НА ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ

В каком бы словаре ни встретил я,
учебнике, брошюре,
хоть справочнике — имя человека
великого, известного, не очень
известного, а рядом, в круглых скобках,
как водится, две даты — годы жизни,
будь то Уильям Джеймс
(1842 - 1910),
которому обязаны мы с вами
теорией эмоций,
будь то брат
его, прозаик Генри Джеймс
(1843 - 1916),
к Тургеневу в Париже заходивший,
оставивший роман
бесхитростный — про двух венецианок
американского происхожденья
и молодого коллекционера,
охотника за письмами поэта,
любившего одну из этих дам,
но я отвлекся,
продолжаю: будь
то Карл VI Безумный
(1368 - 1422),
кое-что сделавший для Франции своей,
психические отклоненья,
как видим, не помеха в деле власти,
а может быть, идут на пользу ей,
ведь власть предполагает преступленье,
не так ли? Нет. Ну разве что отчасти.
Благодарю вас.
Так вот, кто б ни был он, хоть Михаил
Трофимыч Каченовский (1775 — 1842),
поборник архаического хлама,
сторонник классицизма, академик,
когда б не пушкинская, эпиграмма,
никто б о нем не помнил! —
все равно
кто,— быстренько произвожу в уме
арифметическое вычитанье,
одно число подставив под другое,
с той разницей, что.если человек
до нашей эры жил, то поменять
приходится местами числа:
Петр Первый — 53 года, Кафка
— 41, Фламиний — знак вопроса
трибуну заменяет год рожденья,
счастливчик! Думать хочется, что жил
он долго, сколько сам того хотел,— фламиниеву дорогу
мощеную и нынче вам покажут
под Римом, в запустенье и пыли,
Седов... постой, достаточно!
Нельзя же перечисленье длить и длить, Седов
сам виноват: зачем его влекли арктические сполохи, упряжки
собачьи, полюс, холод и цинга?
(В стихе мне полубелом дорога внезапная рифмовка,
похожая на легкую усмешку.)
И всякий раз, прикладывая свой скользящий возраст к бедному числу двузначному чужому
и всматриваясь, так сказать, во мглу,
я думаю, что смерть не за горой,
что всяк живущий на земле — герой
и обречен не так, так по-другому.

Запиши на крайний случай
Телефонный номер Блока:
Шесть — двенадцать — два нуля.
Тьма ль подступит грозной тучей,
Сердцу ль станет одиноко,
Злой покажется земля
Хорошо — и слава богу
И хватает утешений
Дружеских и стиховых,
И стареем понемногу
Мы, ценители мгновений
Чудных, странных, никаких.
Пусть мелькают страны,лица,
Нас и Фет вполне устроить
Может, лиственная тень,
Но, кто знает, что случится?
Зря не будем беспокоить.
Так сказать, на черный день.
Но если этот мир возник не так, как в Книге Рассказано о нем,
Но если этот мир, но если этот дикий
Сам вымахал, со всем его добром и злом,
Как придорожный куст кавказской ежевики,
И если мы и впрямь живем своим умом,
Извилистым, живым, земным, жуликоватым,
И если этот мир не создан — вырос сам,
И если не был рядом
Тогда никто, никто, и если ты азам
Не веришь райским тем и малым двум ребятам,
Тогда претензий нет к бездетным небесам!
Тогда о чем жалеть, тогда и зло есть чудо!
А происки добра, побеги и ростки
Живучие его и вовсе ниоткуда!
Тогда не до тоски.
Тогда и чудный смысл привязчивей мазута,
Как все, что липнет к нам тайком, по-воровски.

Лишайничек серый, пушистый на дачном заборе,
Такой бархатистый,— свидетелем будь в нашем споре
Жизнь — чудо, по-моему, чудо. Нет, горечь и горе
Да, горечь и горе, а вовсе не счастье и чудо
На дачном заборе, слоистый, не знаю откуда.
Такой неказистый, пусть видит, какой ты зануда!
Какие лишенья на мненье твое повлияли,
Что вот утешенья не хочешь,— кружки и спирали
Под пальцами мелкие, пуговки, скобки, детали
Всего лишь лишайничек, мягкою сыпью, и то лишь
Забывшись, руке потрепать его быстро позволишь
И вымолишь вдруг то, о чем столько времени молишь.
Затем что и сверху, и снизу, и сбоку — Всевышний
Поэтому дальний от нас, выясняется,— ближний,
Спешащий на помощь, как этот лишайничек лишний.
В жизни раза четыре, быть может, пять
Мне столкнуться с ненавистью к себе
Самой лютой пришлось — и могу сказать
Хорошо, что не на крутой тропе,
Так иррациональна она была,
Расточительна, необъяснима, в ней
Столько было вниманья, из-за угла
Появлялась смертельной любви бледней,
Исподлобья смотрела, ничем, ничем
Я ответить на этот кошмар не мог
И стихи я не те пишу, и не тем
Я кажусь, и гнездится во мне порок.
Я не прав, говоря, что стихи важнее
Биографии, что остается слово,
А не образ поэта: пример Орфея
Посрамляет мою правоту,— сурово
С ним судьба обошлась, и его обида
Драгоценней, чем если бы две-три строчки
Из него заучивали для вида
Маменькины сынки, папенькины дочки.
Ни одной не дошло — и не надо! Висли
Сталактиты, как слезы, тоска, прохлада...
То есть если ты хочешь остаться в мыслях
И сердцах, оглянись, выходя из ада,
Упади, уронив пистолет дуэльный
В снег, иль сам застрелись,— пусть живут хористы,
А стихи... О стихах разговор отдельный,
Профессиональный и бескорыстный.

Зимней ласточкой с визгом железным,
Семимильной походкой стальной
Он проносится небом беззвездным,
Как сказал бы поэт ледяной,
Но растаял одический холод,
И летит конькобежец, воспет
Кое-как, на десятки расколот
Положений, углов и примет.

Геометрии в полном объеме
Им прочитанный курс для зевак
Не уложится в маленьком томе,
Как бы мы ни старались,— никак!
Посмотри: вылезают колени
И выбрасывается рука
Как ненужная вещь на арене
Золотого, как небо, катка.

Реже, реже ступай, конькобежец...
Век прошел — и чужую строку,
Как перчатку, под шорох и скрежет
Поднимаю на скользком бегу:
Вызов брошен -- и должен же кто-то
Постоять за бесславный конец:
Вся набрякла от снега и пота
И, смотри, тяжела, как свинец.

Что касается чоканья с твердой
Голубою поверхностью льда –
Это слово в стихах о проворной
Смерти нас впечатлило, туда,
Между прочим – и это открытье
Веселит, из чужого стиха
Забежав с конькобежною прытью:
Все в родстве-воровстве, нет греха!

Не споткнись! Если что и задержит,
То неловкость,— и сам виноват.
Реже, реже ступай, конькобежец,
Твой размашистый почерк крылат,
Рифмы острые искрами брызжут,
Приглядимся к тебе и поймем
То, что ласточки в воздухе пишут
Или ветви рисуют на нем.

Не расстаться с тобой мне,— пари же,
Вековые бодая снега.
И живи он в Москве — не в Париже,—
Жизнь тебе посвятил бы Дега,
Он своих балерин и лошадок
Променял бы, в тулупчик одет,
На стремительный этот припадок
Длинноногого бега от бед.

Разве можно после Пастернака
Написать о елке новогодней?
Можно, можно! — звезды мне из мрака
Говорят — вот именно сегодня.
Он писал при Ироде: верблюды
Из картона — клей и позолота —
В тех стихах евангельское чудо
Превращали в комнатное что-то.
И волхвы, возможные напасти
Обманув, на валенки сапожки
Обменяв, как бы советской власти
Противостояли на порожке.
А сегодня елка — это елка,
И ее нам, маленькую, жалко.
Веточка колючая, как челка,
Лезет в глаз,— шалунья ты, нахалка!
Нет ли Бога, есть ли Он — узнаем,
Умерев, у Гоголя, у Канта,
У любого встречного,— за краем.
Нас устроят оба варианта.