеру Шульце, руководителю московского представительства Фонда имени Фридриха Эберта (фонд германской социал-демократии). Он старался быть дипломатичным (это происходило накануне скорого приезда в Москву представителя другого фонда — Фонда Фридриха Науманна Германской либеральной партии (Свободная демократическая партия) Фалька Бомсдорфа, прекрасного знатока России), но по выражению лица моего собеседника я понял, что он примерно такого же мнения, что и мой коллега Празаускас. Да и будучи на международной конференции в Майнце в начале сентября 1992 года, я понял, с каким трудом идеи либерализма пробивают себе путь в странах посттоталитарного развития. Впрочем, я всегда считал: тоталитаризм может сменить некая промежуточная фаза, которая неизбежно вберет в себя элементы бытия прошлого и будущего, но отнюдь не либерализм. Прошлое же у каждой страны свое. И пока мы не поймем это прошлое, будем совершать серьезные, даже фатальные ошибки. Я больше склонен доверять художникам, людям искусства, нежели политикам и идеологам. Даже в их ошибочных суждениях подчас отражаются глубокие жизненные реалии. Вот что сказал талантливейший человек нашего времени, исколесивший в свои восемьдесят семь лет вдоль и поперек планету, хореограф и режиссер Игорь Моисеев:

“Русский народ по своей природе необычайно талантлив и широк, вместе с тем он все-таки остается не европейским народом, а как бы среднеазиатским. И в связи с этим демократическая власть никогда не найдет у нас правильного места, потому что всегда будет борьба за власть. России нужна твердая, могучая и честная рука, то есть нужен Петр Великий, который сумел встряхнуть страну за очень короткий период, сумел вырвать ее из глухой азиатчины и приобщить к Европе. За какие-то 30 лет Россию нельзя было узнать. Вот мы находимся сейчас на таком же рубеже. Но если даже и найдется такой человек, то ему будет крайне трудно, потому что народ очень распущен.

Прежние чувства крепостного человека, ощущения раба при нашей нынешней демократии, вернее, вседозволенности, перерождают нас в каких-то дикарей, когда что хочу, то и ворочу. Поэтому быть Петром Великим сейчас очень сложно: его могут снести раньше, чем он обретет власть” (“Культура”. 13.3.93).

Что верно, то верно: мы нередко ведем себя, как вырвавшиеся на волю рабы. Раб остро чувствует слабину. От своего подневольного положения он быстро переходит к хамству и свинству и готов смириться только перед силой. Мне было больно каждый раз, когда я видел, как наши “рыцари пера” и “рыцари слова”, которым Михаил Горбачев дал возможность встать с колен, стали его же незаслуженно оскорблять, грубить ему и хамить. И пошло по накатанной колее уже и по отношению к президенту России Борису Ельцину. Наверное, прав, тысячу раз прав Александр Солженицын, сказавший — если верить Станиславу Говорухину, — что с утеса тоталитаризма нельзя спрыгнуть в долину демократии, не разбившись, нужен медленный спуск.

Дело не в том, плох или хорош либерализм в принципе. Так даже вопрос ставить нельзя — он естественное явление в развитии общества, явление, сыгравшее огромную роль. В сущности, все то; чем ныне богат развитой мир в экономике, политике, духовной сфере, так или иначе связано с феноменом либерализма. Но всему свое время и место. Это раз. А кроме того, политику либерализма не следует абсолютизировать: она то и дело корректируется политикой иного свойства — государственным регулированием экономических и иных процессов в обществе. Впрочем, есть еще один важный момент. За основу либерализма мы берем “систему естественной свободы” Адама Смита. Но, во-первых, с тех пор либерализм серьезно эволюционировал, потерпев полный крах в первой трети XX века, прежде всего потому, что не смог предотвратить глубочайшего мирового кризиса. Во-вторых, мы сейчас на переходном этапе: мы сворачиваем с искусственно навязанного большевиками пути, когда либерализм тем более бессилен. В-третьих, всякая концепция общественного развития не может не учитывать конкретно-исторических условий.

Либерализм для России — понятие не новое. Выдающийся русский мыслитель Семен Франк, прошедший сложнейший путь эволюции своего мировоззрения, будучи сам долгое время деятелем либерального направления, верно указал на изъяны либерализма. “Основная и конечная причина слабости нашей либеральной партии заключается в чисто духовном моменте: в отсутствии у нее самостоятельного и положительного о б щ е с т в е н н о г о м и р о с о з е р ц а н и я и в ее неспособности, в силу этого, возжечь тот политический пафос, который образует притягательную силу каждой крупной политической партии... Организующую силу имеют лишь великие положительные идеи,— идеи, содержащие самостоятельное прозрение и зажигающие веру в свою самодовлеющую и первичную ценность. В русском же либерализме вера в ценность духовных начал нации, государства, права и свободы остается философски не уясненной и религиозно не вдохновленной... То, что теперь называют “государственной неопытностью” русской либеральной интеллигенции, состоит в действительности не в отсутствии соответствующих технических знаний, умений и навыков, — которые, она в значительной мере уже приобрела в местном самоуправлении и парламентской деятельности, — а в отсутствии живого нравственного опыта в отношении ряда основных положительных начал государственной жизни. Вплоть до самого последнего времени наш либерализм был проникнут чисто отрицательными мотивами и чуждался положительной государственной деятельности: его господствующим настроением было будирование, во имя отвлеченных нравственных начал, против власти и существовавшего порядка управления, вне живого сознания трагической трудности и ответственности всякой власти. Суровый приговор Достоевского в существе правилен “Вся наша либеральная партия прошла м и м о дела, не участвуя в нем и не дотрагиваясь до него; она только отрицала и хихикала” (“Из глубины. Сборник статей о русской революции” М 1991, стр. 311, 312—313).

Читая эти строки, я вдруг вспомнил — не знаю уж, кстати или не совсем — о мести истории за это “отрицание” и “хихиканье”. Многим памятно, как в свое время, выступая по телевидению, Борис Ельцин упрекнул Михаила Горбачева в том, что тот якобы обманул народ. Но вот Ельцин сам стал президентом, и теперь примерно те же упреки, что он адресовал Горбачеву, адресуются ему. Причем несправедливо как в первом, так и во втором случае. Более того, Горбачев стал точно так же вести себя по отношению к реформам Ельцина и даже употреблять почти те самые слова: “Ельцин исчерпал себя как президент”. Но есть горькая правда в “трагической трудности” положения любого лидера в подобной ситуации, а еще в том, что если бы в свое время устранили Горбачева, расправились бы и с Ельциным, равно как крах Ельцина усложнил бы положение центристских партий, поставивших своей целью отстранение Ельцина. Центризм еще не настолько окреп, чтобы мог один на один выдержать нарастающее давление справа. Это не говоря уж о том, что и положение самого Горбачева в случае ухода Ельцина с поста президента, потери позиций демократами в структурах высшей власти необязательно окажется более выигрышным.

Может быть, именно в отношениях между этими двумя лидерами наиболее выпукло проявляется иррационализм в российской политической жизни. Я так до конца и не смог постичь зачем Борису Ельцину понадобилось бить по Горбачев-Фонду, а заодно и по тем политическим силам, которые так или иначе связаны с этим фондом? Точно так же как и ответных действий Горбачева, когда он и связанные с ним (в прошлом или настоящем) экономисты, Н. Петраков или Г. Явлинский, начали целенаправленную борьбу против реформ Егора Гайдара, фактически ничего не выдвигая взамен. В результате весь курс реформ оказался сильно дискредитированным, усилились позиции откровенной реакции, все настойчивее слышны были голоса о привлечении к ответственности за развал СССР и Горбачева и Ельцина. Слава Богу вовремя подошел референдум.

Но вернемся к либералам. То, что сторонники нового общественного строя, в основе которого рыночные отношения и правовое государство оказались как без объединяющей идеи, концепции продвижения вперед, так и без мощного демократического движения, немалая вина наших либералов. Став во главе движения “Демократическая Россия”, либералы или если честно псевдолибералы, либерал-большевики (Глеб Якунин Лев Пономарев и другие) не смогли выдвинуть ничего, что могло бы увлечь широкие слои россиян объединить их в этот трудный момент. Вхождение страны в “общеевропейский дом” общемировые ценности, новое мышление — это то что по части либерализма было унаследовано нами от перестройки. Правда Михаил Горбачев последнее время активно пропагандирует тезис о новой цивилизации цивилизации XXI века. Но все эти идеи идут по касательной народного сознания не более того. Что добавили к этому демократы? Принцип “обвальной приватизации” выдвинутый Ларисой Пияшевой, обвиняющей Гайдара в том что тот опошлил либерализм? Легко представить, к каким губительным экономическим и социальным последствиям привела бы реализация этого принципа. Принцип блага частной собственности, пропагандой которого денно и нощно занимается демросс Петр Филиппов? Частная собственность действительно должна занять достойное место в обществе. Она не только основа материального благополучия, но и важнейший элемент экономической независимости человека фундамент гражданского общества, без которого невозможна современная демократия. Более того, частная собственность, как показывает исторический опыт еще и гарантия против деградации человека.

Однако нельзя не учитывать и сильных антисобственнических настроений в российском обществе, имеющих глубокие исторические корни, поэтому реальными собственниками может стать лишь незначительный процент российских граждан. Как известно, способностью к предпринимательству (а это синоним частной собственности) обладают 5—7 процентов всего населения. У нас же дело усугубляется тем, что в первой волне предпринимателей оказались люди с антиобщественным прошлым. Нам, к сожалению не удалось избежать появления феномена “дикого капитализма”. Если даже считать, что это практически неизбежная фаза на начальном этапе перехода от нерыночной к рыночной экономике в условиях глубокого общественного кризиса и в рамках демократической модели общественного развития (а по моему глубокому убеждению это именно так), то это ничего не меняет в отношении граждан к факту обогащения людей теми методами, которые у нас принято считать нечестными.

Сильное влияние либерализма на формирование политики демократов имеет негативные последствия двоякого рода. Во-первых, ложный тезис о том что государство должно отойти в сторону, рынок сам все поставит на свои места, не позволил властям вовремя пресечь крайние формы спекулятивного бизнеса, что особенно возмущает россиян, не позволил играть более активную роль в экономической жизни страны. Во-вторых, принципы либерализма, понимаемого к тому же слишком упрощенно, фактически помешали формированию модели посткоммунистического развития. “Демократические вожди” посчитали хватит нам громких слов, грандиозных планов обещаний “светлого будущего”, будем жить, как живут другие, в частности на Западе.

Если все это и справедливо, то только отчасти. Да, на Западе шизофренические стенания по поводу, скажем, “многострадальной” Германии или Франции показались бы нелепыми. Если народ физически и психически здоров, а лидеры в здравом уме, зачем обрекать страну на страдания при отсутствии стихийных бедствий или мировых войн? Рациональное сознание диктует рациональный тип поведения, рациональное решение возникающих перед обществом проблем. Но и на Западе люди не чужды высоких идеалов. Даже в условиях стабильности и сытости. На переломных же этапах истории национальные лидеры непременно ставят перед страной высокие цели, грандиозные задачи призванные сплотить общество. Джон Кеннеди, например, выдвинул задачу строительства такой Америки, в которой не будет расовой дискриминации и социальной несправедливости. Генерал де Голль сплачивал французов на идее “величия Франции”, на борьбе за освобождение от американской гегемонии, за независимый курс страны, результатом чего стали “особые” советско-французские отношения. Лидеры ФРГ делали акцент на социальной стороне возрождения. Ну а что касается стран, находящихся на переходном этапе развития, то ради сплочения народа с целью более успешного преодоления трудностей, особенно тяжелых в начале пути, они не только выдвигают захватывающие идеи, но нередко творят множество самых разнообразных мифов.

Зачем? Чтобы поднять дух нации, вызвать массовый энтузиазм.

Некоторые влиятельные наши интеллектуалы-западники, такие, как Юрий Афанасьев, посчитали, что время политических партий прошло, наступил час движений, разного рода Ассоциаций, форумов. Как на Западе. Но вот незадача. На Западе общество давным-давно структурировано, уже не один десяток лет оно существует как гражданское, имеющее тысячи, миллионы самостоятельных субъектов в сфере экономики, политики, социальной жизни, информации, самостоятельных, но тем не менее тесно связанных видимыми и невидимыми нитями. Там политические партии действительно часто находятся в анабиозном состоянии, оживая лишь в период выборов. Но этот анабиоз — результат длительной и сложнейшей эволюции, а отнюдь не плод чьих-то мыслительных операций. А в ряде стран (в той же Англии или Германии) политические партии и не так уж и аморфны.

А если не нужны партии, то нужно ли массовое демократическое движение? А если нужно, то какое? Опять дискуссии. Опять потеря времени. А в сущности, потеря ориентиров. Причем изначально, на концептуальном уровне. Надо было сразу же после провала путча в августе 1991 года, предвидя гигантские трудности переходного этапа (а опыт Польши уже давал богатейшую пищу для анализа), позаботиться о социально-политической базе реформ, завоевывать на свою сторону профсоюзы и т. д. Ничуть не бывало! Наших либералов, или псевдолибералов, двигала инерция предыдущего этапа борьбы. Некоторые из них, например, Леонид Баткин, просто упивались поисками “врага”, в сущности, в своем же лагере, идя как бы по следу большевиков. Они сосредоточили весь свой пыл на “изобличении” Горбачева, на “разоблачении” реформаторов, очевидно, не понимая, что провалом августовского путча не только не заканчивается политическая борьба, но еще и не предрешается окончательный выбор дальнейшего пути развития и что разумнее не плодить противников, а завоевывать союзников. Демократы либерального направления, сосредоточив все свое внимание на “преступлениях Советской Армии” в Грузии и Прибалтике, как бы не замечали принципиально новой ситуации, когда потребовалось уже отстаивать ущемление прав русских от узколобого местного национализма. Правые силы только этого и ждали, объявив себя защитниками интересов миллионов русских в странах “ближнего зарубежья”.

Молниеносный крах после путча реального социализма, развал существовавшего сотни лет государства, пусть даже в обличье СССР-империи, вызвал и глубочайший общественный кризис, и состояние шока у миллионов россиян, прежде всего старших поколений, не готовых адаптироваться к новым реалиям. В особенно тяжелом положении оказались именно русские, у которых фактически (благодаря стараниям большевиков) не было развито в достаточной степени национальное самосознание. Оно еще во многом и сейчас продолжает оставаться каким угодно (одни говорят “имперским”, другие — “интернациональным”, третьи — “вселенским”), но не национальным в строгом смысле слова. На обломках империи возникала новая Россия, пожалуй, менее других республик бывшего СССР подготовленная к самостоятельному развитию. И не только на уровне национального самосознания, но и с точки зрения административно-государственных структур, которые в силу особого "положения России оказались крайне слабо развиты. Нужно было помогать россиянам поскорее обрести себя в новом качестве. Нужно было помогать Борису Ельцину создавать и новую государственность, и, что не менее важно, новую объединяющую идею россиян. Приходилось срочно думать о том, какие на смену коммунизму и имперскому Советскому Союзу должны прийти идеалы, сплачивающие тенденции, лозунги и т. д. Ведь мировой опыт показывает, что катаклизмы в жизни народа, когда рушатся все прежние устои, порождают чаще всего агрессивный национализм как великодержавного, так и сепаратистского свойства. Следовало упреждать такое развитие событий. К сожалению, и здесь наши либералы оказались “слабаками”. Их критика государственности, патриотизма была не просто ошибочной — она вызывала мощную реакцию противодействия, помогала сплочению правых, сил контрреформы, противников Бориса Ельцина, демократических перемен.

“Какие еще национальные интересы? — упрекала меня молодая “либералка” из московского радикального еженедельника. — Есть общечеловеческие ценности, их нам и надо защищать”. Полная потеря чувства страны! Вот уж поистине ошалели от первого глотка свободы, потеряли почву под ногами, ударились в утопизм. Сильный налет утопизма в национальном сознании как раз и проявляется в переломные, наиболее ответственные периоды истории и, к сожалению, выражается в потере чувства реализма и здравого смысла, в безответственности.

В демократических кругах России начало происходить многое такое, что трудно понять с точки зрения логики политического процесса, здравого смысла да и этических норм. Ну как можно объяснить такое поведение? “Демократическая Россия” обеспечила победу на президентских выборах Борису Ельцину, сумела провести в народные депутаты и в Верховный Совет около половины своих сторонников. А что дальше? А дальше она как бы устранилась от ответственности за работу своего правительства, следовательно, и за ход реформ и повела себя по отношению к Ельцину — Гайдару как оппозиция. Правда, как весьма неопределенная оппозиция: хочу — поддерживаю, хочу — нет. Впрочем, “Демократическая Россия” активно подталкивала президента начать крупномасштабные реформы так, как это делалось в Польше. Либо президент решается на радикальные реформы, либо демократы встают к нему в оппозицию. Радикальная пресса — я это прекрасно помню — стала даже утверждать, что Борис Ельцин — типичный разрушитель, он якобы не способен к созиданию, готов довольствоваться тем, что стал президентом, а там хоть потоп.

Президента откровенно провоцировали. Чисто по-большевистски, по-ленински: сначала ввязываемся в бой, а дальше будет видно, что делать. Подчеркиваю: с моей точки зрения, альтернативы “шоковой терапии” в условиях полного расстройства потребительского рынка, потери рублем функции всеобщего эквивалента и ползучего распространения примитивного средневекового натурального обмена не было. Может быть, она и была, но никто не смог такой альтернативы выдвинуть, а выдвинув — обосновать. Впрочем, альтернатива наверняка имелась, если бы страна встала на путь диктатуры или хотя бы жесткого авторитаризма и от государственного социализма стала бы медленно двигаться в сторону государственного капитализма, как это было на Тайване, в Южной Корее, как это сейчас происходит в Китае, хотя и в своеобразной форме. Но я спрашиваю: существовали ли антикоммунистические силы, которые смогли бы установить в России диктатуру, чтобы сделать переход от дорыночных к рыночным отношениям более плавным, менее болезненным для народа? Таких сил, по-моему, не было. Но тут же возникает и другой вопрос: а готова ли была поддержать подобный курс российская демократия? Да Боже упаси, ни в коем случае! Она бы стала воевать с Ельциным. Следовательно, альтернатива отпуску цен все-таки отсутствовала. Возможно, было другое. Что же именно?

Первое. Следовало более тщательно подготовиться к отпуску цен. Поработать с директорами, коллективами государственных предприятий, установить какие-то рамки возможного повышения цен на их продукцию, зарплаты и т. д. Этого не сделали, что и привело к установлению монопольно высоких цен. Команда Гайдара фактически пустила этот процесс на самотек. Что из этого получилось, мы знаем: государственные монополисты не дали развернуться-конкуренции. Государство должно было бы активнее себя вести с началом “шоковой терапии”.

Перед моими глазами книга, изданная в Японии и посвященная обобщению японского послевоенного опыта перехода к рыночным отношениям, а также опыта нашей “шоковой терапии”. Странный вывод делают авторы. С одной стороны, они говорят, что мы поспешили с отпуском цен. Следовало до этого сделать четыре вещи: раздробить крупные предприятия-монополисты; создать (в том числе за счет конверсии) многие новые предприятия, способные конкурировать с прежними монополистами; закупать крупными партиями готовую продукцию, опять же с целью создания конкурентной среды; наконец, активно привлекать иностранный капитал с этой же целью. А с другой стороны, японские специалисты признают, что на осуществление всего этого понадобятся многие годы. А где их взять? В Японии создание конкурентной среды начиналось и осуществлялось в условиях американской оккупации, и фактор политической борьбы не играл решающей роли, ибо политическая стабильность гарантировалась американским присутствием. Но если мы не ориентируемся на диктатуру, то нетрудно себе представить, что было бы, если бы мы сохранили тот курс перехода к рынку, который проводил Валентин Павлов. А он именно был рассчитан на постепенное создание конкурентной среды. Украина хотела поначалу пойти именно этим путем, да только время зря потеряла, резко усугубив ситуацию.

Второе. Надо было бы откровенно и честно сказать народу, что придется пройти через этап неимоверных трудностей и что альтернативы им практически нет. Президенту и его команде следовало прокрутить перед глазами телезрителей все возможные варианты перехода к рынку, чтобы заручиться поддержкой россиян. На деле же вместо серьезного разговора давались несерьезные обещания скорого улучшения ситуации. Хотя справедливости ради надо сказать просчитать все заранее было невозможно. Ведь президент так или иначе оказался пленником того же Гайдара и его команды, уровень развития нашей экономической науки оставляет желать лучшего а Запад не очень-то спешил оказывать реформам в России ту помощь, на которую рассчитывали реформаторы.

Третье. Реформы нуждались в серьезной поддержке со стороны, условно говоря, партии реформ. Но такой поддержки не было. Не оказалось и такой партии. Поначалу в оппозицию реформам встали “горбачевцы” (Н. Петраков, О Богомолов, Г Явлинский), затем “травкинцы”, “руцкисты”, сторонники Аркадия Вольского и другие. Непосвященному человеку трудно разобраться, чего же хотят сторонники “Гражданского союза”. Остановить рост цен? Облегчить тяготы народа? Верно. Кто же этого не хочет?! Но одновременно и поприжать “спекулянтов” “криминальный капитал”, поставить заслон бегству капитала за границу развернуть борьбу против мафии, организованной преступности и т. д. А еще — сохранить крупные государственные предприятия. А еще — пресечь сепаратизм. Если раскрыть скобки, то это значит, что нужен иной тип власти, скорее диктаторский, нежели тот, что есть. Тот тип власти, который больше всего соответствует модели госкапитализма. Но поскольку диктатура Ельцина сторонникам “Гражданского союза” вроде бы ни к чему, то и разговор не доводится до конца. Обличительных слов много, а вывод не делается, а если делается то где-то в кулуарах. Со стороны же это воспринимается как демагогия, в лучшем случае — как прекраснодушие. Не в этом ли причина краха “Гражданского союза”?

Но “шоковая терапия” напугала и многих демроссов. Одно дело кричать “давай! давай!” а другое — видеть реальный процесс обнищания людей и самому сталкиваться с теми же проблемами, что и большинство людей. Как свести концы с концами? Первыми не выдержали напряжения “шоковой терапии” как и следовало ожидать радикальные демократы. Они запаниковали. Ударились в критиканство. При этом никто не предлагал никаких реальных средств исправления ситуации. Не согласные с тем, что большинство сторонников “Демократической России” за поддержку правительства Ельцина, они вышли из партии и образовали нечто вроде секты.

Как тут не вспомнить Бердяева, писавшего “Русский интеллигентский максимализм революционизм, радикализм есть особого рода моралистический аскетизм в отношении к государственной, общественной и вообще исторической жизни. Очень характерно что русская тактика обычно принимает форму бойкота забастовки и неделания. Русский интеллигент никогда не уверен в том, следует ли принять историю со всей ее мукой, жестокостью трагическими противоречиями не праведнее ли ее совершенно, отвергнуть” (“Судьба России” М 1990 стр 76).

Кстати говоря ситуацию в которой оказался Борис Ельцин, я воспринимаю как подлинную драму. Если и есть его вина в углублении нынешнего кризиса в России (а она несомненно есть) то это прежде всего вина человека, добровольно взвалившего на себя непомерную для одного ношу. То что он хотел бы сделать для своих соотечественников, он не может. Либо знает что для этого нет реальных возможностей. Что он знает наверняка, так это то что сворачивать назад нельзя, надо идти вперед, как бы ни было трудно. Я думаю, что ему легче перед лицом нелепых обвинений правых в “предательстве” “распродаже отечества” в “геноциде против русского народа”, но гораздо труднее переносить отдающие пошлостью обвинения своих бывших единомышленников, тех кто до сих пор считает себя демократами, то ли в личной, то ли в групповой корысти в служении интересам не народа, а какого-то слоя или класса. Поистине требуется огромная выдержка, чтобы не сорваться, не послать все к черту. Аналогичные чувства у меня возникали, когда Гайдар был мишенью некомпетентной примитивной и злобной критики. Думалось зачем это ему? Куда спокойнее быть директором академического института. Слава Богу, в России не перевелись люди, готовые рисковать, нет — жертвовать собой ради блага отечества.

Четвертое. Реформы в России остро нуждались в поддержке средств массовой информации. Имело ли это место? И да и нет. Пожалуй, больше нет, чем да. Я имею в виду разумеется, не коммунистические издания (“Правда”, “Советская Россия” и др ) и не правонационалистические (“День” и т п.), что вполне понятно а демократическую печать, электронные средства массовой информации. Да, были такие и газеты и телерадиоканалы, которые казались проправительственными, односторонне заангажированными, в чем их, кстати, нередко и обвиняли. Но, во-первых, и они вели себя часто непонятно, иногда абсурдно и просто иррационально. Они, так же как и другие масс-медиа, сеяли тревогу в обществе, нагнетали психоз, в очередной раз предсказывая то голод, то социальный взрыв, то что-либо еще в этом роде. Я убежден, что благодаря средствам массовой информации, прежде всего демократической направленности, идея государственного переворота из немыслимой, невероятной постепенно превратилась в головах наших гэкачепистов не только в возможную, но необходимую и даже неизбежную акцию.

Пожалуй, верхом абсурда стало отношение демократических средств массовой информации к гэкачепистам. Чего только не было сказано в их адрес после провала путча. Они-де бездарны, ничтожны, безмозглы до такой степени, что, имея все бразды правления в своих руках, умудрились провалить дело. Непосвященный мог бы подумать, будто наши демократы высказывали сожаление, что путч не удался. Помогало прояснить позицию разве только то, что при этом доставалось по первое число и Михаилу Горбачеву, который-де окружил себя реакционерами, бездарностями, бытовыми пьяницами, предателями. Но вот прошло чуть больше года, гэкачеписты до суда сменили “Матросскую тишину” на свои квартиры, и уже один за другим московские телеканалы показывают нам этих “героев”. Вместе и порознь. Странная, признаться, картина. Ограниченные люди, которые своим тупоумным шагом, продиктованным скорее эгоистическими личными и групповыми интересами, нежели государственными заботами, развалили или, скажем поточнее, ускорили развал СССР, с серьезным видом несут заведомую ложь о действиях Горбачева по подсказке из Вашингтона и Тель-Авива, о том, что президента никто не изолировал, он сам изолировался, что и войска-то в Москве появились бог знает по чьему приказу, но только не по приказу ГКЧП, и телеведущие все это глотают, а уж что в это время испытывают телезрители — лучше и не задаваться -вопросом.

Большинство масс-медиа, которые принято считать демократическими, как раз наотмашь били по реформам Ельцина — Гайдара. Вы спросите зачем? Да ни за чем. Из желания быть в оппозиции правительству. Из традиционного российского нигилизма и иррационализма. Помню даже название статьи в одной московской газете “Власть и пресса — мы не пара”.

Каждая новая огульная критика реформ без реальной им альтернативы, каждый новый перебор по части бедствий народа, каждое новое фаталистическое предсказание экономического краха, социального взрыва, голода и т д. — это не только демонстрация на практике плюрализма мнений, свободы средств массовой информации, это еще и издевательство над людьми, которые и без того сбиты с толку, потеряли ориентиры, а то и надежду на будущее, и их страдания, вызванные экономическими трудностями, удесятеряются в результате психологического срыва.

Кроме того, средства массовой информации, в том числе демократического направления, стали тяготеть к корпоративности. Они не раз демонстрировали, что их цеховые интересы выше интересов общественных. Наверное, не прав был президент Ельцин, освободив от должности Егора Яковлева в неоправданно грубой форме. Но как повели себя в ответ руководители многих средств массовой информации? Одни Ельцину открыто угрожали. Другие срывались в истерику, переходя на оскорбительный тон. Дескать, позволишь подобное — и тебе несдобровать.

Мэр Санкт-Петербурга Анатолий Собчак имел все основания отстранить от работы на государственном телевидении ведущего “600 секунд” Александра Невзорова за разжигание национальной и социальной вражды, за провозглашенный им принцип деления людей на “наших” и “не наших”. Но когда Собчак попытался это сделать, кто выступил на защиту подстрекателя Невзорова? В первую очередь именно средства массовой информации. “Большая пресса”. Демократические масс-медиа внесли свой весьма “весомый” вклад в то, что общество стало воспринимать как нормальный факт продажу в подземных переходах, на железнодорожных станциях и Москвы и других крупных городов откровенно фашистских изданий.

Трудно себе представить другую страну, в которой сохранились хотя бы остатки власти, где можно было бы из номера в номер вполне легального (и, кажется, пользующегося субсидией государства) издания, как газета “День”, оскорблять главу государства, обвинять его в предательстве, в служении иностранным разведкам, призывать население к священной войне против “оккупантов”, взывать к появлению новых Невских, новых Мининых и Пожарских. В любом случае такие издания закрыли бы, и если бы редакторы oкaзaлиcь вполне вменяемыми, против них было бы заведено судебное дело.

Но важно даже и не это. Сама журналистская среда “выплюнула” бы работников “грязной прессы”, создала бы вокруг них своего рода санитарный кордон. В нашем же случае не поймешь, где кончается “грязная пресса”, а где начинается коммунистическая и околокоммунистическая.

В “нормальных” странах есть грань, которую не должно переступать. Нельзя оскорблять главу государства. Нельзя подрывать власть. Нельзя разрушать страну. Нельзя издеваться над собственным народом. Нельзя глумиться над национальными святынями. Нельзя становиться поперек общественному мнению в тех случаях, когда по тем или иным проблемам уже сложился национальный консенсус.

У нас такой консенсус де-факто сложился по вопросу о гражданской войне: ее ни в коей мере нельзя допустить, если мы не хотим погубить страну. Однако наша “дикая” политическая культура не знает границ. И насаждают эту антикультуру, увы, вполне респектабельно выглядящие писатели, кинорежиссеры, журналисты, научные работники, то есть представители интеллигенции.

Далее, поддерживая в принципе президента Ельцина и его курс на реформирование страны, радикально настроенные российские интеллектуалы, в том числе работающие в средствах массовой информации, нередко оказывали ему медвежью услугу. Они подталкивали президента к несговорчивости. Когда эта статья была уже в основном написана, меня попросил о встрече американский журналист, работающий в московском представительстве своей газеты. Я опять услышал: “А нельзя ли было не доводить дело до прямого противостояния между президентом и парламентом, между президентом и спикером? Такими ли уж непримиримыми были противоречия между Ельциным и Хасбулатовым, между Ельциным и вице-президентом Александром Руцким?” Затем корреспондент изложил свое понимание проблемы, с которым я во многом вынужден был согласиться.

Американский корреспондент напомнил мне при этом линию поведения президента Рональда Рейгана. Тот, по словам моего собеседника, умел хорошо делать две вещи, которые в конечном итоге и дали ему возможность стать деятельным и уважаемым руководителем государства, позволив пробыть на этом посту два срока. Во-первых, он сумел подобрать себе толковых помощников, создать эффективный аппарат. Во-вторых, регулярно выступал перед гражданами США, разъясняя им суть своей политики, раскрывая причины трудностей, призывая их к выдержке, терпению, вселяя в них надежды на скорое изменение ситуации к лучшему. Причем к каждому своему выступлению Рейган тщательно готовился, и это в конечном итоге сыграло свою роль.

Короче говоря, надо признать, что наша радикальная и в целом демократически настроенная интеллигенция оказалась не готовой выполнять роль политического и даже интеллектуального лидера после краха коммунизма. Не показала она и примера высокой нравственности. Не как отдельные личности, а как феномен. И эта несостоятельность, к сожалению, распространяется и на ту часть интеллигенции, которая считает себя центристской. Участвуя в работе форума так называемых центристских, близких к социал-демократии сил, я обнаружил ту же большевистскую непримиримость по отношению к демроссам. Я сказал Василию Липицкому, одному из лидеров народной партии “Свободная Россия” и “Гражданского союза”: “Меня очень огорчает вражда между силами, которые, по идее, должны были бы быть союзниками. Никакая либеральная политика демроссов в России не состоится. Так или иначе они выйдут на политику, близкую к социал-демократической. Так оправдана ли нынешняя вражда между этими двумя силами?” Мне показалось, что Липицкого беспокоит подобная ситуация. Ну а что можно сказать о “феномене Руцкого”?

Я долго присматривался к центристам, стремясь увидеть в них будущее России. Страна устала от крайностей в политике, от большевистского экстремизма прежде всего. И когда сформировался “Гражданский союз”, объединивший силы, провозгласившие центристскую направленность своей политики, казалось, можно было облегченно вздохнуть. В стране, где само слово “центрист”, как якобы воплощавшее в себе “беспринципный компромисс”, было одиозным, почти ругательным; где великий теоретик марксизма Карл Каутский вошел в сознание миллионов советских людей со знаком минус только потому, что был центристом; в стране, где уже совсем недавно лопнула, как мыльный пузырь, затея Михаила Горбачева, его мозгового штаба сделать центризм опорой своей политики, — появление блока политических партий центристской направленности, причем партий, за которыми стоят реальные силы в обществе (предприниматели, промышленники, силы, близкие социал-демократии, и т. д.), могло показаться рубежным в ее посткоммунистическом развитии. Можно было полагать, что наконец-то поставлен заслон напору справа, со стороны агрессивных националистических и фундаменталистских сил, появилась гарантия перерастания, в сущности, революционного (после августа 1991 года) в эволюционное развитие. Горбачев просто не смог найти в обществе те реальные силы, из которых удалось бы создать устойчивый политический центр. Да их и не было, поскольку в ходе перестройки начался и углублялся процесс политического размежевания, без которого невозможно победить силы коммунизма. Другое дело сейчас. С одной стороны, радикальные демократы, с другой — реакционный Фронт национального спасения. Не могло же общество настолько потерять здравый смысл, чтобы не выделить из своей среды какое-то здоровое ядро!

Но вот прошел VII, а за ним и VIII съезд народных депутатов. И я спросил себя а где же центристы, если на съезде побеждают откровенно правые? Знакомый социолог ответил: “Они обиделись на Ельцина. Второй уже раз. Первый — накануне VII съезда народных депутатов, второй — накануне VIII примерно по той же схеме, но по инициативе президента срываются переговоры с “Гражданским союзом” с целью формирования коалиционного правительства”. Да, действительно, лидер Демократической партии Николай Травкин как-то заявил, что он больше не может полагаться на президента, который вначале заявляет о своем намерении добиваться согласия, а потом вдруг меняет свою позицию. При более углубленном анализе я понял, однако, что с “Гражданским союзом” на деле трудно найти общий знаменатель. Это пока еще не политический центр. Одни его силы склоняются к поддержке стремлений к самосохранению ВПК и наших крупных индустриальных гигантов, сотни раз доказавших свою неэффективность, другие, пребывая в мире иллюзий и нереально оценивая возможности России иметь военный потенциал на уровне американского, все еще во власти великодержавных амбиций, третьи грешат национализмом.

Для политического центра необходима прочная экономическая база в лице миллионов самостоятельных производителей. Их пока нет. Должна существовать мощная социальная опора в лице среднего класса, составляющего от 60 до 80 процентов населения. Его тоже нет. Для этого нужна сформировавшаяся партийно-политическая структура. Она лишь зарождается. Наконец, центристские политические силы как доминанта политической жизни страны требуют определенного типа массового сознания и политической культуры. Не конфронтационных, не большевистских. Таковых пока не имеется. Поэтому-то так неустойчив наш политический центр. Он как летающая тарелка: то появляется, ярко засветится, то неожиданно делится на части, то гаснет, на глазах исчезает. Кстати говоря, в нормальном, то есть зрелом обществе устойчивый политический центр требует тех же предпосылок, что и политика либерализма. В сущности, это две ипостаси одного и того же явления. Поэтому-то и наш либерализм не просто хилый, но еще и с сильным большевистским душком.

Я давно присматривался к Андрею Головину, лидеру парламентской фракции “Смена — Новая политика”. Это тоже составная часть “Гражданского союза”. Причем, как утверждает Головин, это не только самая большая, но и самая влиятельная парламентская фракция, которая якобы имела устойчивую поддержку не менее 30 процентов парламентариев, а в отдельных случаях и более половины их. Трудно было понять, чего же хочет лидер фракции с таким многообещающим названием, сам еще довольно молодой человек. Кроме, конечно, требования “долой Ельцина'”. Максималистские требования, заряженность на агрессию — в этом и есть политический центризм? На одном из форумов я оказался рядом с ним за обеденным столом и стал его расспрашивать. Бывший научный сотрудник. Физик. Умен? Да. Но, как мне показалось, ум “черно-белого свойства”. “Небось в вашей фракции одни бывшие комсомольцы и аппаратчики?”—“Комсомольцы и аппаратчики у демократов. У нас научные работники”. Нашему Центризму явно не повезло с вождями.

Ставшие уже расхожими слова, что во многих наших Советах правят бал младшие научные сотрудники академических и отраслевых институтов, обрели для меня реальный смысл. Было это вскоре после работы VIII съезда народных депутатов РФ и буквально накануне объявления президентом Ельциным о введении порядка особого управления в стране. Волей-неволей возник вопрос о том, почему съезд отверг предлагавшийся президентом компромисс. Андрей развернул целый спич о важности соблюдения духа и буквы конституции. “Сталинско-брежневской”, — съязвил кто-то. “Конституции той которая у нас есть”. Спорить с Головиным было невозможно. Убежденный в своей правоте, он тоном мэтра кого-то осаживал, кого-то поучал...

Бывшие аппаратчики и бывшие научные сотрудники — не лучшая комбинация для нашей законодательной власти. Первые — пережиток прошлого, вторые — продукт случайности. “Депутаты должны понять, что многие из них случайные люди в законодательных органах власти”, — сказал Григорий Явлинский после VIII съезда. Нет, Григорий Алексеевич, они этого не поймут , именно потому, что они — случайные.

Когда-то вождь большевизма и основатель социалистического государства Владимир Ульянов-Ленин говорил о Льве Толстом как о зеркале русской революции. Парадоксально умел изъясняться Владимир Ильич. Увидеть в Толстом “зеркало русской революции”? Впрочем, все зависит от того, с какой стороны подойти. Попробуем последовать примеру Владимира Ильича. Перебежчики, или “диссиденты наоборот”, — это тоже своего рода зеркало нашей антитоталитарной, демократической революции. Это — показатель ее противоречивости, неустойчивости, если не сказать — нечеткости, даже неопределенности ее идейно-политических позиций, колебаний ее участников, наличия в ней людей деструктивного начала, разрушителей по натуре, максималистов, “большевиков навыворот” с их неистребимым стремлением к “светлому будущему”, попутчиков и просто случайных людей. Как сказала на одном из митингов “левой-правой оппозиции” (именуемой еще красно-коричневой) несравненная горянка Сажи Умалатова, “нас объединяет ненависть” — ненависть к режиму демократов. Так вот, многих в том движении, которое именовало себя демократическим, объединяла лишь ненависть, отрицание существующего порядка вещей, нигилизм как состояние души. Объединяла борьба против, но не сплачивала борьба за. Увы, борьба за осталась для многих неясной по сей день. Впрочем, понимали ли до конца последствия своей борьбы те, которые боролись против — против коммунизма?

Интересна, хотя и самостоятельна, тема нашего диссидентства. Я коснусь ее постольку, поскольку она связана с темой данного разговора. Пока существовал коммунистический строй в СССР и сам СССР, в диссидентском лагере царило относительное единство. Относительное потому, что диссиденты, на мой взгляд, не способны к тесному сплочению и единению. Они все-таки по преимуществу отрицатели, разрушители, люди конфронтационного типа мышления. И стоило задышать коммунизму на ладан, а еще недавно казавшемуся монументальным зданию “красной империи” покрыться трещинами, как в диссидентском (зарубежном и внутреннем) стане начался, употребим это модное ныне словечко, раздрай. Оказалось, что многие диссиденты на деле не понимали не только за что они борются (если не считать таких банальностей, как “свобода и демократия” в абстрактной постановке вопроса), но и против чего, имея в виду всю совокупность последствий их борьбы. Когда Владимир Максимов, можно сказать, один из лучших представителей российского диссидентства за рубежом, сказал, что он боролся против коммунизма, но не государства (имея в виду СССР), то меня это просто шокировало. Эдакая политическая инфантильность! Неужто не ясно было, что нельзя бороться против коммунизма, не борясь одновременно и против СССР, созданного на идеях коммунизма. Николай Бердяев это видел и, кстати говоря, отдавал большевикам должное именно потому, что те сумели сохранить в прежних или почти в прежних границах Российскую империю. Видел это и другой наш выдающийся философ, Сергей Булгаков. Видели многие российские мыслители, а наши патриоты-диссиденты, оказывается, не видели. Вот и получается: за что боролись?

Первая волна, условно говоря, ренегатства в демократическом — и диссидентском тоже — движении как раз и появилась тогда, когда пришло подлинное понимание, нет, не за что, а пока что против чего на деле шла борьба. Поэтому для меня феномен Александра Зиновьева, Эдуарда Лимонова — это в то же время и феномен Татьяны Корягиной, а в какой-то мере и Роя Медведева. Я надеюсь, мы понимаем, что это не отдельные случаи? Тут речь идет об определенном явлении. А суть его в том, что идеи антикоммунизма оказались слабее имперских настроений, великодержавных устремлений, идей национализма и просто патриотизма и были ими вытеснены.

Вторая волна “диссидентства наоборот” связана с несбывшимися надеждами тех или иных личностей нашего демократического спектра. Для них антикоммунистическая революция стала “революцией несбывшихся надежд”. Они связывали с нею личную карьеру, успех, но обманулись в своих ожиданиях. Впрочем, многие добились реализации своих личных целей, стали известными в стране политиками, но только после того как перешли в другой лагерь и подняли знамя, которое когда-то топтали. В отдельных случаях — в буквальном смысле слова. Сегодня даже трудно себе представить, что, например, Илья Константинов и Михаил Астафьев, заметные фигуры Фронта национального спасения, деятели самого крайнего фланга нашего политического спектра, начинали свою политическую жизнь как демократы.

Но обратите внимание: больше всего “ренегатов” среди вчерашних радикальных демократов. Кто знает Михаила Челнокова, тот помнит, что этот представитель технической интеллигенции был радикальным из самых радикальных демократов. При каждом удобном случае, обращаясь к президенту СССР Михаилу Горбачеву, он кричал “долой!”. Правда, не думаю, чтобы он понимал, как изменится политическая ситуация в стране, если бы его “долой!” было удовлетворено. Когда Горбачева, условно говоря, сменил Ельцин, Челноков быстро переориентировался и стал кричать “долой!” уже в адрес Ельцина. Не уверен, что он в состоянии просчитать последствия ухода с поста Ельцина. В чем уверен, так это в том, что свое заветное “долой!” он будет выстреливать в сторону каждого нового президента, пока либо не будет “обласкан”, либо не получит достойный отпор.

Третья волна “ренегатства” связана с разочарованиями в посткоммунистической действительности, от которой интеллигенты-идеалисты пришли в ужас. Нескромность, если не сказать безнравственность, многих политиков-демократов, коррупция, борьба за власть, за место поближе к президенту, не брезгающие ничем нувориши, мафия, рэкет, грязь в прямом и переносном смысле — да разве ж такую Россию рисовало утопическое сознание радикала-интеллигента?! На меньшее, чем там, “у них” на Западе, он не согласен. Раз коммунисты уже не у власти, то где же тогда настоящие рыночные отношения? Где высококультурная политическая элита? Где подлинная дeмoкpaтия? Где благосостояние? Ельцинскую Россию, естественно, интеллигенты-утописты не приняли. А интеллигентов с люмпенско-популистским сознанием шокировала еще и та социальная дифференциация, которая сопровождает начальный этап перехода от дорыночной к рыночной экономике со “сладкой жизнью” одних и нищетой других.

“Чужая власть”, — сказал радикальный демократ Юрий Буртин. “Чужая власть”, — повторили за ним многие коммунисты и национал-патриоты, каждый имея свое на уме.

Четвертая волна “ренегатства” и набегает на третью, с ней сливаясь, и имеет свой отчетливый гребень. Часть интеллигенции — с уязвимой нервной системой, неустойчивой психикой, с непроясненным представлением об альтернативных вариантах избранному курсу — не выдержала трудностей “шоковой терапии”. Растерялась. Запаниковала. А то и сломалась, потеряв себя как личности. Что, например, случилось с Юрием Власовым? Читая его нынешние обескураживающе беспомощные опусы в газете “День”, не веришь, что это тот же самый Власов, который на съезде народных депутатов СССР вызывающе заклеймил КГБ и сильно поплатился за это. Одним словом, имел мужество заклеймить все еще всесильного монстра, наводившего ужас на людей, но спасовал перед трудностями переходного этапа.

Наконец, еще одна волна “отступничества”, едва ли не самая мощная. Многие сейчас ломают голову, куда же подевались демократы? Еще в бытность Союза, в бытность доминирования во властных структурах КПСС демократы имели около половины мест на съезде и в Верховном Совете России, что и дало возможность избрать спикером Ельцина, а не Полозкова. После провала августовского путча демократы еще больше упрочили свои позиции. Но не прошло и года, как демократы стали катастрофически терять свое влияние. Причины не следует упрощать. Они сходны во всех посткоммунистических странах. Это дробление неоднородного демократического движения, потерявшего прежнюю цель борьбы с коммунистическим режимом. Это борьба за власть, соперничество. Это дифференциация позиций и интересов. Это жесточайшее испытание трудностями, когда, оказавшись на грани бедности и за ее чертой, люди больше склонны искать “виновника” их бед, “врага”, нежели докапываться до истины, вникать в логику переходного этапа. Но это также и испуг многих демократов, точнее бывших демократов, их желание поскорее покинуть “демократический корабль”, который, как им кажется, начинает тонуть. Есть порода людей, которые хотят всегда быть на стороне победителей. Как когда-то сказал Джон Кеннеди, у победы есть оба родителя, а поражение всегда сирота.

Многим политикам, в том числе народным депутатам различных уровней, уже давно показалось, что, взяв на себя всю тяжесть начального этапа реформ, демократы неизбежно потерпят поражение, как это уже произошло в ряде постсоциалистических стран. К тому, что уже говорилось о Хасбулатове и Руцком, можно было бы добавить следующее. Я полагаю, что в какой-то момент они тоже дрогнули. Руцкой решил дистанцироваться от непопулярной политики реформ, начатых Ельциным—Гайдаром, примерно то же сделал и Хасбулатов, которому к тому же, чтобы чувствовать себя уверенно в парламенте и на съезде среди сильно поправевших депутатов, надо было самому сместиться вправо, что он и сделал. И, похоже, перестарался

Политически активное население любой посткоммунистической страны, грубо говоря, можно поделить на демократов (сторонники тех или иных форм рыночных отношений и правового государства), коммунистов (неокоммунисты, левые социалисты, популисты-эгалитаристы и прочие) и националистов (различных оттенков) Любой, только не России. И в этом легко убедиться, читая такие издания, как “День”, “Наш современник”, “Молодая гвардия”, книги издательства “Палея” и др. У нас еще есть и фундаменталисты, замешанные на мистике, мракобесии.

Читаю газету “День”, “орган духовной оппозиции”, следовательно, “совести народа”. Эсхатологические пророчества, предрекания скорого апокалипсиса, с одной стороны. С другой стороны, кипящая злоба, безграничная ненависть, нагнетание вражды к Западу, братание с самой отъявленной реакцией вроде режима Саддама Хусейна, нарастающие призывы к расправам с демократами, к реставрации старых порядков. Таково лицо этой “духовной оппозиции” Я долго ломал голову, что же это за феномен — “духовная оппозиция” группирующаяся вокруг газеты “День”, рупора фронта национального спасения и некоторых других изданий, отражающих точку зрения того же ФНС или сходных с ним организаций. Притом что я изучал страны “третьего мира”, хорошо знаю многие партии и движения, в том числе националистического и религиозного толка, лично знаком со многими лидерами и идеологами националистического и религиозного направления. Те ведут себя совсем по-другому прежде всего вполне осмысленно, — одни как националисты, другие как клерикалы. Иначе говоря, тамошние и националисты и клерикалы отражают интересы определенных слоев общества, имеют программы, реализация которых и ставит в центр внимания эти интересы. Случается, что интересы националистических и религиозных сил — а часто эти силы выступают совместно — совпадают в большей или меньшей степени с интересами нации. Это хорошо видно на примере Саудовской Аравии, Кувейта, государств Персидского залива, где налицо потрясающий прогресс, движение вперед, а не назад.

Программу же нашей “духовной оппозиции” нельзя реализовать, не разрушив Россию. Главное для наших и “духовников” и “фронтовиков” не процветание нации, а восстановление империи. Но империя уже стоила нам разорения России, истощения ее ресурсов, отравления среды обитания, обнищания людей. Попытки реставрировать империю, проводить прежнюю великодержавную политику, политику конфронтации с цивилизованным миром, неизбежно приведут к новому туру гонки вооружений, к нашей изоляции на международной арене, к еще большему отставанию, голоду а в конечном итоге — полному краху. Если не к опустошительной ядерной войне, к исчезновению с карты мира нас как великой страны и великой нации. Так какой же националист ради химеры готов принести в жертву собственный народ и собственную страну?!

Да в том-то и дело, что в лице “духовной оппозиции” и иже с нею мы имеем дело не с национализмом, а с фундаментализмом “российского разлива”. В чем-то это явление сходно с иранским фундаментализмом, который отбросил страну на десятилетия, а в неких областях и на столетия назад, сорвал буквально на пике ее превращение в новую, индустриальную державу.

Наш фундаментализм в основном носит светский характер. Но нельзя не заметить, что “духовники” и “фронтовики” изо всех сил стремятся втянуть в поле своего притяжения некоторых церковных иерархов, в особенности тех, кому трудно порвать с коммунистическим прошлым. Митрополит Санкт-Петербургский Иоанн в беседе с небезызвестным Владимиром Бондаренко, сетуя на то, что из России сейчас все выкачивают — лес, газ, нефть — на Запад, делает вывод, что это и есть причина нашей бедности, нищеты, и предлагает “Надо отойти в сторону, защититься от этого грабежа”. “Так вы за изоляцию России?” — деланно удивляется литератор. “Да, — отвечает владыка, — разумная изоляция нужна России как лекарственное средство” (“День”, № 1, 93).

“Умом Россию не понять...” Если мы не поймем Россию умом, то мы никогда не выйдем из заколдованного круга того политического, социального и нравственного беспредела, которым время от времени взрывается исторический процесс в России. Если в истории России и есть действительно что-то такое, что трудно умом понять, то это именно иррационализм, носителем которого в первую очередь является интеллигенция. Поистине как говорил герой Чехова, с интеллигенцией трудно ладить, она утомляет. Утомляет повторением одних и тех же ошибок. Может быть, пора остановиться? Я вновь и вновь возвращаюсь к словам Бердяева о том, что “в русском народе и в русской интеллигенции скрыты начала самоистребления”.

В политическом процессе России есть вещи, которые очень пугают. Предоктябрьская история как бы повторяется заново, хотя скорее уже в виде фарса. Неизвестно откуда взялись кадеты, монархисты. Агрессивно заговорило о себе славянофильство, панславизм. Православие стало противопоставляться остальным религиям, в том числе в лоне христианства. И все это заметьте дело рук нашей родной интеллигенции! Так и чешутся руки к бою. Появляются политические союзы-симбиозы, немыслимые по составу, национал-большевизм. С одной стороны, националисты, а с другой стороны, интернационалисты. По крайней мере по идее, по определению. Как это может быть? Но так уж ли это невероятно? Послушаем, что говорил по этому поводу уже упоминавшийся мною богослов Булгаков устами своего героя, дипломата, в статье “На пиру богов”, построенной в виде диалогов (общественный деятель, боевой генерал, дипломат, известный писатель, светский богослов, беженец) и написанной в апреле—мае 1918 года по горячим следам революции. Парируя бравому генералу, который предпочитает решительных большевиков, разогнавших Учредительное собрание, кадетам и прочим сторонникам демократии, дипломат говорит “Фатальный ход мысли, обрекающий русский консерватизм на симпатии к большевизму конечно, ради надежды на реставрацию недаром же как говорят, в рядах большевиков скрывается столько черносотенцев. И притом я уверен, что иные из них работают не только за страх, но и за совесть все ради этого призрака В этой ненависти к европейским политическим формам, вообще к “правовому государству” и праву, есть нечто поистине азиатское, от чего мы и всегда изнемогали .” (“Из глубины” стр 108)

Я просто потрясен был этими словами, такое впечатление, что они написаны сегодня, только что. В самом деле, в годы перестройки русские националисты, носители имперско-великодержавной идеологии и даже откровенные антикоммунисты потянулись к коммунистическим изданиям, к компартии России, видя в ней удобную структуру для работы в массах их мобилизации. Они этого не скрывали, даже афишировали. А после восстановления компартии России и даже раньше к националистам и откровенным мракобесам, фундаменталистам потянулись коммунисты зюгановского толка. Геннадий Зюганов сразу же после “восстановительного съезда” провозгласил, что коммунисты будут действовать под флагом “народности, государственности, патриотизма”. Это, как известно, слегка перелицованная триада царских времен “православие, самодержавие, народность”. В принципе я ничего не имею против того, чтобы провозглашать подобные лозунги наряду со многими другими. Но при чем тут коммунисты? Уж им, если они действительно следуют по стопам Маркса и Ленина, должны быть не просто чужды, но и враждебны именно народность, именно государственность, именно патриотизм в общечеловеческом восприятии этих понятий, без большевистских выкрутасов в стиле антиутопии Оруэлла, когда мир — это война и т.п. Коммунистами явно движет “надежда на реставрацию”, которая наверняка окажется такой же иллюзорной, как и надежда тех, кто хотел использовать в своих целях большевизм. Как говорится в мудрой восточной пословице, пошли за шерстью а вернулись стрижеными.

Беспокоит раскол в демократическом движении. Беспокоит “невменяемость” тех, кто выдает себя за демократов. Беспокоят “вшивые либералы” не понимающие что до общества, построенного на принципах либерализма России надо сначала пройти по более близким ее традициям и историческому прошлому ступеням. Одним словом, еще топать и топать.

Но есть вещи, которые обнадеживают и которых не было в тот период, когда лучшие российские умы анализировали трагедию Октября. Это наш народ. Грамотный и вполне цивилизованный. Его раскачивают а он сопротивляется. Его пытаются втянуть в свару между различными ветвями власти, а он смотрит на все это со здоровой дозой скепсиса. Дескать, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Может конечно, все это людям и надоест, тогда кончится тем, что прогонят политиков-банкротов. Народ как носитель коллективного разума получил прививку против гражданской войны и я уверен, хочу быть уверенным, что эта прививка надолго навсегда.