БЕЛЫЕ ОВОДЫ

“Окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой...
Небо слилося с землею”.
В этих местах за окнами, заткнутыми ватой,
Сегодня, как полтора века до нас с тобою,
Белые вихри снуют и злая бежит поземка,
И мы, россияне (термином стало слово
Необычное, произносимое нынче с вызовом, громко),
Медлительные сердцем дети града Петрова,
Словно скучаем — лень, неохота; все равно не победишь погоду,
Не добраться из Ненарадова в Жадрино,
Его величеству морозу в угоду
Сидим у телевизоров и следим в декабре нежадно
За сюжетами: вот Бурбулис округляет око,
Пускаясь в рискованное придаточное как в путешествие.
Метель! Слабую мысль прогрессивную сносит далеко,
Трудно продвигается, с барьерами, словесное шествие.
Память о слове, только что произнесенном,
Глядишь, занесло: змейкой вьется бессмысленно жужжащей
Одинокий союз, вырванный порывом ветра бессонным.
“Подали ужинать. Сердце ее сильно забилось”. По всем расчетам,
Давно пора уже быть ему дома; подгоняют тревогу
Электронные часы с комода, и лифта напрасное гудение нехорошее что-то
Нашептывает, накачивает, или, как сказал Солженицын, указывая всем дорогу,
“Нагуживает. Чего только не выносит наш могучий...
Однако можно же позвонить, задерживаясь!
Какие только не бывают несчастные случаи.
Нет-нет, воображение, крепись, пожалуйста, коней придерживая!
Вьются, вьются под фонарем белые оводы,
Не то пляшут, не то срываются в бегство отчаянно.
С пятого класса знаем, что причины сражений и поводы —
Разные. Они разные не случайно.
Сколько скрытых мотивов поведения, тщательно таимых,
Как причудливы извивы чувств и в радости, и в позоре!
Тень Федора Михайловича реет даже в Токио, даже в небе Рима,
Словно разнесли инфекцию звездчатые снежинки-инфузории.
Но мы, не правда ли, устойчивы и податливы, как наши рябины, как ивы!
И такими должны быть, друг, наши сыновья и дочки.
“Бурмин побледнел и бросился к ее ногам” — как счастливо!
Гений человечности светит нам сквозь снега и строчки!

Иногда, не часто, но невольно долго
И подробно вспоминаю Галю Воскресенскую из нашего седьмого “а”,
Как бледнела нездоровой кожей пористой и, понукаемая долгом,
Трепетала на уроке: ничего пересказать, бедняжка, почему-то не могла.

И литература, и история в каких-то заколдованных картинках,
Молчаливо-замкнутых, являлись как во сне;
Репликами объяснялась, пышнотелая, высокий переросток, в крапинку косынка,
Тапочки спортивные; стесняясь, прижималась к двери и к стене.

С жадной завистью, когда однажды с ней за партой оказались рядом,
Наблюдала удивленными глазами, полными кромешной пустоты,
Как чернила лиловеют, заполняются мои листки, косым ловила взглядом
Удлиненные слова знакомые — о, как выстраиваются в разумные ряды?

Брови подняты, молящая улыбка: “Речь, что ты такое?
Я не знаю, как слепой не знает, что такое цвет”.
Все печальное на свете — наглухо немое,
Все счастливое — в звучанье претворенный свет!

Вот идет понуро, вижу, девочка большая; словно осы
Толпы слов над нею вьются, надоедливо жужжа;
Как жестоко жалят, знаете, молчащие вопросы?
Как болит, догадываетесь, отсутствующая душа?

Вас смущают в стихах и коробят слова “милый”, “нежный”,
Вы отдали их под расписку Фету в кабинете с табличкой “XIX век”;
Как бы современность более предпочитает мужество, нежели
Мягкость и чувствительность; другой теперь человек.
Новые обстоятельства и забавы, заботы.
Что же, разве я не вижу?
Телефонный звонок
Заменил почтовую речь, появились банкноты,
Изменились потребности; бегунок
Вчера оформляла, увольняясь с работы...

Так. Но сама любовь и ее сестра — боязнь,
Страх потерять самое дорогое, жизненно важное в чьем-то лице,
Но сирень,, сирень, сквозь забор просунувшаяся бузина, скромный ясень —
Они-то те же? Такие же, не правда ли,— что в конце
Нынешнего века, что века минувшего в начале?
Эту связь охраняем сердцем, трепещущим, я знаю, с утра.
Скажите, пожалуйста, тот, кто растолкал локтями — вы замечали? —
Конкурентов и принят затем на ура,
Никак ведь не избавится от ненасытной печали,
И слава не радует, и мнительность — словно июльская мошкара.

А поэт берет высоту незаметно-тихо,
Не как конкистадор — как естествоиспытатель, осматривающий первый раз
Местность пытливо, или, если хотите, как портниха,
Труженица-вышивальщица, не пожалевшая глаз.
И вот тут-то для этого подвига как нельзя более пригодится
Всегда та же — в голосе каждого, кто на этой высоте побывал! —
Бескорыстная нежность, как глоток освежающей водицы
Среди сухих эдельвейсов, как бокал
Золотого вина, как перо синей птицы
Для ищущего, застрявшее между скал.