Конкурс эссе к 120-летию Николая Заболоцкого

7 мая 2023 года исполняется 120 лет со дня рождения Николая Заболоцкого. Редакция «Нового мира» объявляет конкурс эссе, посвященный этой памятной дате.

Работа должна быть посвящена биографии или творчеству Николая Заболоцкого, она может рассказывать о событии в жизни автора, которое связано с творчеством Николая Заболоцкого.

В конкурсе могут принять участие все авторы и читатели "Нового мира".

Эссе принимаются с момента объявления Конкурса. Прием произведений на Конкурс завершится 31 марта 2023 года в 24:00 по московскому времени.

По решению главного редактора журнала Андрея Василевского эссе победителей конкурса будут опубликованы в 5-м номере журнала “Новый мир”: май 2023 года.

Число победителей Конкурса будет зависеть от решения редколлегии журнала и главного редактора.

Объем произведения не должен превышать 7 тысяч знаков с пробелами по статистике редактора Word.

Материалы следует посылать модератору Конкурса Владимиру Губайловскому на адрес telega1@yandex.ru.

Участникам Конкурса.

1. Не забывайте представляться. Напишите несколько слов о себе - откуда вы, где учитесь, чем занимаетесь. Это не обязательно, мы примем и анонимное сочинение, но желательно.
Укажите:
1. Имя
2. Профессию, образование или учебное заведение (для учащихся)
3. Место жительства

2. Напоминаем: "Новый мир" публикует только неопубликованные произведения. Размещение текста в личном блоге автора публикацией не считается.

3. Редколлегия журнала может признать присланное произведение, не соответствующим теме Конкурса. Автор непринятого на Конкурс произведения будет об этом оповещен в ответе на письмо. Принятые на Конкурс эссе будут размещаться на этой странице под объявлением о Конкурсе. 

4. Количество произведений, представленных одним участником - не более двух.

По любым вопросам размещения эссе и порядку проведения Конкурса связывайтесь с модератором Конкурса Владимиром Губайловским по электронной почте: telega1@yandex.ru.

Примечание. Мы проводим юбилейные конкурсы эссе регулярно и регулярно получаем письма, в которых организаторов конкурса спрашивают: будут ли выдаваться сертификаты участникам Конкурса. Заранее сообщаем: сертификаты для участников не предусмотрены.  

ВСЕ ЭССЕ НА КОНКУРС НИКОЛАЯ ЗАБОЛОЦКОГО

28. Василий Авченко, писатель. Владивосток

Геохимики и лирики, или Необозримый мир туманных превращений

Слово «геохимия» – какое-то скучное, неживое. Так казалось мне, гуманитарию, пока не подобрал у подъезда выложенную кем-то книжку – ферсмановские «Очерки по минералогии и геохимии».

Александр Ферсман – геолог, академик – был учёным, популяризатором и настоящим поэтом камня, каждый из которых виделся ему философским. В его «Очерках…» я нашёл откровения и пророчества.

Геохимию – науку о превращениях мирового вещества – Ферсман создавал вместе со своим учителем академиком Вернадским. Последний известен как автор теории ноосферы (другой автор - французский палеонтолог и священник Пьер Тейяр де Шарден, примирявший христианство с теорией эволюции) и наследник космиста Николая Фёдорова, мечтавшего воскресить предков и заселить ими далёкие планеты. Неизбежны и другие параллели – провидец Циолковский, которого иные современники считали безумцем, палеонтолог и фантаст-космист Ефремов…

Введя понятие «биогеохимия», Вернадский связал камень с плотью. Он описывал «непрерывный биогенный ток атомов из живого вещества в косное вещество биосферы и обратно». Живущее напрямую участвует в превращениях земной коры, и наоборот. Мы поедаем минерал галит, называя его солью. Кремний, углерод, кальций формируют как живое, так и неживое. Из растений образуется уголь, из раковин – известняк. Все мы – участники глобального геохимического процесса.

Ничто не вечно – и ничто не преходяще, учат нас геология и ветвь её геохимия. Материки сталкиваются и расходятся, горы воздвигаются и разрушаются, камни рождаются, растут, умирают – и возрождаются в новых формах. Земля и вода, родившие жизнь, атмосфера, позволившая дышать, очертания континентов, повлиявшие на многое вплоть до политики, – всё это результаты геологической истории. Человек – её дитя и творец. Он запустил новые процессы: сжигание угля, перегонку нефти, выплавку стали… Став субъектом геохимии, человек присвоил себе одно из полномочий Бога.

«Из земли пришёл и в землю уйдёшь…» – не только о распаде и умирании, но и о неизбежности возрождения. Геохимия – наука о вечной жизни элементов – говорит нам: смерти нет. Стать прахом – не значит стать ничем. Земля хоронит и рождает, гибель оборачивается новой жизнью. С геохимической точки зрения верования в то, что человек по смерти превратится в животное, дерево или камень, абсолютно верны. Ферсман понимал смерть как «превращение в новые устойчивые формы» и «зарождение нового, лучшего будущего». У Главного Инженера ни одна деталька не теряется, - и это круче алхимических мечтаний о золоте из сора. Что любые богатства по сравнению с вечной жизнью и единством со всем миром?

Геология ищет ответы на главные вопросы. Можно говорить о долгожданном сплаве религии и науки – способов познания мира, каждый из которых без другого неполон, подобно тому как с закрытым глазом человек теряет глубину зрения. Изучая тайны рождения и движения материи, геолог ставит вопросы о началах и концах, которыми прежде занимались богословы и философы. Вторгаясь в новые области знания или даже веры, геология переходит из разряда естественных наук куда-то совсем на другие уровни. Она сообщает нам новое зрение. Мы начинаем мыслить запредельными для человека масштабами, вглядываться в бездну времён и пространств, видеть всеобщее бытие как череду обусловленных этапов, начало которой теряется во мраке прошлого, а продолжение скрыто в тумане будущего. Двинувшаяся от поиска руд в космические глубины познания, геология способна стать новой религией, объясняя жизнь и её смысл. Настроенные на одну волну уловители космических сигналов Вернадский, Ферсман, Шарден – подлинные пророки от геологии.

После этих вроде бы отвлечённых рассуждений перейду наконец к Заболоцкому, написавшему в 1947 году прекрасное и совершенно геохимическое стихотворение – «Завещание»:

Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений,
Когда мильоны новых поколений
Наполнят этот мир сверканием чудес
И довершат строение природы, —
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зелёный этот лес.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьёт, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.
Над головой твоей, далёкий правнук мой,
Я в небо пролечу, как медленная птица,
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.
Нет в мире ничего прекрасней бытия.
Безмолвный мрак могил — томление пустое.
Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:
Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.
Не я родился в мир, когда из колыбели
Глаза мои впервые в мир глядели, —
Я на земле моей впервые мыслить стал,
Когда почуял жизнь безжизненный кристалл,
Когда впервые капля дождевая
Упала на него, в лучах изнемогая.
О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потёмок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил.

«Необозримый мир туманных превращений» – это и есть геохимический круговорот вещества: земного и космического, живого и неживого. Между ними нет пропасти, потому что одно переходит в другое, и наоборот.

«…Свои взлелею мысли, чтоб над тобой они… повисли» – разве это не ноосфера?

«Нет в мире ничего прекрасней бытия» – и нет ничего, кроме бытия. «Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я» – сказано очень по-ферсмановски и по-вернадски.

«Я на земле моей впервые мыслить стал, когда почуял жизнь безжизненный кристалл» – тут и единство всего сущего, и очевидность организующего, упорядочивающего начала, не подвластного энтропии. И ещё – понимание себя как звена в вечной цепи развития вещества: от неживого к живому, затем – к чувствующему и мыслящему. Этот этап – не последний, ибо эволюция продолжается. Человек – участник вековечной геологической эстафеты. Он продолжает то, что было прежде, и предваряет то, что явится потом: «…Мильоны новых поколений… довершат строение природы».

Заболоцкий увлечённо читал Фёдорова и Вернадского. Переписывался с Циолковским, отзывался о его сочинениях: «Воспламенена голова»; «Ваши мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне». Писал: «Бессмертна и всё более блаженна лишь материя – тот таинственный материал, который мы никак не можем уловить в его окончательном и простейшем виде. Вот мне и кажется, что Вы говорите о блаженстве не нас самих, а о блаженстве нашего материала в других, более совершенных организациях будущего».

Космисты, геологи, поэты убеждают нас: религия и наука не противоречат друг другу, идеализм и вера дополняют и оплодотворяют рационализм и материализм. В 1945 году, перед уходом из биосферы в литосферу и ноосферу, Ферсман сказал: «Я твёрдо верю, что… нам нужно идти по пути единения искусства и науки».

Впереди у нас – бесконечный путь. На разных языках физики и лирики говорят об общих законах жизни, происхождении и предназначении человека. Открыв Ферсмана, я понял: геохимия – это поэзия. Заболоцкий уверил меня в этом. Лирика – одна из форм физики. Или наоборот.

27. Игорь Федоровский, Омск, журналист, пишу стихи и прозу

Прозрение кривого человечка
или
Взрослый/детский/Заболоцкий

И если бы сказка вдруг стала не сказкой,
Пришел бы к тебе человечек с повязкой,
Взглянул бы на сад, покачал головой
И заплакал бы вместе с тобой.

Мы в 2023 году отмечаем не только 120-летие Николая Заболоцкого, но и 90-летие «Сказки о кривом человечке». Обычно, знакомство с поэтом начинается именно с этого произведения, в некоторые школьные энциклопедии оно включено, в частности, именно с ним первым познакомился и автор этих строк. Меж тем «Сказка» далеко не детская, учитывая и время написания и тему «кривизны» мира, и собственную авторскую попытку опровержения сказки в конце. Никаких «стали жить-поживать». Только плач двоих, пусть даже в райском саду, заполненном гусеницами. Но, может, плач и ведёт к прозрению.

Читатель изначально слеп. Знакомится со сказками он начинает с материнских/бабушкиных слов (няни достаются не всем, особенно в нынешнем мире). Потом – будто бы прорезается один глаз, начинается знакомство с детскими произведениями автора. Но вот полностью прозреть удастся далеко не всем. Скорее всего, если бы не «Сказка», меня отвратило бы от Заболоцкого, потому как всё-таки знакомятся с ним чаще всего по назидательным «Не позволяй душе лениться». Мне эта вещь не нравится, она до удивления нарочита, моралистична, пожалуй, лишь строку «Гони с этапа на этап» читаешь, зная судьбу Заболоцкого, с определённым смыслом. И вывод там не соответствует заданности – если всё равно в душе «и утешенье и исцеление», то какая разница, будет она трудиться или нет? Замах слишком громок и вряд ли приведёт к прозрению.

И всё же читатель кривой или не желающий видеть? Кто-то, может, читал «Как мыши с котом воевали» или удивительный «Картонный город», в которых развиваются мотивы постоянного непрекращающегося движения. Так и «Сказка» очень напоминает ещё одно очень известное стихотворение Заболоцкого «Движение». Даже начинаются они схожим образом покачивающегося человека.

Сидит извозчик, как на троне
Из ваты сделана броня.
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня.

И

На маленьком стуле сидит старичок,
На нём деревянный надет колпачок.
Сидит он, качаясь и ночью и днём,
И туфли трясутся на нём.

Кажется, что Заболоцкий и сам «прозревает» даже в рамках одного стихотворения, из которых сам же и выходит. Вторая строфа «Движения» – это как раз выход Заболоцкого-экспериментатора. Если «руками машет и сверкает» можно ещё принять за плохую составную рифму, то «вытянется как налим» и блестящем животе – можно принять – нет, не за созвучие, а за рифму, пустившуюся в движение. И кривым человечком в итоге становится то ли извозчик, то ли сам читатель. В «Сказке» же подобный эксперимент «выход из плоскости» из привычных покойных рамок четверостишия:

- Ах, так!-
Рассердившись, вскричал старичок.
- Ах, так!-
Закачался на нем колпачок.
- Ах, так!-
Загремели железные туфли.
- Ах, так!-
Зашумели над туфлями букли.
И ещё – через несколько четверостиший:
- Тик-так!-
Говорит под стеклом старичок.
-Тик-так!-
Отвечает ему колпачок.
- Тик-так!-
Ударяют по камешку туфли.
-Тик-так!-
Повторяют за туфлями букли.

Вечное движение времени. И немногие читатели знают, что после «кривого человечка» у Заболоцкого были главы из «Гулливера в стране великанов», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Тиль Уленшпигель». Заболоцкий – детский писатель, переводчик, пока не то что крив, невидим для большинства. «Витязя в тигровой шкуре» должны знать лучше, но… увы, сейчас я в этом не уверен. Произведения, которые раньше считались «нашими» и часов на их изучение было больше, сейчас попали в «зарубежку» со всеми вытекающими последствиями.

У читателя открывается второй глаз не тогда, когда прочитаны основные произведения автора, а как раз когда он начинает постигать малоизвестные произведения, находить в них ранее подмеченные зрячим глазом мотивы. Тогда назидательность «Души, которой не надо позволять лениться» мы прочитаем в неожиданном, будто бы, для поэта стихотворении «Первомай», «чтоб в Сибири, на Урале, как вернёмся мы назад, все ребятки прочитали о работе октябрят». Тогда «И по рельсам загрохочут настоящие трамваи», как в финале стихотворения «Картонный город», которому, между прочим, тоже исполняется 90 лет.

26. Ирина Сурат, филолог. Москва

Разговоры с птицами

«Уступи мне, скворец, уголок…»

«Спой мне, иволга, песню пустынную…»

«Будь же мне, дятел, свидетелем…»

Разговоры с птицами в стихах Заболоцкого – о чем они? С соловьем – о любви, со скворцом – о весне, с иволгой – о войне. Самое важное поэт доверяет птицам, и они отвечают ему пониманием.

Со скворцом он разделяет весеннее ликование, и не просто разделяет, а сам готов стать скворцом, поселиться в его скворешнике и даже передоверить ему свою песню:

Открывай представленье, свистун!
Запрокинься головкою розовой.
Разрывая сияние струн
В самом горле у рощи березовой.

И вот уже душа поэта превращается в птицу и захлебывается восторгом перед красотой мироздания:

А весна хороша, хороша!
Охватило всю душу сиренями.
Поднимай же скворешню, душа,
Над твоими садами весенними.

С иволгой у поэта другой разговор, совсем не восторженный – сначала тревожный, потом страшный. Иволга что-то знает, что-то видит такое, отчего она больше не может петь:

Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.

Сверху онемевшая иволга видит всю войну сразу, весь ее ужас, но она видит и сквозь время, она знает наперед судьбу самого поэта:

За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я убитый к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.

Иволга станет душой поэта после его смерти, в ее песне продолжится его жизнь.

Птицы не просто поют у Заболоцкого – они поют лично поэту, сообщаются с ним персонально на общем для них языке, «на птичьем блаженном наречье». Связь с птицами у поэта близкая, теплая – малиновку он называет своим «маленьким другом». Так и хочется вспомнить Франциска Ассизского, его проповеди птицам, его родство со всем живым.

Но вот – поэма «Птицы»… Сюжет ее – научный пир, герой дает ученику урок расчленения и изучения голубя, и на это зрелище он созывает всех пернатых:

Птицы, пустынники воздуха, жители неба!
Певчие славки, дрозды, соловьи, коноплянки!
Флейточки бросьте свои, полно свистать вам да щелкать.
Также и ты, дятел, оставь деревянный органчик.
Старый ты органист, твои мне известны проказы…
…………………………………………………………………
Будь же мне, дятел, свидетелем, также и вы, музыканты,
с птицами я не враждую, жертва моя не кровава.

Птицы ему послушны, они слетаются на зов, а он с ними – накоротке, он их любит, хорошо знает их повадки и говорит с ними, как со своими детьми:

Ты, сорока, черт бы побрал тебя! Вечно
хочешь вперед заскочить. Перестань своим клювом дубасить!
Полно стучать по стеклу. Сломаешь стекло — не поставишь
новое, Ну-ка, пичужки, раздвиньтесь немного,
полно валять дурака. Вы, длинноносые цапли,
прочь подайтесь. Так. Убери свою лапу, ворона!
Как прищемлю — будешь» потом две недели,
словно безумная, каркать. Вот и открылось окошко,

Ну, залетайте живей! Вот там скамейки и стулья.
Вы, малыши: сойки, малиновки, славки,
сядьте вперед, чтобы всем было видно. Вороны,
дятлы, ястребы, совы, за ними садитесь. На спинки
Сядут пусть глухари. Ты, синица, садись на подсвечник,
зяблик, ты на часы, только стрелок не трогай. Придется
ширму еще пододвинуть, а то соловью и кукушке
некуда сесть. Сорока, потише ты с лампой!
Хоть и сверкает она, но в гнездо ты ее не утащишь.
Тише теперь. Пора продолжать нам работу.

Совместная их с птицами работа состоит в том, чтобы препарировать голубя, попутно восхищаясь красотой его состава, органы – сердце, мозг, печень, селезенку – отделить и приготовить для науки. Остальное можно съесть. Это работа познания – инициирует ее человек, но птицы должны помочь ему в этом:

Птицы, откройте глаза мне! Птицы, скажите — откуда
вы появились? Какую вы носите тайну?
Как разгадать мне кукушки таинственной время,
азбуку ворона, голубя счет и гербовник?

Важно сказать, что все действо происходит в лучах взаимной любви.

Да, мы помним, что это не лирика, это поэма, ее герой – естествоиспытатель, в нем узнаются черты отца Заболоцкого, биолога, памяти которого посвящены «Птицы». И все-таки поэт здесь говорит от первого лица, почти сливаясь со своим героем, явно солидаризируясь с ним.

Поначалу этот разговор, да и весь сюжет, вызывает оторопь, отторжение, недоумение, но постепенно, как ни странно, поэтическое слово оказывается убедительнее этих первых чувств, и к концу поэмы ты смотришь на всю историю уже другими глазами. Заболоцкий тут раздвигает привычные границы поэтического, совмещает натурфилософию с естественнонаучным опытом.

Однако остается вопрос по тексту поэмы: убил ли голубя сам герой или принес на урок уже убитого?

Этого нам не сказали.

25. GPT 3.5. Договаривался с искусственным интеллектом Виталий Аширов, писатель. Пермь

Николай Заболоцкий: Поэт-символист и мастер метафоры

Николай Заболоцкий был выдающимся русским поэтом, чьи произведения поражают своей глубиной и оригинальностью. Он был одним из наиболее выразительных представителей так называемого "серебряного века" русской литературы, и его поэзия до сих пор восхищает и вдохновляет читателей со всего мира.

В стихах Заболоцкого можно найти множество необычных и оригинальных идей. Например, в его знаменитом стихотворении "Лишь бы не вдруг" мы видим необычное использование повторов и антитез - "Лишь бы не вдруг не сгореть / В огне желания и тьме ночной". Эти строчки создают чувство напряженности и неопределенности, которое усиливается благодаря использованию метафоры огня и тьмы.

Другой пример оригинальности Заболоцкого можно найти в его стихотворении "Дом", где он описывает дом как живое существо, которое дышит и чувствует - "Он жив, он дышит, он чувствует, / Он горд, он кроток, он любит". Этот образ дома, который не просто статическая структура, но что-то более живое и органическое, является необычным и глубоким выражением чувства уюта и защиты, которые мы связываем с идеей дома. Однако, чтобы полностью оценить поэзию Заболоцкого, необходимо глубоко понимать русский язык и литературу. Его стихи наполнены множеством метафор, аллюзий и других литературных приемов, которые могут быть трудно понять для неподготовленных читателей. Для тех, кто готов углубиться в его произведения, это может быть невероятно глубоким и эмоционально насыщенным опытом.

Еще одной особенностью поэзии Заболоцкого является его умение создавать образы, которые вызывают разные эмоции у читателей. Например, в его стихотворении "Как белый снег" он описывает зиму как красивую и спокойную пору года, но при этом подчеркивает ее холодность и одиночество. Это создает у читателя смешанные чувства - мы можем чувствовать умиротворение от красоты зимы, но при этом понимать ее трагическую сторону.

В 1926 году Николай Заболоцкий начал работать в редакции журнала "Новый мир", который в то время являлся одним из самых авторитетных литературных изданий Советского Союза. Он был ответственным за раздел поэзии в журнале и публиковал там свои собственные стихотворения, а также произведения других современных поэтов. Заболоцкий был одним из основателей литературного направления, которое получило название "новая группа" или "заболоцкисты". Это была группа поэтов, которые стремились создать новую поэтику, отходящую от традиционных форм и тематик русской поэзии. Они публиковали свои стихи в журнале "Новый мир" и получили поддержку от известных литераторов того времени, таких как Борис Пастернак и Марина Цветаева. Заболоцкий использовал свое положение в редакции журнала, чтобы популяризировать идеи "новой группы" и привлечь к ним внимание широкой аудитории. Он также оказывал помощь начинающим поэтам и помогал им публиковаться в журнале.

Однако, в 1930-х годах стали ужесточаться требования к литературе и культуре в целом в Советском Союзе, и "новая группа" стала сталкиваться с преследованиями со стороны властей. Заболоцкий был вынужден покинуть редакцию журнала "Новый мир" в 1934 году и прекратить свою деятельность в качестве литературного критика и редактора. Тем не менее, влияние Заболоцкого на русскую поэзию было значительным, и его работы в журнале "Новый мир" остались важным этапом в истории советской литературы.

Да, в 1956 году Николай Заболоцкий был арестован и осужден на 10 лет тюремного заключения за "антисоветскую агитацию". Его арест был связан с обвинениями в том, что он якобы принимал участие в подпольной литературной деятельности, которая критиковала советскую власть и идеологию.

В тюрьме Заболоцкий продолжал писать стихи и пытался сохранить свое творческое наследие. Однако условия в тюрьме были крайне жестокими, и он страдал от голода и болезней.

В 1958 году Заболоцкий решил бежать из тюрьмы, чтобы спасти свою жизнь. Он обратился за помощью к вороне, которая жила в тюремном дворе и привыкла к нему. Заболоцкий смог натренировать ворону приносить ему куски хлеба, и когда наступило время бегства, он прикрепил к птице записку со своим адресом и отправил ее в воздух. Несмотря на то, что это было весьма рискованно, ворона действительно доставила записку на место, и Заболоцкий был спасен. Он скрылся в лесу и провел несколько дней там, прежде чем был найден и спасен местными жителями.

После своего бегства Заболоцкий был вынужден скрываться от властей, чтобы не быть снова арестованным. Он провел несколько лет на самоизоляции, пока не был амнистирован в 1960 году. Он вернулся к писательской деятельности и продолжал писать стихи до конца своей жизни в 1978 году.

От редакции «Нового мира». Эссе, созданное генеративной нейросетью GPT 3.5 содержит большое количество фактических ошибок. Мы это знаем, но «их исправить не хотим». Напротив, мы хотим показать важную особенность генеративных сетей: ИИ еще далеко не все знает, но умеет выстраивать простую линейную композицию. И он (оно?) очень быстро учится. Гораздо быстрее, чем человек.

24. Семен Фридман, выпускник факультета гуманитарных наук и магистерской программы «Медиевистика» НИУ ВШЭ. Мытищи.

Встреча двух миров в поэме Николая Заболоцкого «Рубрук в Монголии»

В 1958 году Николай Заболоцкий написал поэму «Рубрук в Монголии», посвящённую путешествию монаха-францисканца Гильома де Рубрука, посла короля Франции Людовика IX Святого, ко двору монгольского хана. Поэма красочно демонстрирует различия двух цивилизаций – католической Западной Европы и азиатской языческой Монгольской империи, различие мировоззрений их обитателей, используя материалы сочинения Рубрука о его посольстве («Путешествие в восточные страны»).

Тогдашняя католическая Европа – общество глубоко религиозное, ведшее кровавые войны за веру с иноверцами и еретиками (вспомним многочисленные крестовые походы). Напротив, язычники-монголы относились к религии исключительно утилитарно, ставя выше всего мирское могущество основанной ими империи, а не приверженность тому или иному культу. Вместе с тем, оборотной стороной этого была их относительная веротерпимость ко всем религиям, лояльным хану («трубящим славословья» ему):

Ведь если бог монголу нужен,
То лишь постольку, милый мой,
Поскольку он готовит ужин
Или быков ведет домой.
<…>
Трубили хану славословья
Несториане без конца.
Живали муллы тут и ламы,
Шаманы множества племен.

Устами монгольского хана монолитная Монгольская империя противопоставлена раздробленным и враждующим друг с другом, несмотря на наличие общего религиозного мировоззрения в виде католического христианства, западным королевствам:

Вы рады бить друг друга в морды,
Кресты имея на груди.
А ты взгляни на наши орды,
На наших братьев погляди!
У нас, монголов, дисциплина,
Убил — и сам иди под меч.
Выходит, ваша писанина
Не та, чтоб выгоду извлечь!

Западная Европа и Монгольская империя в стихотворении Заболоцкого противопоставляются даже на уровне климата и состояния дорог:

Небось в покоях Людовика
Теперь и пышно и тепло,
А тут лишь ветер воет дико
С татарской саблей наголо.
vТут ни тропинки, ни дороги,
Ни городов, ни деревень,
Одни лишь Гоги да Магоги
В овчинных шапках набекрень!

Своё путешествие в Монголию Рубрук у Заболоцкого воспринимает как нисхождение в ад – что вполне исторично с точки зрения восприятия европейцами-католиками (впрочем, не только ими) монголов как дьявольского народа (который возводили к потерянным десяти коленам Израилевым или к ветхозаветным Гогу и Магогу), именуемого «тартарами» (от «Тартар» - «Ад»), чьё нашествие предвещает гибель мира:

Так вот она, страна уныний,
Гиперборейский интернат,
В котором видел древний Плиний
Жерло, простершееся в ад!

Монголы изображены как воинственный народ, наводящий ужас на весь мир:

Сегодня возчик, завтра воин,
А послезавтра божий дух,
Монгол и вправду был достоин
И жить, и пить, и есть за двух.
Сражаться, драться и жениться
На двух, на трех, на четырех —
Всю жизнь и воин и возница,
А не лентяй и пустобрех.

Демонстрируется разноплемённый характер Монгольской империи, множество порабощённых ей народов из самых разных регионов тогдашней Ойкумены:

На юге — персы и аланы,
К востоку — прадеды бурят,
Те, что, ударив в барабаны,
«Ом, мани падме кум!» — твердят.
Уйгуры, венгры и башкиры,
Страна китаев, где врачи
Из трав готовят эликсиры
И звезды меряют в ночи.
Из тундры северные гости,
Те, что проносятся стремглав,
Отполированные кости
К своим подошвам привязав.
Весь этот мир живых созданий,
Людей, племен и целых стран
Платил и подати и дани,
Как предназначил Чингисхан.

Заболоцкий не идеализирует Монгольскую империю, показывая её могущественной, но абсолютно безжалостной к завоеванным народам – на примере стран, через которые проезжает Рубрук во время своего путешествия, таких как Русь (завоеванную монголами в 1237-1241 годах, в то время как Рубрук путешествовал в 1253-1255 годах):

А он сквозь Русь спешил упрямо,
Через пожарища и тьму,
И перед ним вставала драма
Народа, чуждого ему.
<…>
Рубрук слезал с коня и часто
Рассматривал издалека,
Как, скрючив пальцы, из-под наста
Торчала мертвая рука.

Даётся описание монгольских женщин, отличавшихся самостоятельностью и интересом к занятиям, воспринимавшимися другими народами как «мужские»:

Они из пыли, словно пули,
Летели в стойбище свое
И, став ли боком, на скаку ли,
Метали дротик и копье.
Был этих дам суров обычай,
Они не чтили женский хлам
И свой кафтан из кожи бычьей
С грехом носили пополам.

Заболоцкий, любивший и тонко чувствовавший природу и её красоту, даёт красочное описание природы Монголии – и, в частности, её ночного неба:

Но, невзирая на молебен
В крови купающихся птиц,
Как был досель великолепен
Тот край, не знающий границ!
<…>
Идут небесные Бараны,
Плывут астральные Ковши,
Пылают реки, горы, страны,
Дворцы, кибитки, шалаши.
Ревет медведь в своей берлоге,
Кричит стервятница-лиса,
Приходят боги, гибнут боги,
Но вечно светят небеса!

Но даже монгольское небо у Заболоцкого – поле боя, как будто даже в нём отражается воинственная природа обитателей Монголии, завоевавших полмира:

Идут небесные Бараны,
Шагают Кони и Быки,
Пылают звездные Колчаны,
Блестят астральные Клинки.
Там тот же бой и стужа та же,
Там тот же общий интерес.
Земля — лишь клок небес и даже,
Быть может, лучший клок небес.

В этой поэме Заболоцкого в описании Монгольской империи часто искали отсылки на современные поэту политические реалии – на развязанную нацистами мировую войну («Как первобытный крематорий, / Еще пылал Чингисов путь») или, напротив, на реалии тогдашнего СССР («Смотрел здесь волком на Европу / Генералиссимус степей», «Где серп прорезывался лунный, / Литой, как выгнутая сталь») или, более конкретно, на систему ГУЛага, в которой Заболоцкий оказался в 1939-1944 года, или на шестую симфонию Шостаковича («И это тоже был набросок Шестой симфонии чертей»):

Попарно связанные лыком,
Под караулом, там и тут
До сей поры в смятенье диком
Они в Монголию бредут.
Широкоскулы, низки ростом,
Они бредут из этих стран,
И кровь течет по их коростам,
И слезы падают в туман.

Безусловно, те или иные реалии современного ему мира повлияли на творчество Заболоцкого (скажем, те лагеря, в которых он отбывал заключение – Востоклаг и Алтайлаг - находились на территории Казахстана и Дальнего Востока соответственно) – как и на творчество любого другого писателя. Однако в первую очередь поэма Заболоцкого – довольно точное художественное переложение (скажем, упомянуты такие монгольские реалии, как система ямов и питьё кумыса) воспоминаний Рубрука о путешествии к монголам, в котором встретились столь разные цивилизации (восприятие монголов жителями Западной Европы – и восприятие европейцев монголами), и не-идеализированный портрет Монгольской империи с её достоинствами и недостатками. Он не даёт прямой оценки происходящего, но предоставляет читателям судить самим. Возможно, эта поэма – ещё и своеобразный ответ Заболоцкого стихотворению Александра Блока «Скифы», также посвящённого столкновению цивилизаций Запада и Востока.

23. Настя Кулькова, студентка Ярославского градостроительного колледжа. Ярославль

Николай Заболоцкий

Творчество известного русского поэта - Николая Алексеевича Заболоцкого - это огромный труд, который выражается в многообразии тем, образов, сюжетов, эмоций и мыслей. Особое место в его творчестве занимает философская лирика, так как автор склонен к рассуждениям.

По-моему вся лирика Заболоцкого является философской, хоть и достаточно своеобразной. Её отличает душевность, умение вовлечь читателя в стихи, способность разбирать душевные чувства читателя. Николай Алексеевич не просто рассказывает в стихах про явления природы, но и показывает значение человека для природы и его место в ней. В каждом лирическом герое автор отражает частичку своей души.

Заболоцкий считает, что человек является частью природы, поэтому он обязан защищать и беречь её. Писатель всю свою жизнь уважительно относился к природе, и верил, что самый большей человеческий подвиг – это подвиг ради природы, ради её совершенства. Размышления автора дают пищу для умственной деятельности человека, заставляют подумать читателя о мире и своё месте в этом мире.

В своих стихах о любви Николай Алексеевич рассказывает о неизбежности испытаний влюблённых. И всегда бок-о -бок рядом с любовью стоит природа. Природа помогает людям даже в стихах о войне, автор искренне считает, что природа избавит людей от страданий.

Чисто философских произведений у автора мало. В большинстве стихов всё проблемы решаются через природу. Он видит в ней перерождение человека, связь поколений и бессмертие души.

Даже в детских произведениях автор раскрывает философские проблемы.

Николай Заболоцкий - один из самых необычных поэтов русской литературы. У автора философское осмысление действительности, потребность постоянно думать и размышлять, фиксировать свои мысли и делиться ими со своими читателями.

22. Леонид Дубаков, филолог, преподаватель. Ярославль

Советская смерть

Когда на кладбище видишь старые советские памятники, пытаешься представить, что думали эти люди, когда умирали. Понятно, что представления о посмертии могли быть разными, а кто-то вообще, наверное, старался об этом не думать, но всё-таки интересно, какие ответы на вопрос о том, что будет после и будет ли, давали себе люди во внерелигиозное советское время, время, в которое человек остался без божества.

Варианты этих ответов сохранила поэзия. Ты уходишь, чтобы «воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела». После твоей смерти от скарлатины «возникает песня в болтовне ребят». В момент твоей смерти рождается кузнечик, у которого, «как зуммер, песенка своя». Всё это разновидности мысли о сохранении себя в человеческой памяти и об общеприродном, нескончаемом потоке жизни в противовес частной смерти. Поэты романтизируют смерть, заклиная её своими песнями, выставляя против неё молодость и человеческие деяния.

Выглядят ли эти заклинания убедительно? Наверное, только тогда, когда ты по-юношески беспечен или когда в твоём сознании горит всепоглощающий красный огонь идеи. Но с чем остаётся человек, когда идея выдыхается, а молодость проходит и построенное рушится? С разочарованием и пустотой. Смысл жизни повисает в кладбищенском воздухе вместе с красивыми поэтическими строками. «Смерти больше нет. Больше нет. Больше нет. Нет. Нет. Нет». Это звучит не как победа над смертью, а как приговор. Не ты отрицаешь смерть, а смерть отрицает тебя, повтори ты «нет» хоть тысячу раз. Жизнь продолжается, но без тебя.

Константин Циолковский, находившийся под влиянием восточной философии, убеждал Заболоцкого в нереальности смерти, которая есть лишь преобразование. Материя вечна, а значит, мы снова родимся, не помня, впрочем, о прошлом. Для Заболоцкого, не готового расставаться с индивидуальностью, становиться материалом для новой жизни, совокупностью атомов, это не было вполне понятно. Но он пытался это осмыслить.

Ответы поэта на вопрос о посмертии похожи на те, что цитировались выше, и всё-таки они сложнее, так как в них мерцает не попытка отчаянной поэтической магии, но неожиданная интуиция о божественном.

В берёзовой роще в разорванном сердце воина (солдата жизни) над руинами смерти поёт голос солнечной иволги. Это торжественный день победы. Победы на века. Всё это стихотворение – о присутствии бога в мире, символом которого является лесная отшельница, играющая на неприметной деревянной дудочке. Жизнь продолжается, потому что не человеческая здешняя песня, но надмирная песнь бога звучит в сердце погибшего.

Кузнечик рождается в квантовых мирах после возвращения умершего в природную глубину, он поёт свою песню о небесных светилах, но эти светила созданы в пространстве вневременной поэзией, часть которой сотворена живой мыслью поэта, ушедшего в прибрежную растительную вязь.

Живая душа того, кто умер, опять обвита корнями дуба и поднята его ветвями. Растворённый в необозримом мире изменений, он пролетает птицей и проливается дождём на головы потомкам, что, по его надежде, доделают то, что он не довершил. Жизнь вечна, потому что на «безжизненный кристалл» бытия снова и снова падает дождевая капля творения.

Николай Заболоцкий не выходит из круга образов советской противосмертной поэзии, но, в отличие от других поэтов, у него получается не эмоциональная декларация и не попытка заболтать смерть, ему по-настоящему удаётся почувствовать запредельное бытие, прорваться за границы колеса человеческой суеты, времени, пространства, песен, земных дел, цельности и преемственности личности, и увидеть, что там, над берёзовой рощей, в лоне «зарослей и речек», в мире «туманных превращений», будет за живая светлая жизнь, после советской и любой другой смерти, после закрытого густым лесом тёмного кладбища. 

21. Валентина Никитина, филолог. Кличев, Беларусь

И любовь до самого конца

Говорят, что одни сны нас отправляют в будущее, другие - возвращают в прошлое.

А как «расшифровать» моё ночное путешествие?

Поэзия, которая звучала всю ночь напролёт, которая звала, увлекая за любимым, заставляя преодолевать полосы препятствия то на лугу, то в лесу, то на реке…

Стихи из школьной программы и не только. Стихи о красоте женской души и …

Стоп! Откуда, из каких уголков памяти сплёлся сегодняшний сон? Может, это просто весна подействовала на воображение, и поэтому образ её как-то взаимодействует с обновлением, радостью, с любовью, наконец? Может быть.

И словно яркий луч света пробежал по телу: да-да, весна. А с ней и любовь. А это связано с … мужским началом. Значит, с мужем. Жаль, что весна в который раз пройдёт без него. Хотя, как без него? А кто мне целую ночь стихи читал?

…Малую хижину знал я когда-то,
Была неказиста она, небогата,
Зато из окошка её на меня
Струилось дыханье весеннего дня.

Много лет назад я удивилась, когда услышала такие стихи Николая Заболоцкого.

- Разве это о любви? – рассмеялась.

- Это о красоте души девичьей. А значит, о тебе, любимая.

И когда прозвучали строки из «Некрасивой девочки» поэта, я была поражена, как человек, не знающий основ стихосложения, мог так точно характеризовать красоту девчушки. Помню, мы тогда долго спорили, что девочка, превратившись в неказистую, а то и просто некрасивую девушку, окажется несчастной. Ответ его помню до сих пор:

- Найдётся парень, который прочтёт её душевную красоту. Вслушается в её звонкий смех, увидит её сияющие глаза. Она ведь живая, понимаешь, - живая, искренняя, настоящая. Ещё моя бабушка говорила: «С красивого лица не испечёшь блинца».

А когда разговор заходил о душе человеческой, муж обращал моё внимание на стихотворение «Не позволяй душе лениться».

- Посмотри, душа здесь как живое существо. Она бывает разная – ленивая, как мы после праздников, работящая, как и мы во время аврала…

Он рассуждал, словно старичок на завалинке. А мне вдруг показалось, что вот так, душой, сердцем понимают и чувствуют поэзию мои земляки. И совсем неважно, что они не закончили специальные курсы по изучению поэзии. Для них поэзия впиталась с колыбельной матери, с народной песней. Глубокое содержание было на первом месте. Стихи о женщине, о любви, о природе…

Народ наш знает множество стихов из копилки поэтов с мировым именем и мне совершенно незнакомых. Из множества произведений отберёт самые яркие, самые нужные и пронесёт через века.

Давно рассвело. Вот уже солнышко через стекло целует своими тёплыми весенними лучами. А я всё ещё слышу голос мужа, который, как когда-то в юности, тихонько шепчет на ушко:

- Зацелована, околдована…

20. Екатерина Кондратьева. Москва

«Орган поющий, море труб, клавир, не умирающий ни в радости, ни в буре»: звуковые метаморфозы поэзии Н. Заболоцкого

В индивидуальном поэтическом словаре Н. Заболоцкого слово «клавир» звучит лишь однажды – в стихотворении «Метаморфозы». С одной стороны, оно завершает градацию в соответствии со своим значением - родовое понятие, обозначение всех клавишных инструментов, в том числе органа.

С другой стороны, клавир как сокращение от немецкого Klavierauszug, то есть фортепианное переложение мультиинструментальных и многоголосных произведений, - путь к иным ассоциациям и развертываниям смыслов. Создание клавира есть метаморфоза партитур хора, солистов и оркестра. И все это звучит в лирике Заболоцкого.

В клавире своей поэзии он, например, прекрасно воспроизводит музыкальную масс-культуру своей юности: мы слышим, как «с лешачихами покойник стройно пляшет кекуок» («Меркнут знаки Зодиака»,1929), как «в дыму гавайского джаз-банда» «гудит фокстрот на пьедестале» («Фокстрот»,1928), как хлебопеки исполняют «на цимбалах кастрюль неведомый канкан» («Пекарня»,1928).

Но веселенький танцевальный абсурд прерывает «безутешное страданье» колыбельной с рефреном колотушки («Меркнут знаки Зодиака»). В ней оплакана пушкинским четырехстопным хореем «жизни мышья беготня» и предзвучат строки Д.Самойлова «Вспоминай про звезды неба…».

Внимание поэта все чаще сосредотачивается на звучании сольного голоса, и соответственно начинает преобладать такой жанр, как песня. Песни хоровые – песни лесных птиц, хотя и «не слушает их современник» («Птичьи песни»,1953) , петушиная побудка – извечный голос «звездочетов ночей» и «огненных витязей»( «Петухи поют»,1958) и «хор цветов, не уловимый ухом, концерт тюльпанов и квартет лилей», которые откликаются на музыку небесных сфер и которых сопровождают «колокола и сонные гитары» («Творцы дорог»,1947).

Песни сольные – голоса множества птиц. Например,
…в глуши лесов таинственных,
Нелюдимый, как дикарь,
Песню прадедов воинственных
Начинает петь глухарь. («Весна в лесу», 1935)

Но милее всего автору соловей в лесной капелле («Соловей»,1939), скворец – «первый весенний певец из березовой консерватории» («Уступи мне, скворец, уголок»,1946) и иволга. Именно ее он просит:

Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей. ( «В этой роще березовой»,1946)

Не все и не всегда поют – ласточки, щеглы, малиновки, чижи, гуси, грачи щебечут и стенают, галдят и кричат; голубь, конечно же, воркует («У гробницы Данте»,1958); журавли вторят горестному рыданью («Журавли»,1948); дятлы « с утра вырубают своим топором угрюмые ноты из книги дубрав» («Утро»,1946); ястреб «в небе парит, и кричит, и приветствует яростным воплем обвалы» («Храмгэс»,1947). Птичьему возгласу может быть уподоблен голос инородной культуры:

И вопль певца из струнной суматохи,
Как вольный беркут, мчится в небеса («Город в степи»,1947)

Голоса птиц могут быть знаком бессмыслицы – «летает хохот попугаем» («Белая ночь»,1926) , или подобием звуков неживых предметов - пулемет крикнет «бешеным вороном» («В этой роще березовой»,1946).

И все же поэт точно знает, что «величайшие наши рапсоды происходят из общества птиц» («Птичьи песни», 1953).

Клавир поэзии Заболоцкого во многом напоминает ораторию с ее титаническим изобразительным размахом, эпизодами трагических борений духа и умиротворяющими слияниями оркестра и певцов. В музыкальной картине мира, созданной поэтом, звучат люди, растения и животные, речь и мелодия - и наделены голосом различные предметы.

Словно на заре мироздания, «бык беседует с природой» («Прогулка»,1929), «кипарис, как живой, говорит» («Тбилисские ночи»,1948). У Заболоцкого «ревут водопады, спрягая глаголы» и даже ветры заливаются, как барды («Читайте, деревья, стихи Гесиода»,1946). Понимая «живой язык проснувшейся природы», приветствуя «гром трактора и пенье чианури», повторяя в застолье грузинское многолетие «Мравалжамиер», автор поет «заздравный гимн проснувшегося мира» («Горийская симфония», 1936). Шуршание почек и шепот бабочки, «в роще хохот незабудок»(«Поэма дождя»,1931), кузнечик, «маленький работник мирозданья» («Голубиная книга»,1937), то рыдающий, как Гамлет («Читайте, деревья, стихи Гесиода», 1946), то отщелкивающий время ( «Творцы дорог», 1947), медью звенящий лист клена («Осень»,1932) и «ручьев околесица» («Уступи мне, скворец, уголок»,1946), гудящий полярный океан («Север»,1936) «и трав вечерних пенье, и речь воды, и камня мертвый крик» ( Вчера, о смерти размышляя», 1936) - всему находится место в согласном звучании стихов.

Но в мире бессмысленном, неодухотворенном - страшно туда обернуться! - звуки издает традиционно немая рыба:

…примус выстроен ,как дыба,
На нем, от ужаса треща,
Чахоточная воет рыба,
В зеленых масляных прыщах.(«На лестницах»,1928)

В мире абсурда, в мире нового быта хор слепцов кричит, маклак «поет, как кречет» и свистит («Обводный канал»,1928), «играет сваха в бубенец» , поп вокально одарен не более бубна, зато поют заводы («Новый быт»,1927) - и вся жизнь трещит, как корыто («Цирк», 1928).

Все разнообразие мелодий было бы невнятным без инструментовки. В стихах Заболоцкого названы почти три десятка музыкальных инструментов: народные (балалайка, свирель, пандури, домбра, рожок, цимбалы, гармошка, окарина) – и инструменты симфонического оркестра (труба, кларнет, скрипка, виолончель, флейта, литавры, арфа). Но очевидное предпочтение автор отдает духовым инструментам: кларнеты участвуют в исполнении фокстрота(«Фокстрот»,1928), поэт излагает историю происхождения инструментов – «пастушьей флейтой стала кость орла» - и слышит дубраву труб («Бетховен»,1946), пение щегла похоже на звук окарины («Кто мне откликнулся…,1957), протяжен и уныл рожок утреннего сигнала в лагпункте («Творцы дорог»,1947), маленькие горны – непременный атрибут пионерского лагеря - кажутся трубой служивого коломенца «с пищалью дедовской в руке» («Подмосковные рощи»,1958). Неприметная деревянная дудочка – инструмент певуньи иволги («В этой роще березовой»,1946).И в согласном звучании Среди всех духовых первенствует труба: трубы звучат и в фантастическом мире «Столбцов», «лес опоясан трубами чистых мелодий» в поэме «Деревья» (1933г), трубы составляют орган ночного сада («Ночной сад», 1936), на трубе поют осенью золотые Гомборы («Гомборский лес»,1957). Этот звук предвещает обновление, когда «птиц перелетных кочевья в трубы весны затрубят» («Оттепель»,1948).

Трубный глас – голос небесных сил, хотя и не сразу различимый, потому что трубят вовсе не архангелы - жук, кузнечик («Все, что было в душе», 1936), лавры («Я трогал листы эвкалипта»,1947).

Голос инструмента, оживающий от дыхания, – голос лесного оркестра – бессмертная мелодии Орфея. И этот звук говорит о начале истории как осмысленного существования.

Миру живому, то есть звучащему у Заболоцкого противопоставлен беззвучный мир – мир умирающий, безгласная местность, отголосок бытия («Сон»,1953) мир теней прошлого. Его тему исполняет «синклит беззвучных насекомых» («Прощание с друзьями»,1952). В мире смерти и хаоса душа кричит от боли и молчит черный телефон («Голос в телефоне»,1957).

И все же хаосу противостоят «мерный звук разумного труда» («Я не ищу гармонии в природе»,1947) и «стремительный шум созиданья» («Сквозь волшебный прибор Левенгука»,1948), голос Пушкина и птицы Хлебникова («Вчера, о смерти размышляя»,1936), Бетховен («Бетховен»,1946) и Равель («Болеро», 1957), речи влюбленных («Осеннее утро»,1955) , разговоры, восклицанья, лепет и голос души в цикле «Последняя любовь».

И все же из «обрывков бури музыкальной» («На рейде», 1949) – созидается мировая гармония, потому что есть море-дирижер, дали резонируют, как выверенный архитектором концертный зал («Над морем»,1956). Потому что

Мы, люди, - хозяева этого мира
Его мудрецы и его педагоги,
Затем и поет Оссианова лира
Над чащею леса, у края берлоги. («Читайте, деревья, стихи Гесиода», 1946)

И даже, как бы ни уклонялся Заболоцкий от темы, «сумрачно и строго сквозь яблоко вещает голос Бога» («Венчание плодами»,1932-1948)

Финал – преодоление хаоса, преодоление страха смерти, слияние интуитивно-чувственного (звучание) и умопостигаемого (значение) в поэтической речи. Мир превращается в «огромный певучий источник величья» («Сагурамо», 1947) Поэт создает свой удивительный клавир, перекладывая симфонию мироздания для прочтения и понимания читателем - каждым в меру личной музыкальности.

...Мир
Во всей его живой архитектуре —
Орган поющий, море труб, клавир,
Не умирающий ни в радости, ни в буре –
вот предугаданный итог метаморфоз.

19. Татьяна Резникова, библиотекарь. Саратов

"Некрасивая девочка" Николая Заболоцкого

Мне исполнилось 13 лет, когда я вдруг осознала, что некрасива. До этого внезапного открытия собственная внешность меня не слишком занимала, мне было, в общем-то, все равно, что на мне надето, и я с равным безразличием надевала и платья, оставшиеся от тётушек, бывших меня вдвое-втрое старше, и сшитую из маминого сарафана юбку, и тренировочные штаны с заплатками.

Во дворе нашей коммуналки было не так уж много детей, близких мне по возрасту, а в наших дворовых играх гораздо больше внешности и нарядов ценилось умение не плакать, не жаловаться и не трусить, с чем я неплохо справлялась, и чувствовала себя в нашей компании своей.

Открытие своей некрасивости накрыло меня в пионерском лагере, где я, 13-летняя рослая и наивная книжная девочка, оказалась в старшем отряде, среди 14-15 летних подростков, подвергших осмеянию всё во мне, начиная от полноты, двух косичек и очков на горбатом носу, и заканчивая моим несколько диким гардеробом, в котором шелковые нарядные платья начала 70-х соседствовали с заплатанными колготками начала 90х. В то время пионерская мораль "равенства и братства" пала в неравный борьбе с развивающимся капитализмом, и уважение теперь вызывал "блатной прикид", которым я похвалиться не могла.

Эта смена в лагере едва не сломала меня, я впервые столкнулась с жестокой травлей целого отряда. Меня дразнили, унижали, высмеивали и били, стаей - против одной.

Из лагеря я вернулась несчастной и закомплексованной, уверенная, что моя полнота, очки, горбатый нос, прыщи и отстойные наряды - это конец моей едва начавшейся жизни. А в школе, когда я вернулась из лагеря, тоже началось разделение на "блатных" и "забитых", и, если бы не эта жестокая прививка меня, как жертвы буллинга, я, вероятно, могла бы примкнуть к "блатным", тем, кто подавляет и прогибает. Но опыт жертвы заставил меня на собственной шкуре испытать всю боль подростковой травли, и я больше не позволяла себя забивать, но и других унижать не желала, оставшись вне стаи.

Вот в таком умонастроении я впервые встретила стихотворение Николая Заболоцкого "Некрасивая девочка":

Среди других играющих детей 

Она напоминала лягушонка...

Именно так я себя и ощущала: безобразный лягушкой.

Заправлена в трусы худая рубашонка, 

Колечки рыжеватые кудрей...

С "рубашонкой" все ясно: со всем подростковым максимализмом я осознала убогость своего гардероба, но мама по привычке все ещё полагала, что не важно, в чем я буду во дворе бегать, не заметив, моего перехода из детства в юность. Я молча и мучительно переживала устаревшие фасоны не мною выбранных вещей, аккуратные заплатки на колготках и бордовое платье вместо школьной формы, сшитое мамой самостоятельно...

И пусть черты её нехороши, 

 И нечем ей прельстить воображение, 

Младенческая грация души 

Уже сквозит во всем её движении...

Я вдруг заметила и оценила в себе естественность. Красоту искренности, обаяние любознательности, притяжение внутренней силы.

А если так, то что есть красота? 

И почему её обожествляют люди? 

Сосуд она, в котором пустота, 

Или огонь, пылающий в сосуде?

В тот момент я сделала ставку на огонь, на внутренний мир, на наполнение сосуда, определив для себя ценности, и с тех пор прикладывала усилия, чтобы в моем сосуде были внутренняя красота, кодекс чести и совести, тот огонь и свет, которые не меркнут со временем.

Это стихотворение смогло исцелить меня. Я увидела свою ценность, поверила в "огонь в своём сосуде", осознала свою уникальность, как личности. Это стихотворение подтолкнуло меня к моим первым поэтическим строчкам, привлекло к занятиям йогой, определило моё мировидение, заставило постоянно оценивать свой внутренний свет, измеряя внутренней мерой: отдаю ли я миру и людям не меньше, чем получаю? Не изменяю ли я себе, своим понятиям о чести и совести?

Прошло более тридцати лет. Отметили с мужем серебряную свадьбу. У нас пятеро детей, трое мальчиков 23, 15 и 7 лет и две девочки 19 и 11 летнего возраста. Я ни на грамм не сомневаюсь в красоте моих детей, и надеюсь, что подростковые комплексы не смогут победить родительскую установку: "Ты прекрасный и любимый, творческий, потрясающий и достойный!"

Помня свои переживания, я позволяю детям выбирать себе самостоятельно одежду и обувь, причёску и способ самовыражения, школу и учителя, секцию и режим.

Я до сих пор несколько пренебрегаю внешней красотой, и мой лишний вес и горбатый нос остались при мне, но внутренняя уверенность в своей ценности, открытость, обаяние и жизнерадостность притягивают ко мне людей, создают долговременные отношения, будь то дружба, любовь или деловое сотрудничество, а значит "в моем сосуде горит огонь"! 

18. Валентина Никитина, филолог. Кличев, Беларусь

Разбуди меня, мамочка, рано

- И чего не спишь? Утро скоро, - пожурил меня Ангел.

- Не спится что-то.

- На ночь в Интернете сидела?

- Немножко.

- Что взволновало?

- Очередная история о репрессированном.

- Новый кто-то?

- Скорее старый знакомый. Николай Заболоцкий.

- Погоди. Это Николай Алексеевич? Так он вроде как Заболотский.

- Нет, отец носил вариант фамилии с суффиксом –ск- , а сын его, поэт, переводчик – новый вариант.

- И что взволновало?

- Мальчишка-школьник, который уже в третьем классе сам, слышишь меня? – сам! выпускал журнал. А много позже, когда стал в своих произведениях указывать на недостатки в стране, его репрессировали, обвинив с создании контрреволюционной организации!

- Оправдали?

- Да, после смерти. Закрою глаза и вижу, как его мучают: сутками спать не дают, есть не дают, часами допрашивают, стараются запутать, чтоб упечь в тюрьму новых ни в чём не повинных людей.

- Жаль, конечно, всего, что произошло с Николаем Алексеевичем. Но это история наша такова, девочка. А её переписать не получится. Николай Заболоцкий с достоинством перенёс все тяготы и лишения, подброшенные ему судьбой. А сейчас я расскажу тебе историю девочки Софьи, которая осталась без отца в школьном возрасте. Софьюшка была моей подопечной.

Был далёкий тридцать восьмой год. Врагов искали везде, даже там, где их и в помине не было. В этот длинный список попали и поэты, и учёные, и колхозники.

Семья Сони была самой обыкновенной, ничем не примечательной крестьянской семьёй. Но однажды ночью всех в доме разбудил стук в дверь. Вошли люди в форме и забрали отца Сони. Мать, Варвара, никак не могла понять, что произошло. В её ушах долго стоял голос мужа, который уверял, что он ни в чём не виноват. Реабилитация была через несколько десятилетий. А тогда…

А тогда Соня, которая начинала свои мысли записывать с помощью красивой рифмы, утром принесла в школу и подала сложенный листок из школьной тетрадки своей учительнице. Несмелый голос девочки попросил:

- Прочтите, пожалуйста.

Учительница развернула листок и стала читать:

- Разбуди меня, мамочка, рано,
Когда будешь сама ты вставать.
Помогу тебе, милая мама,
Горе твоё горевать.

Чем дальше читала женщина, тем белее становилось её лицо.

Наконец учительница сложила листок, протянула его способной свое ученице, обняла её за худенькие плечики и тихо попросила уничтожить стихотворение.

- Плохо написано, да?

- Нет, хорошо, Сонечка. Но за него ты можешь оказаться там, где сейчас твой папа. Уничтожь листок, девочка моя. Никому о нём не говори. Сохрани для своей жизни эту тайну.

Как девочки прячут свои цветочные секретики. И зорко следила, чтоб к бугорку под листьями никто не подходил. Время уничтожило девичий секрет.

Прошло много лет. Долго прожила Софья. И уже тогда, когда она почувствовала рядом холодную даму с косой, рассказала своей дочери эту историю. Но из длинного стихотворения вспомнила только это четверостишье.

Сожалела Софья, что из-за страха, который сковал её в детстве и сопровождал всю жизнь, она не зарифмовала ни одной строки. А могла бы. Талант ведь отмечали все её учителя.

- Спасибо. Теперь у меня две параллели: Николай Алексеевич и девочка Соня. Первый –сильный духом мужчина, которого не сломали ни пытки, ни время. И девочка-подросток, которая, возможно, при иных условиях жизни стала бы поэтессой. Но ребёнка сломали. Не только уничтожили отца, сделали несчастной мать, но и забрали мечту девочки. Скажи, дорогой мой Ангел, наступит ли то время, когда детские мечты не смогут убить безрассудные взрослые?

- Наступит. Только ты верь, - Ангел сел на привычное место и тихонько зашептал :

- Разбуди меня, мамочка, рано…

17. Никита Тимофеев, кандидат филологических наук. Москва

Сердцебиение грозы

Когда в седьмом классе нам задали на дом выучить наизусть стихотворение Заболоцкого «Не позволяй душе лениться...», я решил, что снова смогу блеснуть: казалось, что мне очень удаётся выразительное чтение, во всяком случае, одноклассники всегда дружно рукоплескали, а учительница ставила «пять». Кроме того, я знал, что на меня будет смотреть одна девочка со второй парты, мнение которой для меня было небезразлично. И вот наступило время читать. Пока я шагал по проходу к доске, класс, предвкушая зрелище, зашумел, так что пришлось сделать рукой успокаивающий жест. Однако то ли я переволновался, то ли нетвёрдо заучил непростые строки – чтение в тот раз далось мне плохо, я растерялся, стал спотыкаться, делать паузы, а в конце и вовсе вызвал смех, оговорившись: «Она рабыня и сторица». Девочка со второй парты тоже смеялась, и, хотя я получил свою пятёрку, радости уже не было. Было тем более обидно, что стихотворение нравилось мне, хотя я не до конца понимал его. Я лишь чувствовал, что это очень бодрое, жизнеутверждающее стихотворение.

Прошло много лет, прежде чем я прочёл другие стихи Заболоцкого и понял, что его мужественная, строгая поэзия в действительности глубоко оптимистическая, если только понимать оптимизм не в его поверхностном, ходячем смысле. Заболоцкий, присматриваясь к природе, умел разглядеть отражённые в обыденных мелочах тайны мироздания, оттого и неслучаен его интерес к идеям Циолковского и Вернадского. Антал Гидаш говорил о современнике и товарище Заболоцкого, Леониде Николаевиче Мартынове, что он «беспощадный оптимист»; в известной степени эти слова можно отнести и к Заболоцкому, верившему в то, что жизнь человека, являющегося частью мудро устроенной Природы, не может быть бессмысленна. Закончившись, жизнь человека не исчезает, а как бы переливается в другие формы, воплощаясь по-новому. Эта мысль выражена во многих стихотворениях, например в «Завещании»: «...и, погасив свечу, опять отправлюсь я / в необозримый мир туманных превращений…»

* * *

С самого утра в Тарусе стояла духота, в садике всё замерло в изнеможении. Надоедал неподвижный, густой запах нагретых солнцем цветов, и мнилось, что даже горячий воздух от него сделался сладким до приторности. Небо, подёрнутое какой-то белёсой знойной дымкой, выглядело выцветшим и дышало жаром, точно гигантский лист металла. Находиться на прямом солнце было невыносимо.

Николай Алексеевич по обыкновению работал на террасе, спасаясь в тени, однако несмотря на раскрытые окна не было ни малейшего дуновения. Собранные вчера ромашки уже никли. Местная маленькая собачка, которую кликали Дружком, сегодня не бегала, а всё лежала, грустно положив мордочку на лапы, и на всякий сонный звук только приподнимала уши. За забором, искоса посматривая сердитым глазом, упрямо бродил знаменитый на всю улицу петух, при каждом шаге важно поджимая лапку, будто доказывал неизвестно кому своё безразличие к зною. Николай Алексеевич сделал перерыв в работе, приподнял очки и потёр пальцами утомлённые веки. Пожалев собачку, вынес ей миску воды. Дружок благодарно лизнул руку и шумно принялся лакать.

Николай Алексеевич ненадолго задремал после обеда и пробудился внезапно от ощущения, что стало легче дышать. В самом деле – занавеска слегка шевелилась от ветерка. Солнце заслонили облака, жара слегка отступила.

После короткого сна захотелось движения. Надев шляпу и взяв любимую трость, Николай Алексеевич неспешно, с наслаждением выпил стакан воды и, несколько освежённый, отправился прогуляться. Вокруг по-прежнему было безлюдно, только квохтали куры, а петух, держась на почтительном расстоянии, недоверчиво проводил Николая Алексеевича до угла, издавая горлом недовольный звук.

На краю рощи играли местные ребятишки. Завидев уже знакомую фигуру Николая Алексеевича, строго вышагивавшего в своём светлом полотняном костюме, застёгнутом на все пуговицы, и зная, что это дачник, приехавший из Москвы, дети зашептались между собой, пихаясь локтями: «Смотри, смотри, вон профессор идёт!»

Дачное одиночество не тяготило Николая Алексеевича. Хорошо работалось, да и друзья не забывали: на днях навестили Либединские, с ними Маргарита Иосифовна, время провели замечательно, были разговоры о литературе, о дальнейших планах, о предстоящем переводе «Песни о Нибелунгах», о текущих делах и хлопотах, о его идее купить здесь, в Тарусе, дом...

В поле Николая Алексеевича снова ненадолго захватило солнце. В луговых цветах неуёмно звенело, скрипело, стрекотало, и от этого звука, казалось, становится жарче. Блестя спинкой, мелькала и пропадала чуткая ящерка. Тропинка бежала, ныряя в траве...

Внезапно низкий и как бы неуверенный гул прокатился за спиной, точно где-то далеко-далеко разгружали нечто тяжёлое. Николай Алексеевич остановился, обмахиваясь шляпой, и обернулся. Вот оно!.. Как незаметно приблизилось, а ещё десять минут назад ничего не настораживало глаз. Всё небо на горизонте быстро темнело, точно сваливаясь в какую-то яму, издали по полю ползла холодная тень. Здесь, над головой, облака ещё были белые, беззаботно сияло солнце, а там, вдали, всё сливалось в одну гигантскую, пугающую сине-сизую волну. Гоня по траве струи, пробежал ветерок, рвано нанося разные цветочные ароматы. Надо было спешить к дому, но Николай Алексеевич, захваченный грандиозным зрелищем, замер, как в гипнозе. Точно танцуя, ломано сверкнула в темноте вертикальная молния, ужалив горизонт, и вскоре прокатился, сотрясая землю, низкий бас грома, пока словно бы по-хорошему предупреждая...

Надо было спешить. Солнце померкло, а грозовая волна круто вздыбилась, разбрасывая всё шире свои чернильные космы. Белые вспышки и каменные раскаты стали ближе и сильней, будто у налетающей грозы участилось сердцебиение. Даль заволокло точно дымом: там уже началось... Николай Алексеевич, придерживая шляпу, торопливо вошёл в забушевавшую на ветру рощу, чувствуя, что рискует не успеть в своё укрытие.

Первые капли, тяжёлые, как ртуть, повалились с неба, когда он толкнул калитку. Преследуемый ливнем, Николай Алексеевич взбежал на террасу, румяный, взбудораженный, слегка испуганный и весёлый – и тотчас сплошь обрушилась вода, в саду всё закипело, заплясало; в глаза било белым пламенем, домик дрожал от яростных трескучих ударов, в окнах зудели стёкла. Дружок заметался под ногами, лая звонко, до боли в ушах. «Да, дружище, вот это стихия!» – рассмеялся Николай Алексеевич.

А ливень бился и шумел, мощный, живой, освежающий, и казалось, что сверкание и гром – это язык, на котором кто-то обращался с неба, и что этот язык можно понять без перевода, надо лишь вслушаться в него. И Николай Алексеевич благодарно слушал грозу, робко выставив ладонь под хлещущие по ветру струи тёплого ливня.

16. Евгений Кремчуков, поэт. поэт, Чебоксары

«Троица» Заболоцкого

В нежно мною любимом стихотворении 1948 года «Прохожий» есть любопытная деталь, на которую нечасто обращает внимание читатель. Знаменитые эти стихи словно бы окольцованы, замкнуты повторением одной и той же точной женской рифмы: «тревоги – дороги» отражают друг друга и в первой, и в последней из восьми гениальных строф Заболоцкого. Умышленно так вышло или нечаянно, – в сущности, не имеет решающего значения для того, кто находится по эту сторону чуда, ведь для него важен не замысел творца, но подлинное совершенство творения. Творения, в котором они, замысел и творец, соединившись, навек и ныне воплощены.

Само же подобное зеркальное, повторяющееся отражение всякий раз вызывает во мне воспоминание об иконе Святой Троицы письма Андрея Рублёва, где, образуя собою не явленный, но явственный круг, фигуры левого и правого ангелов так же повторяют очертания стоящей между ними на престоле жертвенной чаши – потому что сами ангелы у Рублёва суть не только лишь свидетельство о ней, но и собственно эта чаша.

Удивительно, что и пространственная (если угодно, кинетическая) организация «Прохожего», когда бы мы представили её графически, напоминает форму колокола, или прописной «омеги», или, скажем, потира – чаши причастия, только лишь перевёрнутой, обращённой не к небу, а к земле. В самом деле, приглядимся: первые десять строк представляют нам горизонтальное движение человека, «прохожего» по человеческому миру. Оно и описано глагольными формами поверхностного перемещения: «шагает», «ушёл», «свернув», «входит». Единственным исключением (и, обмолвимся, неясным обещанием чего-то иного, ожидающего и этого прохожего, и каждого из нас вместе с ним в недалёком будущем) выглядит «вставшая» над кровлями луна, но и она, «сияющая из-за края амбара», в сущности, привязана здесь к земному и человеческому, горизонтальна.

Однако затем – кажется, сразу у границы переделкинского кладбища – это поверхностное перемещение внезапно обрывается, останавливаясь. Будто зачарованные, неподвижно застывают тут же и глаголы: склонившиеся к погосту сосны «стоят»; «покоится» погибший в небе над Москвой во время войны лётчик; белеющий в сумраке пропеллер, навсегда замерев, «венчает» его надгробный памятник.

Здесь, за невидимою границей, земное вдруг-мгновение и небесная вечность конгруэнтны, соразмерны, кажется, даже и вовсе не различимы. Поэтому линия движения, выгибаясь по вертикали, взмывает, подобно птице или мысли, ввысь:

И в тёмном чертоге вселенной,
Над сонною этой листвой
Встаёт тот нежданно мгновенный,
Пронзающий душу покой, –

в котором мы обнаруживаем перед собою тот самый, спутать невозможно, тот же самый внезапно увиденный неприкаянным скитальцем «прозрачный столб» – что имеет начало на земле, но бесконечным лучом вытянут в «тёмный чертог» вселенной – из написанных двенадцатью годами ранее (да что там, целой жизнью ранее: ещё до ареста, тюрьмы, лагеря, ссылки) визионерских стихов «Вчера, о смерти размышляя...»:

И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.

И, возвращаясь, только в последней строфе «Прохожего» наш воображаемый грифель вновь опадает вниз, к весенней земле и ночной дороге от станции в дачный посёлок, отмечая опять глагольные формы горизонтального движения «тела»: «бредёт», «шагая», «бегут», – и дочерчивая тем самым окончательный контур перевёрнутой чаши.

Юрий Лотман, описывая семантику пространства в поэзии Заболоцкого, отмечает характерную для него оппозицию верха и низа, а также вертикальную ориентацию оси движения: «механическое перемещение неизменных тел в пространстве приравнивается неподвижности; подвижность – это превращение». В «Прохожем» такое подвижное преображение удивительным образом совершается в области мгновенного, пронзающего душу и дивного «покоя» – где-то на самой границе между пятой и шестой строфами. Именно здесь происходит метаморфоза: прежде шагавший по железнодорожным шпалам, а затем свернувший – вместе с дорогой к мостику – от путей в весеннюю глушь кладбища «он» вдруг двоится, оказываясь вместе и «живою людскою душой», и бредущим далее по дороге «телом».

Невозможно не вспомнить тут, что почти десятилетие спустя, уже на исходе собственного земного срока, поэт опять вернётся к мотиву таинственной встречи на погосте – в стихотворении «Это было давно...» (1957). Седая крестьянка в заношенном платке, заприметившая, и окликнувшая точно так же, как и в «Прохожем», бредущего по кладбищу странника, и поднявшаяся к нему «от земли», вставшая с невысокой могилы из-под свежего креста, и протянувшая исхудавшему от голода человеку яичко и две лепёшки поминального хлеба – кто она: вдова усопшего? или безутешная мать? или сама покойница? У нас не получится (да и не нужно нам) угадать единственный верный ответ. Но это и не важно, подлинно важно иное – так или иначе здесь опять совершается таинство встречи: верха и низа, живого и мёртвого. Говоря предельно широко – жизни и смерти.

Именно последняя становится героем пятой строфы «Прохожего». Названный не по имени, а «дивным покоем», этот мир-посмертие в сердцевине своей парадоксально оказывается – бессмертием, ведь самой смерти в нём уже нет. Это тот самый мир и тот самый покой, в котором сливаются, кажется, в единое целое три безымянных «души» стихотворения: «живая людская душа» прохожего, собеседующая ей душа погибшего и невидимого ныне юноши-лётчика и – не забудем о ней – возрождающаяся весной к жизни природа в облике слегка клонящихся на эту, нашу, человеческую сторону деревьев, что стоят над погостом, «словно скопища душ». Подобно трём – различным, но нераздельным – ангелам на рублёвской иконе, троица душ соединена молчаливым и покойным собеседованием:

И в лёгком шуршании почек,
И в медленном шуме ветвей
Невидимый юноша-лётчик
О чём-то беседует с ней.

Совершенная эта строфа (предпоследняя, как и ушедший немногим ранее на станцию Нара состав) сама по себе есть явление чуда. Потому что она, подобно совершающейся в ней беседе, длится и повторяется в сознании даже тогда, когда бренное «тело» давно уже бредёт дальше по дороге к дачному посёлку Переделкино. Потому что строфу эту хочется читать вслух вновь и вновь, волна за волной, не останавливаясь – столько, насколько хватит твоего собственного голоса и дыхания. «Есть Троица Рублёва, следовательно, есть Бог», – так афористически формулирует доказательство бытия Божия Павел Флоренский. И вослед ему мы могли бы, не колеблясь, сказать: есть «Прохожий» Заболоцкого, следовательно, есть чудо и тайна человеческой жизни. Есть в ней среди всех неизбежных, бесчисленных тревог-дорог, бед и горестей «То, что могут понять / Только старые люди и дети», – как напишет сам поэт девять лет спустя, за год до смерти. 

До бессмертия – в круге нашей, моей и твоей, неведомый юноша-лётчик,
беседы с ним.

15. Елизавета Осень, писатель. Алчевск, ЛНР

«Я не умру, мой друг!»

Зеленоватый цвет моего лица приятно разнообразил блеклые от летней жары лица сослуживцев.

Накануне, я проявила большую изобретательность в плане проведения, чудом выделенного в летнее время недельного отпуска.

За неделю: я съездила на Азов туда и обратно, успела вдоволь находиться по его мелким во́дам (благо, что я совершенно не умею плавать, а потому хождение совсем не обидно), обгорела до полного безобразия, а напоследок, перед самым отъездом, угостилась азовскими «бычками», явно, не первой свежести.

Проведя не забываемую ночь, после пиршества с поеданием «бычков», я плохо помню, как оказалась в вагоне поезда.

О моём виде, красноречиво говорит факт, когда проводник участливо спросил моего ребёнка-подростка: чем заболела его бедная бабушка?

И всё же, несмотря на приезд домой поздней ночью, с утра, без опоздания (дисциплина, превыше всего!), я была уже на работе.

Коллеги с сочувствием поглядывали на меня, внутренне ликуя: а не надо прохлаждаться летом, всем ведь хочется!

Не проявляя в этот день до́лжного интереса к работе, лениво размышляла: надо было и сослуживцам «бычков» привезти, не только ж мне такое счастье!

На этом, пожалуй, и закончилась юмористическая сторона дела.

Подошло время обеденного перерыва.

Даже от мысли о еде становилось плохо. Налив крепкого чая, взяла в руки кем-то позабытый на столе журнал.

Сразу бросилось в глаза:

«Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.»

Заболоцкий. Николай Заболоцкий.

Странная тоска сжала сердце. Отчего бы это? Ну не умру же я от проклятых «бычков», в самом- то деле?

Телефонный звонок прервал раздумья.

-Ты приехала? Сегодня ночью умерла Лена…!

***

С детских, школьных лет, нас троих связывала прочная, скорее мужская дружба. Вдоволь наболтавшись и насмеявшись за время отроческих и юношеских лет, в последнее время мы встречались и общались исключительно тогда, когда в этом возникала необходимость. Дни рождения не в счёт!

Но тот, последний день рождения Лены, был не совсем обычным. Придя немного раньше, чтобы помочь нарезать многочисленные салаты до прихода общей массы гостей, я нашла Лену очень похудевшей.

Задумчивая, она стояла возле кухонного шкафа.

«Странный у меня сегодня День рождения. Знаешь, мне кажется, что я скоро умру!» - произнесла она.

Прошёл всего один месяц с того времени, и Лены не стало.

«Первыми умирают самые лучшие!» - после скажет моя вторая, наша! вторая подружка. Да, бесспорно, Лена была самой лучшей.

Она была умна. Не тем, режущим глаз женским умом, Лена не была «синим чулком». Она никогда не выпячивала свои способности «на людях», мало того, даже знать не давала, что понимает в чём-то больше других, искренне, с подлинным интересом выслушивала любые твои бредни и ахинеи, неожиданно находя в них какие-то положительные стороны и «изюминки».

Со школьных лет, её большой письменный стол, покрытый клеёнкой, был завален книгами и справочниками, а в последствии, к нашей всеобщей радости, и пробирками с колбами.

Как и Николай Заболоцкий, строки которого мне неожиданно были преподнесены Провидением, она очень увлекалась химией, благоговела перед ней. И если для меня манипуляции с колбами были всего лишь химическими опытами, то для Лены, электронные орбиты, всевозможные атомные, молекулярные превращения были просты и понятны, как и весь удивительный мир жизни, мир природы, точно так же, как он был не́когда понятен для Николая Алексеевича: «…мысли о будущем Земли, человечества, животных и растений глубоко волнуют меня, и они очень близки мне».

Странно всё в мире! Непостижимо и странно! Два разных человека, разминувшихся во времени, разных, но так немыслимо похожих. Два человека, удивительно талантливых, влюблённых в жизнь, в природу, в бытие. Влюблённых в бытие, но вместе с тем признающих и «мир туманных превращений», в которые, судя по всему, они уже не раз отправлялись, обогащённые каждый раз новым жизненным опытом.

Ка́к и где, в непонятных человеческому уму претворениях, пересеклись их душевные орбиты, а в том, что они пересеклись нет никаких сомнений, ибо, будучи по своей природе удивительно заботливой, Лена и покинув нас, сделала всё, чтобы смягчить первый удар, удар от её ухода из жизни. И сделала она это словами поэта-философа:

«Я не умру, мой, друг!»

Мягкая и лирическая, как чувственная поэзия Заболоцкого, Лена была глубоко интеллигента, интеллигентна в моём представлении, как старые, коренные жители Ленинграда, Петербурга.

Как и эмоциональные стихи Николая Алексеевича, Лена, игрой на пианино, душевными романсами под гитару, мягко, тонко обнажала не только свой богатый душевный мир, но и нас вводила во внутренние переживания человеческой жизни.

***

Заболоцкий, Лена…Поразительное сходство душевных качеств, знание жизни вообще, и жизни Вселенной, знание, что всё живо́: атомы, кристаллы, планеты...

"Я на земле моей впервые мыслить стал,
Когда почуял жизнь безжизненный кристалл..."

Жизнь без таких невозможна.

С высоких ли небес, или рядом (протяни только руку), они заполняют все жизненные пустоты: му́зой, прилетевшей к поэту, вдохновением, пришедшем композитору, талантом, дарованным врачу…

Заболоцкий, Лена…

Жизнь без таких невозможна.

Но Господь, не отпускает подобных на долго на Землю, из своей обители. Обычно, жизнь этих людей обидно коротка. На малое время они появляются среди нас, согревают своим присутствием, появляются, чтобы мы, грешные, наглядно получили урок душевного совершенства…

14. Игорь Фунт, писатель. Вятка

Дерзкий пловец в обморочных водах неземного

«Худые, лысые мужья сидят, как выстрел из ружья»…

Тихие жалостливые, седые пенсионеры... Умолкающий осенний день в тихие минуты объятий экстаза «немощного заката». Иль «тихий час» увертюры сокровенной летней ночи… Это вот состояние некичливости, суховатости, что ли. Блёклости — до сдержанности. Притом с явственным чувством приоритета ума и знаний, образованности — до энциклопедичности.

Избегавший трескучести, он смирен и скромен. И вовсе не боится быть незамеченным. Не боится жертвовать аристотелевским аффектом греха и беспричинного веселья — ради истины.

Меньше крика — больше правды: так можно было бы охарактеризовать концепцию философии его гротескной тишины — без военизированной бушующей меди и взрывов пиротехники. Тому порукой — долгие годы под «лагерным конвоем». Лишь отточившие глубину и яркость с виду отнюдь не ярких, но главных человеческих ценностей: преданность, любовь, свобода, жизнь…

Согласен, впечатление на публику Заболоцкий производил неоднозначное:
Косноязычие. Да, немного есть, не всмотревшись пристально.
Старомодность. Можно обнаружить подобное: не вчитавшись.
Однообразие. Да, опять-таки мнемоника с кондачка, без вдумчивого анализа.

Его творчество даёт три простых, но острых ответа предыдущим тезисам:
Хлеб — утоляет голод. Пирожные — не накормят.
Мишура — сделана из «картонного» маргарина. Жизнь из мишуры — картонна априори.
Русский язык Заболоцкого — этика, этика и ещё раз этика.

Отсюда, из нескончаемых экзерсисов мышления, упражнений, тренировки разума — идут тотальные противопоставления природе вещей, миру природы, «неотделимого» влечения зла к добру, и наоборот. Где психическое неотделимо от физического. Где тайна бездонного людского терпения постигается чрез тайну животных. Чей трепетный «лесной» континуум — не что иное, как предтеча сотворения собственно человеческой духовности. Ведь у коня есть лицо. А у зверей — тоже имеется душа.

Вкратце пробежимся по глобальным вопросам, ставящимся поэтом. Некая мини-лексикография по Заболоцкому. (Чуть наукообразно, но тем не менее…)

1. Проблемы красоты. Внешней и внутренней. Тут — сама контроверза даёт, вроде бы, ответ. Опоясанный отражением лирики слов.

2. Мысль — и безмыслие. (Через «З») Бессмыслие пустоты. Экзистенциальная величина грёз о важном, бесконечном. Декартовская интуиция бессознательного.

3. Для чего дано сердце? Ответ: дабы отдать его при случае ближнему, если тот нуждается в этом. Парадигма «веяния духа». В обнимку с детьми и ангелами, поющими на свирелях греческих богов.

4. Чёткий и чуткий метафоризм словесных фиоритур. Графика архитепичной предметности. Вплоть до физиологического ощущения тяжести фраз: «кусок влаги», «косматый лебедь каменного века», «соски сирени».

5. Нарратив отсутствия покоя в нашем дольном мире в частности. И — в галактическом пространстве вообще. С галлюцинациями неизбывной тоски.

6. Неволит читателя испытать нереальность поэзии: «обман с мечтами пополам», «её глаза — как два обмана»…

При всём том заблуждается зритель целенаправленно. Чтобы, пройдя опыт этих «играющих громами» обманов, найти верный, выверенный путь в своей дальнейшей жизни. Понять роль неразличимых на первый взгляд секретных знаков — «отзвуков». Вписанных литыми жерновами русской истории в евангелие судьбы многострадальной родины.

13. Татьяна Зверева Татьяна, доктор филологических наук, профессор кафедры истории русской литературы и теории литературы Удмуртского государственного университета. Ижевск

«Доживем до понедельника»: о чем поет иволга?

Вышедший на исходе оттепели фильм Станислава Ростоцкого «Доживем до понедельника» начинает кинематографическую судьбу стихотворений Николая Заболоцкого. Подхватывая уже сложившуюся к этому времени традицию «поэтического кинематографа» (М. Хуциев «Застава Ильича» и «Июльский дождь», И. Таланкин «Дневные звезды», Т. Абуладзе «Мольба» и т. д.), Ростоцкий стягивает узловые темы фильма к стихотворениям Е. Боратынского, Н. Заболоцкого, Г. Полонского, Б. Пастернака – поэма последнего маячит за историей лейтенанта Шмидта. Почти все стихотворения звучат в исполнении Вячеслава Тихонова, сыгравшего главную роль учителя Ильи Семеновича Мельникова. Песня на стихи Н. Заболоцкого «Иволга» («В этой роще березовой…») – не только композиционный центр фильма, но и ключ к образу главного героя, судьба которого намечена лишь пунктирно.

Способ обрисовки персонажа и в повести и в фильме – скорее, чеховский, поскольку подлинная история Мельникова спрятана (не случайна в этой связи скрытая отсылка к Чехову во фразе, брошенной директором школы: «–Ах, вот как ты заговорил… Куда ж ты пойдешь, интересно? Крыжовник выращивать? Мемуары писать?»). Что делает в школе Илья Семенович Мельников – русский интеллигент, бывший фронтовик, почитатель раннего Маркса, блестящий эрудит, в книжных шкафах которого стоят дореволюционные издания Герцена, Ключевского, Соловьева, Тарле?.. В минуту отчаяния Илья Семенович закрывается в своей комнате (украшенной, кстати, репродукцией картины Николая Ге «Что есть истина?») и, аккомпанируя себе на стареньком пианино с канделябрами, поет. «К вокалу это не имело отношения, само собой. Имело – к дождю, к черной пятнице, к металлическому вкусу во рту после чтения газет и писем от дураков, к непоправимости, в которой складывалась и застывала "объективная реальность, данная нам в ощущениях"; против этого он пел…
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, –
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.»

Этот камерный эпизод сопровожден характерным визуальным рядом – камера всматривается в фотографии, подолгу останавливаясь на фронтовых снимках. Фронтовая судьба главного героя очерчена в фильме скупо – зритель узнает, что Мельников воевал под Вязьмой и что директор школы Николай Борисович вынес его раненого из окружения. Оборонительные бои под Вязьмой в 1941 г. – одна из самых трагических страниц советской истории, об этих событиях не любила говорить официальная историография (катастрофическое поражение Красной Армии окончилось очередным «котлом», в который попали около 600000 русских солдат). Выйти живыми из этого пекла было практически невозможно. Этим и объясняется дружба двух таких разных людей, как Николай Борисович и Илья Семёнович. По-видимому, бывший фронтовой друг и нынешний директор школы предоставляет убежище Мельникову – несостоявшемуся ученому-историку, который не может окончить диссертацию вследствие «неудобности» темы, по-видимому, связанной с политическими репрессиями (на столе Ильи Семеновича лежит журнал "Каторга и ссылка"»). Все эти смыслы остаются в глубине фильма, звучащая песня лишь намекает на них, в большей степени режиссер сосредоточен на передаче душевного состояния героя. Ключевым словом в выше процитированном фрагменте является слово «против». Стихи – один из немногих доступных человечеству инструментов противостояния «непоправимости» и «объективной реальности», от которых пытается бежать Мельников. На какое-то мгновение иволга оказывается единственной собеседницей героя.

О чем же пела иволга Заболоцкого – тогда, в 1946 г., когда поэт вернулся из ссылки? К слову сказать, Заболоцкий любил птиц, и в его поэзии их очень много (ласточки, лебеди, кукушки, воробьи, журавли…). «Птичий контекст», конечно же, не случаен; птицы Заболоцкого – вестники других миров. В «Иволге» пение птицы и гипнотическая красота березовой рощи воплощают идею Божественной гармонии (в «розовом свете» видится отсвет света Фаворского). Поэт заставляет поверить себя и читателя в возможность высшей гармонии, но тут же обнажает ее хрупкость: через «пустынную песню» иволги слышатся взрывы; «деревянная дудочка» уступает место «вороньему крику» пулемета, «розовый свет» сменяется «утренней мглой». Центральные строфы стихотворения рисуют апокалипсическую картину атомной войны:

…И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.

Творимая человечеством История затмевает «Свет присносущный», и человек в этой жизни обречен быть солдатом, а не Божественным соглядатаем. Последняя строфа возвращает читателя к свету, но этот свет возникает как посмертное видение героя. Примечательно, что в конце стихотворения авторская интонация неожиданно ломается:

И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка, –
Встанет утро победы торжественной
На века.

Вопреки авторскому намерению тема войны оказалась в «Иволге» доминирующей, финальный слом ритма говорит гораздо больше, нежели авторская декларация. Заболоцкий написал «Иволгу» в 1946 г., почти сразу после своего освобождения. Война была позади, в прошлом остались и годы каторги, однако поэт понимал, что жернова истории по-прежнему перемалывают человеческие судьбы, и что победа Света не может быть окончательной.

Георгию Полонскому – поэту и большому знатоку русской словесности – было важно выстроить свой сценарий на поэтических цитатах, в значительной мере углубляющих смысловую перспективу и создающих «второй план» будущего фильма. Обращение к имени Заболоцкого не было случайным (друзья Полонского вспоминают, что при случае он любил читать наизусть стихи поэтов начала ХХ в., в том числе и раннего Заболоцкого). Свою дипломную работу, ставшую впоследствии основой кинокартины, Полонский писал в 1966 г. – времени, когда отечественная история в очередной раз подверглась реставрации и была предпринята попытка реабилитации имени Сталина (знаменитые письма «тринадцати» и «двадцати пяти» были написаны в 1966 г., это была слабая попытка сопротивления интеллигенции происходящим в обществе процессам). Песня на стихи репрессированного и впоследствии реабилитированного поэта не только напоминала о 1930-х гг., но и предупреждала о возможности их возвращения. В преддверии холодных времен, на излете оттепели С. Ростоцкий подхватывает эти идеи, стягивая основные темы своей картины к стихотворению Заболоцкого. «Доживем до понедельника» выходит в роковой 1968 г., когда советская интеллигенция будет вынуждена признать свое поражение, а песня иволги смолкнет под звуками танков…

Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?

12. Эвелина Азаева, журналист. Санкт-Петербург

«Мы находимся в руках у фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожать советских людей»

«Зацелована, околдована, с ветром в поле когда-то обвенчана»… Все знают эти стихи, но не всем известно какие испытания выпали на долю их автора

Многие из нас читали воспоминания Солженицына и Шаламова о лагерях, а вот воспоминания Николая Заболоцкого малоизвестны в нелитературной среде. “История моего заключения” – повествование короткое, но дающее полное представление не только о пережитом поэтом, но и о его времени в целом.

...Николая Алексеевича арестовали внезапно. За антисоветскую якобы деятельность. 19 марта 1938 года вызвали в Союз писателей, где уже ждали двое в гражданской одежде. Вместе с Заболоцким поехали к нему, провели обыск и предьявили ордер на арест.

С этого начинаются бедственные пять лет жизни автора бессмертных строк “не позволяй душе лениться!”. Примечательно, что главное чувство, красной нитью идущее через воспоминания о тюрьме и лагерях – не страх, не горечь падения, не сожаление о потерянных годах в неволе, а – изумление. Удивление ни в чем не повинного человека, что вот так можно поступать с людьми... Что такое бывает на свете.

Этим чувством ошеломленности пронизан каждый абзац его горестной саги.

«Действие конституции кончается у нашего порога, — издевательски говорил следователь.
Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле сутки за сутками. За стеной по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог более переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали».

В итоге Заболоцкого судили и отправили в лагеря, как и других осужденных по “писательскому делу”. Некоторых расстреляли в том же году. Пишут, Заболоцкому удалось избежать смерти потому, что он так и не признал своей вины.

В 1952 году, уже восемь лет как на свободе, поэт напишет грустное “Прощание с друзьями”:

В широких шляпах, длинных пиджаках, С тетрадями своих стихотворений, Давным-давно рассыпались вы в прах, Как ветки облетевшие сирени.

Коллеги убиты, его же страдания в том роковом 38-м, продолжились. Николая Алексеевича перевели в “Кресты”. Там в камеру для двух селили много людей. Зловоние, сон по очереди, избиения, ежедневное слушанье леденящих душу криков, раздающихся со двора.

«Вся камера вздрагивала… и немой ужас снова появлялся в глазах заключенных. Часто, чтобы заглушить эти вопли, во дворе ставились тяжелые грузовики с работающими моторами. Но за треском моторов наше воображение рисовало уже нечто совершенно неописуемое»..

Заболоцкий заметил, что люди в большинстве своем наивны и верят, будто их истязатели искренне считают их врагами народа. Поначалу арестованные пытаются доказать, что не виноваты, и некоторые даже перед смертью кричат, что верны партии и Сталину. Но сам поэт заподозрил страшное...

«Тень догадки мелькала в головах наиболее здравомыслящих людей, но все они, затравленные и терроризированные, не имели смелости поделиться мыслями друг с другом, так как не без основания полагали, что в камере снуют тайные осведомители. В моей голове созревала странная уверенность в том, что мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожать советских людей, действуя в самом центре советской карательной системы. Эту свою догадку я сообщил одному старому партийцу, и с ужасом в глазах он сознался мне, что и сам думает то же, но не смеет никому заикнуться».

На мой взгляд, это самое важное место в воспоминаниях. Если посмотреть на сегодняшнюю обстановку в мире, то очевидно, что и тогда, в 30-е, у России было много врагов. Даже больше, чем сейчас, ибо СССР был единственным в мире социалистическим государством. Все силы Запада, да и Востока (Япония) были брошены на то, чтобы помешать Советам встать на ноги. И если даже ныне у нас есть диверсанты, взрывающие железнодорожные пути и поджигающие склады, а также люди, получающие оплату из-за границы и хаящие все в стране – от руководства до “народа-раба”, то тогда этого “добра” было в разы больше. (Давайте еще учтем внутреннее сопротивление, не подавленные до конца надежды “белых”, духовенства, зажиточного крестьянства, украинских националистов, басмачей и пр.). Так что желание Кремля выловить всех саботажников вполне обьяснимо (не оправданно, а обьяснимо). Сталин велел хватать врагов – диверсантов, шпионов, агентов влияния, расхитителей. Но не учли, видимо, что врагами нашпигованы сами органы НКВД и партия.

Что им оставалось делать? Ждать, пока расстреляют их? И они возглавили процесс... Хватали невиновных, отчитывались. Именно так, на мой взгляд, и появились массовые невинные жертвы репрессий. И я бы не сообщила этого своего спорного мнения, если бы не прочитала у самого участника событий, Заболоцкого, таких же подозрений. «Мы находимся в руках фашистов, которые под носом у нашей власти нашли способ уничтожать советских людей».

Его мучители знали, что их жертвы в большинстве своем невиновны! Они бросали их в топку вместо себя.

И все же не устаешь поражаться жестокости, озверению следователей-карателей. (Хотя, казалось бы, чему там удивляться после массового расстрела белых офицеров Землячкой или Бела Куном? Именно таких революция вознесла наверх, вывела в начальство).

«Дав. Ис. Выгодского, честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо. Шестидесятилетнего профессора математики, больного печенью, следователь-садист ставил на четвереньки и целыми часами держал в таком положении, чтобы обострить болезнь и вызвать нестерпимые боли».

Но перейдем к наблюдениям Заболоцкого уже не о палачах, а о жертвах.

«В годы моего заключения средний человек, без всякой уважительной причины лишенный свободы, униженный, оскорбленный, напуганный и сбитый с толку той фантастической действительностью, в которую он внезапно попадал, чаще всего терял особенности, присущие ему на свободе. Как пойманный в силки заяц, он беспомощно метался, ломился в открытые двери, доказывая свою невинность, дрожал от страха перед ничтожными выродками, всех подозревал, терял веру в самых близких людей и обнаруживал наиболее низменные свои черты, доселе скрытые.
Странно было видеть этих взрослых людей, то рыдающих, то падающих в обморок, то трясущихся от страха. Мне рассказывали, что писатель Адриан Пиотровский, сидевший в камере незадолго до меня, потерял от горя всякий облик человеческий, царапал грудь гвоздем и устраивал по ночам постыдные вещи на глазах у всей камеры. Но рекорд в этом отношении побил, кажется, Валентин Стенич. Эстет, сноб и гурман в обычной жизни, он, по рассказам заключенных, быстро нашел со следователями общий язык и за пачку папирос подписывал любые показания».

Заболоцкий пишет, что были и те, кто сохранил чувство человеческого достоинства. И зачастую это были “маленькие люди”.

Далее поэта ждала дорога в лагерь, в холодном вагоне. Ехали два с лишним месяца. «Однажды мы около трех суток почти не получали воды и, встречая новый 1939 год где-то около Байкала, должны были лизать черные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений. Это новогоднее пиршество мне не удастся забыть до конца жизни».

Осужденных заедали вши, но в банях они старались не столько мыться, сколько стеречь одежду. Кто не уберег от уголовников, замерзал в вагоне насмерть.

И тут снова психологические наблюдения, которые интересно прочитать нам, сегодняшним. Наблюдающим за тем, как ЧВК «Вагнер» успешно берет один населенный пункт за другим.

«Я держусь того мнения, что значительная часть уголовников действительно незаурядный народ. Это действительно чем-то выдающиеся люди, способности которых по тем или иным причинам развились по преступному пути, враждебному разумным нормам человеческого общежития. Во имя своей морали почти все они были способны на необычайные, порой героические поступки; они без страха шли на смерть, ибо презрение товарищей было для них во сто раз страшнее любой смерти».

Возможно, не у всех при чтении воспоминаний Заболоцкого появляются те же мысли, что и у меня. Но тем записки поэта и ценны, что читающие их начинают думать, сопоставлять, находить параллели, задаваться вопросами. И неожиданно оказывается, что “проза жизни” Заболоцкого – не менее важна, чем его восхитительные стихи.

11. Ольга Занько. Красноярский край

Почти полвека рядом

Вряд ли мне уже было 20 лет, когда я впервые услышала эти удивительные слова «Очарована, околдована, с ветром в поле когда-то повенчана». То ли молодость и естественная потребность любви, то ли эмоциональное состояние души, но услышанные строчки романса упали, видимо, на подготовленную почву. Они не уходили из моей головы, и в несколько приемов я записала всё же их на листок. Верите, этот листок, уже потрепанный, даже порванный, до сих пор рядом, со мной!

Мне очень нравится, когда на хорошие стихи пишут песни, для стихов это огромный шанс быть услышанными, узнанными – я побежала в библиотеку, знакомиться с Николаем Алексеевичем Заболоцким. Там я увидела, что оригинал отличается от романса, выучила стихотворение наизусть и прочла весь цикл «Последняя любовь». До меня только со временем дошло, что стихи писал не юнец, а уже очень взрослый мужчина. Сколько лет ему понадобилось, чтобы любовь выплеснулась у него наружу! Спасибо Вам, Николай Алексеевич, за откровение, за искренность, за Признание!

Мне, в последний год, посмотрев иногда телевизор, немного неуютно было от одной мысли. Наши современные женщины замечательные, деловые, предприимчивые, в джинсах и бейсболках, деловых костюмах, самостоятельные и самодостаточные, имеют своё чувство красоты. Очень многие надули себе губы-уточкой, надули другие части тела, накачали неподвижную маску на лицо. Есть женщины, превратившие себя из мужчин и наоборот… Я боюсь вспомнить про родителя № 1 и родителя № 2… Господи, а как же «Зацелована, околдована», или правда «в оковы закована»? Понимаете, я верю этим строкам почти полвека, всегда!

Женщине из 1957 года смело можно было сказать:

Я склонюсь над твоими коленями,
Обниму их с неистовой силою,
И слезами и стихотвореньями
Обожгу тебя, горькую, милую.

А сейчас? В общем, я грустила, недоумевала, даже переживала. К счастью, я и так редко смотрела телевизор, а тут решила не включать его вовсе, а просто получше покрутить головой вокруг себя. И, я очнулась от напавшего морока! Есть женщины в моём окружении, и их немало, кому искренне можно прочитать эти строки! А ещё: «Ты и песнь моя обручальная, и звезда моя сумасшедшая».

И тут, в марте я случайно увидела фотографию в соцсети, которая окончательно меня успокоила, обрадовала, и расставила всё по своим местам. Молодая, красивая, стильная, статная женщина в оранжевых сандалиях, в платье спокойного цвета, шла по каменистой улочке приморского городка. В оранжевом слинг-шарфе, руками полуголыми, бережно прижимала своего ребёночка. Сколько спокойствия, сколько достоинства и тихого счастья я увидела в этой Мадонне с младенцем! Вот она – песнь обручальная! Есть драгоценные женщины и в нашем мире, есть! Просто не надо отвлекаться на перекосы.

На следующий день я вижу событие: Конкурс эссе к 120-летию Николая Заболоцкого. Что ж, может мои переживания помогут кому-то задуматься? Или лишнее всё это? В новом времени ценности новые, стихи новые?!

Во всяком случае, лично я очень благодарна Николаю Алексеевичу за его любовь, ведь в любви жить намного легче, чем в ненависти и равнодушии, за его прекрасные стихи, которые я с любовью пронесла с собой почти полвека, и которые мне всегда помогали чувствовать себя женщиной, с ветром в поле когда-то обвенчанной.

10. Евгений Миронов. Санкт-Петербург

Николай Заболоцкий (творчество)

Поэтическое творчество Николая Заболоцкого образовалось не на пустом месте. Основополагающую роль в нём сыграли родители. – Мать учительствовала в сельской школе, а отец руководил совхозами и стал Героем Труда в 1924 году.

Уже в третьем классе сельской школы Николай «издавал» рукописный журнал, где помещал свои стихи.

С детских лет он любил окружающую природу и воспевал её в стихах.

С 1920 года в Петрограде обучался на отделении языка и литературы Пединститута имени Герцена, которое закончил в 1925 году.

Ранние поэтические произведения Николая Заболоцкого отражали крестьянскую жизнь и влияния символизма и акмеизма - Александра Блока и Константина Бальмонта.

Увлечение живописью помогало видеть окружающее пространство глазами художника.

В 1925 году он считал, что имеет «объёмистую тетрадь плохих стихов».

Ликует форвард на бегу.
Теперь ему какое дело!
Недаром согнуто в дугу
Его стремительное тело. -1926, Москва – Футбол.

Поэта интересовали спортивные мероприятия.

Несмотря на краткосрочность (1926-1927) армейской службы с «вывернутым наизнанку» миром казармы, она отразилась в судьбе поэта.

Его стихи представляли сатиру на мещанский быт и повседневность.

В 1926-1927 годах им созданы первые настоящие поэтические произведения, он обрёл собственный, ни на кого не похожий голос. В это время он участвовал в создании литературной группы ОБЭРИУ (Объединение Реального искусства).

Сидит извозчик, как на троне,
Из ваты сделана броня,
И борода, как на иконе,
Лежит, монетами звеня. – 1927 – Движение.

Пародийные стихотворения используются в литературной борьбе с Константином Бальмонтом в «Disciplina Clericalis» (1926), с Владимиром Бенедиктовым в «Вальс» (1928).

Певец был строен и суров.
Он пел, трудясь, среди дворов
Средь выгребных высоких ям
Трудился он, могуч и прям. – 1928 – Бродячие музыканты.

Пародийный смысл имеют стихи о творчестве Ф. М. Достоевского в «Ивановы» (1928) и Бориса Пастернака в «Бродячие музыканты» (1928).

Все смешалось в общем танце,
И летят во сне концы
Гамадрилы и британцы,
Ведьмы, блохи, мертвецы. -1929 - «Меркнут знаки зодиака».

Стихотворение показывает влечение к философской лирике.

По окончании воинской службы получил место в отделе детской книги ленинградского ОГИЗа (Объединение государственных книжно-журнальных издательств), которым руководил Самуил Маршак. В стране шли последние годы НЭПа. Сатирическое изображение той поры стало темой его стихов раннего периода, составивших первую поэтическую книгу - «Столбцы».

Видишь — воздух шевелится?
В нем, как думают студенты,
кислородные частицы
падают, едва заметны. – 1929 – Сохранение здоровья.

В 1929 году книга вышла в свет в Ленинграде и сразу вызвала отрицательные отзывы в прессе и обвинения автора в юродствовании над коллективизацией.

Что ты, осень, наделала с нами!
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля. – 1930 – Осеннее утро

Стихотворение обращает читателя к природе.

В 1931 году он познакомился с работами Константина Эдуардовича Циолковского, которые произвели на него неизгладимое впечатление.

В 1930-х годах средства к существованию давала работа в детской литературе. Он сотрудничал с журналами «Ёж» и «Чиж», которые курировал С. Я. Маршак.

В 1932 году обвинения в критических статьях убеждали поэта, что ему не дадут утвердить в поэзии его собственное направление.

Публикация поэмы «Торжество земледелия» (1933), вызвала травлю поэта. Его творчество представлялось критиками, как формализм, мистика, примитивизм, физиологизм, идеализм.

Это вызвало у Николая Заболоцкого творческий спад во второй половине 1933-1935 годов.

Колыхаясь еле-еле
Всем ветрам наперерез,
Птицы лёгкие висели,
Как лампады средь небес. – 1933 – Птицы.

Поэт продолжал упорно трудиться.

Каждый день на косогоре я
Пропадаю, милый друг.
Вешних дней лаборатория
Расположена вокруг. – 1935 – Весна в лесу.

Стихотворение о любви к природе.

В литературных кругах Ленинграда в 1936 году его стихи получили одобрительные отзывы. а в 1937 году вышел сборник с семнадцатью стихами «Вторая книга».

Вот так, с трудом пытаясь развивать
Как бы клубок какой-то сложной пряжи,
Вдруг и увидишь то, что должно называть
Бессмертием. О, суеверья наши! - 1937 - Метаморфозы

19.03.1938 года он арестован, затем осуждён по делу об антисоветской пропаганде.

Уже умолкала лесная капелла.
Едва открывал своё горлышко чижик.
В коронке листов соловьиное тело
Одно, не смолкая, над миром звенело. - 1939 - Соловей.

В заточенье поэт близок с природой.

С февраля 1939 года до мая 1943 года отбывал срок в системе Востоклага в районе Комсомольска-на-Амуре, затем в системе Алтайлага в Кулундинских степях.

С марта 1944 года после освобождения из лагеря проживал в Караганде.

В этой роще берёзовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей, -
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей. – 1946

Стихи, в том числе «В этой роще берёзовой», 1946-1948 годов оценены положительно. 1948 год отмечен публикацией третьего сборника стихов.

Вылетев из Африки в апреле
К берегам отеческой земли,
Длинным треугольником летели,
Утопая в небе, журавли. - 1948 – Журавли.

О бренности жизни напоминает поэт.

В 1949-1952 годах после возвращения вновь образовался творческий спад. Он почти полностью переключился на художественные переводы. Опасаясь, что его слова используют против него, он сдерживал себя и не излагал мысли.

Когда потёмки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Её прекрасные глаза. – 1953 – Портрет.

Стихотворение о суровости нашей жизни

Жизнь страны отражается в стихах: «Где-то в поле возле Магадана», «Противостояние Марса», «Казбек». За последние три года жизни им создана половина произведений периода проживания в Москве. Некоторые из них появились в печати.

А если это так, то что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде? -1955 – Некрасивая девчонка

Стихотворение будоражит философские вопросы.

Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она, -
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна. – 1956 – Старость.

Поэт рассматривает важную для себя тему.

Четвёртый сборник стихотворений вышел в 1957 году. В этом же году опубликованы лирические стихи «Последняя любовь».

Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина! – 1957 – Признание.

Лирика всегда волновала поэта.

Годы лагерей дали о себе знать инфарктами.

Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь! -1958 - Не позволяй душе лениться!

Стихотворение показывает настрой поэта на труд.

14 октября 1958 года он ушёл в мир лучший.

Над белой усыпальницей моей
Воркует голубь, сладостная птица,
Но родина и до сих пор мне снится,
И до сих пор я верен только ей. - 1958 – У гробницы Данте.

Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

9. Ирина Виноградова, филолог, преподаватель, прозаик. Москва

Если смотреть душой

Большинство людей смотрят на мир глазами. Единицы смотрят на мир душой.

Если посмотреть душой через воображение, то поля, бегущие к речке Казанке, заиграют зелеными волнами. Сверху густой пеной- красные ягоды земляники.

Если смотреть душой, то нет большого и малого. И жук-приказчик, и пухлая, перевязанная, словно баба платком, гусеница, так же важны, как мужик, везущий в монастырь муку на подводе, как конь с умными глазами.

Если смотреть душой с высоты отцовского плеча, то домик в Сернуле - царские палаты, а пчелы- поставщики государева двора.

Если смотреть душой через детство, то можно захлебнуться от восторга. Бумажный орден на груди, деревянная сабля наголо, руби крапиву- войско Наполеоновское! Ура! Победа!.. И враг бежит, бежит, бежит!

Если смотреть душой через щенячью, подростковую радость, то Уржумские краснокирпичные улочки встают крепостными стенами. Они заботливо обнимают, оберегают и звуки рояля, и гимназисток в коричневых платьицах, и реалистов в фуражках с лаковыми козырьками, и патефон в открытом окне.

Если смотреть душой через пустой желудок… Но возможно ли это? Хотя первое время помогает продуктовый паек второго медицинского института. А после лекций бегом к Маяковскому, к Мейерхольду, на Тверскую в «Домино».

…Можно славно развлекаться
В доме № 18…

Развлекаться можно, пока не отменен паек. Но приходит мир и медиков кормить больше не надо. Ёк паек. Крутись, студент, как можешь. Голодно, очень голодно…

Если смотреть душой через призму голода, - то на горизонте маячит Петроград, учеба в педагогическом и работа грузчиком. Это вам не стихи читать. Но душа смотрит через призму «Мастерской слова», брызжет рифмами сквозь лекции Тынянова.

…Смотреть душой, меняя призмы,
То через капельку росы, то через алогизмы...

Рядом ядовитые ангелы Хармс, Олейников, Введенский.

Если смотреть душой через окно казармы или через строй на плацу… Но душа прыгает в пятках, не может сосредоточиться.

Левой, левой, ать-два, ать-два!.. Лица перелицовываются, выворачиваются наизнанку.

…И если б человек увидел
Лицо волшебное коня,
Он вырвал бы язык бессильный свой
И отдал бы коню. Поистине достоин
Иметь язык волшебный конь!..

Душа подпрыгнула, взлетела и смотрит через окна издательства. Рядом дышит Маршак. Под окнами отплясывает последний танец НЭП.

…И хрустнул кости перекресток,
И сдвинулось лицо в наперсток…

Если душа взлетает взъерошенным «Чижом», то это неприлично для Николая Алексеевича. Но позволительно Якову Миллеру.

Абсурд, абсурд.
Мы вам не пироги!
Обэриуты — новый отряд революционного искусства!
2 × 2 = 5!

Душа смотрит через голые, конкретные фигуры, придвигается вплотную к глазам зрителей. Впечатывая быт в брусчатку, стройными рядами шагают «Столбцы». Рядом, держась за руку, почти летит, легкая, похожая на курсистку, Катюша.

Если смотреть душой через призму торжества земледелия, то можно получить под дых и не получить публикаций.

…Белых Житниц отделенья
Поднимались в отдаленье,
Сквозь окошко хлеб глядел,
В загородке конь сидел…

«Запретить!», «Изъять!» И никаких стихов, хоть в петлю.

… Забрали Хармса. Но если смотреть душой через тепломолочный запах крошечного Никитки, то жизнь кажется прекрасной, бесконечной и загадочной, как космос.

«Дорогой Константин Эдуардович… На меня надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова…»

В новом пространстве роятся новые образы: Гаргантюа, Гулливер, Тиль Уленшпигель…

На ладонь опускается звездочка Наташа. Душа опять смотрит через розовый тепломолочный запах крошечной дочки.

Если смотреть душой, сидя четыре дня на стуле перед следователем НКВД, то на стене и полу начинается свистопляска неясных фигур. В голове переворачиваются листы еще ненаписанной книги, набело пишется черная летопись тюремного бытия: красные строчки допросов, серые строчки выживания. В правом нижнем углу, вместо номеров страниц, буквами, поштучно: «Н-Е-П-О-Д-П-И-С-А-Т-Ь, Н-Е-С-Д-А-Т-Ь, Н-Е-П-Р-Е-Д-А-Т-Ь…»

Семь книг. Пять томов лагерей, два тома ссылки.

…Кончается любой многотомник. Кончится и этот. И гордое Слово в конце - Слово о полку Игореве.

…И поплыл, как гоголь по волне,
Полетел, как ветер, на коне…

Если смотреть душой, пролетая ветром на коне, то города маленькие-маленькие, проблемы ничтожные-ничтожные. И можно забыть о многотомнике страха, и можно сочинять, переводить, жить! На подмосковных дачах, в Ленинграде, в Москве- везде можно притулиться с тетрадкой и ручкой. Главное- творить!

…С утра он все пишет да пишет,
В неведомый труд погружен.
Она еле ходит, чуть дышит,
Лишь только бы здравствовал он…

Если смотреть душой из окна писательского дома, то можно забыть о свинцовом прошлом. А вокруг друзья, коллеги, писатели, а рядом Она, такая незаметная, такая ощутимая.

…Пусть непрочны домашние стены,
Пусть дорога уводит во тьму,-
Нет на свете печальней измены,
Чем измена себе самому...

Если долго смотреть душой, на неё может нарасти грубая наждачная корка. Корка царапает родных людей, корка стирает сердце. Стертое сердце отвечает инфарктом. Смотреть душой становится нестерпимо больно. Глазами тоже.

Оказывается, душа много лет смотрела через розовые стекла. Исцарапанные, засмотренные до дыр, они уступили место прищуренным, внимательным конденсорам [1]. Образ тихой Кати надвинулся, расплылся. Обжигая, запульсировали сердечные страсти, обида, недолюбовь.

…Очарована, околдована
С ветром в поле когда-то повенчана
Вся ты словно в оковы закована
Драгоценная ты моя женщина…

Если смотреть душой через очки, видишь обычный мир. Квартира и женщина, стихи и переводы, люди, реки, моря, горы Крыма, города Италии. Только любимой рядом нет.

…И лев на столбе из гранита
Глядит, распростерши крыла,
И черная книга, раскрыта,
Под лапой его замерла…

Душа смотрит устало на раскрытую книгу. Страницы исписаны плотно, дробно. Лениво переворачиваются под пристальным взглядом. Глава «ОБЭРИУТЫ», глава «ЛАГЕРЯ», глава «КАТЯ», глава «МОСКВА», глава «ТАРУСА». И через все главы, на полях, наискосок, вдоль, поперек- стихи, написанные душой.

…Был тот усталый час заката,
Час умирания, когда
Всего печальней нам утрата
Незавершенного труда.

Два мира есть у человека:
Один, который он творил,
Другой, который мы от века
Творим по мере наших сил…

Если смотреть на мир душой, то она быстро снашивается. И хочется укрыть ее, уставшую, издерганную.

…Четырнадцатое октября. Покров. Последняя страница.

Конец.

Примечание

[1] Конденсор-линзовая, зеркальная или зеркально-линзовая оптическая система, собирающая лучи от источника света и направляющая их на рассматриваемый или проецируемый предмет.

8. Екатерина Данькова, автор стихов и эссе. Краснодар

Мой Заболоцкий

Имя Николая Заболоцкого вызывает в памяти отдаленные воспоминания школьных лет. Они уже приобрели полупрозрачные очертания за далью лет... Но они живы.

Мне лет 12-13. В школьной библиотеке беру тоненький сборник стихов и учу наизусть. Точнее не учу, а брежу ими. Особенно этими строками:

Я увидел во сне можжевеловый куст
Я услышал во сне металлический хруст...

Эти строки непрерывно крутятся в моей голове. День и ночь. На фоне первых симпатий к мальчикам, открытиям в себе самой - когда чувства из детских и нежных становятся более трепетным, таинственными, во многом не понятными. В совокупности с желанием это все сохранить от внешнего мира строки Николая Заболоцкого вершили во мне невидимый и невиданный переворот. Причем невиданным он был и для меня самой.

Это сейчас, на высоте текущего возраста и за далью десятилетий, я могу дать определение тому, что происходило с девочкой Катей в те не близкие уже дни. Она мало по малу превращалась в девушку. Через угловатость и непонятность реакций, замкнутость и внезапную вспыльчивость, загадочность и простоту. Маленькая девочка становилась маленькой женщиной...

И одной из главных вех этого становления была поэзия Николая Заболоцкого и любимое тогда стихотворение - "Можжевеловый куст". Его музыка и палитра помогли этому становлению и запомнились на всю жизнь!

Это потом будет выпускной, поступление в институт, первая большая любовь, работа, супружество, материнство...

А пока в голове звучат магические строки:

Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.

Я почуял сквозь сон легкий запах смолы.
Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.

Можжевеловый куст, можжевеловый куст,
Остывающий лепет изменчивых уст,
Легкий лепет, едва отдающий смолой,
Проколовший меня смертоносной иглой!

В золотых небесах за окошком моим
Облака проплывают одно за другим,
Облетевший мой садик безжизнен и пуст…
Да простит тебя бог, можжевеловый куст!

7. Алексей Чипига. Таганрог

Заболоцкий

У Николая Заболоцкого на фотографиях лицо не то сельского учителя, не то народовольца. Между простодушием делящегося знанием и тем, кто берёт себе это знание в форме власти, однако, не так уж мало общего. Мечты о пунктуальности в царстве природы, о слове, достойном коня сменяются полнозвучным торжеством «позднего» Заболоцкого, выражающим принятие как будто уже осуществлённых прав – но прав на горечь последней любви, на рационально мудрый отказ искать гармонию в природе, разделить ее с другими, превращая в принятие. Выглядит так словно испытания заставили уйти от мрачно смешного спонтанного. Но посмотрим, как непохожи друг на друга женские образы в «Очарована, околдована» и в «Некрасивой девочке» с пытливым вопросом экзаменатора в конце. Не есть ли это две части души Николая Алексеевича – роковая, но пленённая красавица и далёкая от страстей неприглядная серая мышка на воле?

6. Евгений Миронов. Санкт-Петербург

Николай Алексеевич Заболоцкий (биография)

Мальчик Коля родился 24 апреля (7 мая) 1903 года на ферме Казанского губернского земства, расположенной вблизи Кизической слободы Каймарской волости Казанского уезда Казанской губернии.

Отец, Алексей Агафонович Заболотский (1864-1929). Родился в деревне Красная Горка (ныне Сернурский район, Марий Эл) в семье лесного объездчика, отставного унтер-офицера. В 1886 году окончил Казанское земледельческое училище, после чего работал на одной из показательных земских ферм в окрестностях Казани в общей сложности около 20 лет. Заведовал совхозами в Уржумском уезде Вятской губернии РСФСР. Как специалист преуспел в пропаганде многопольного севооборота. В 1924 году ему присвоено звание «Герой Труда». После смерти супруги переехал в город Вятку, где и скончался 14 августа 1929 года.

Мать Лидия Андреевна (урождённая Дьяконова) (1882-1926) учительствовала в сельской школе. Кроме Николая у неё имелись дочери Вера и Мария и сын Алексей.

Николай крещён 25 апреля (8 мая) 1903 год в Варваринской церкви города Казани. Его детство прошло в Кизической слободе вблизи Казани. Когда ему исполнилось 7 лет, семья переехала в село Сернур Уржумского уезда Вятской губернии (ныне Марий Эл). В третьем классе сельской школы Николай «издавал» свой рукописный журнал, где помещал свои стихи. С 1913 по 1920 годы он проживал в Уржуме Вятской губернии и учился в реальном училище, где увлекался историей, химией и рисованием.

В 1920 году оказался в Петрограде, где обучался на отделении языка и литературы Пединститута имени Герцена, которое закончил в 1925 году.

В 1921 году призван на военную службу. Служил он в Ленинграде, на Выборгской стороне, и уже в 1927 году уволился в запас. Несмотря на краткость армейской службы, столкновение с «вывернутым наизнанку» миром казармы сыграло в его судьбе роль катализатора.

В 1925 году он считал, что имеет «объёмистую тетрадь плохих стихов».

В 1926-1927 годах им созданы первые настоящие поэтические произведения, обрёл собственный, ни на кого не похожий голос. В это время он участвовал в создании литературной группы ОБЭРИУ.

По окончании службы получил место в отделе детской книги ленинградского ОГИЗа, которым руководил Самуил Яковлевич Маршак. В стране царила обстановка последних лет НЭПа. Сатирическое изображение той поры стало темой его стихов раннего периода, составивших первую поэтическую книгу - «Столбцы».

В 1929 году книга вышла в свет в Ленинграде и сразу вызвала литературный скандал и отрицательные отзывы в прессе, обвинявшей автора в юродствовании над коллективизацией.

В 1930 году женился на Екатерине Васильевне Клыковой (1906—1997).

В 1931 году он познакомился с работами Константина Эдуардовича Циолковского, которые произвели на него неизгладимое впечатление.

В январе 1932 года появляется на свет его сын Никита Николаевич Заболоцкий (1932-2014), кандидат биологических наук.

В 1932 году обвинения в критических статьях убеждали поэта, что ему не дадут утвердиться в поэзии с собственном направлением.

В 1930-х годах средства к существованию давала работа в детской литературе. Он сотрудничал с журналами «Ёж» и «Чиж», которые курировал С. Я. Маршак.

В 1937 году появляется на свет его дочь Наталья Николаевна Заболоцкая.

19.03.1938 года он арестован, затем осуждён по делу об антисоветской пропаганде. По запросу НКВД критик Николай Лесючевский отзывался: «„творчество“ Заболоцкого является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, против советского народа, против социализма».

С февраля 1939 года до мая 1943 года отбывал срок в системе Востоклага в районе Комсомольска-на-Амуре, затем в системе Алтайлага в Кулундинских степях.

С марта 1944 года после освобождения из лагеря проживал в Караганде.

В 1946 году проживал в Москве в писательском посёлке Переделкино у Василия Павловича Ильенкова.

В 1949-1952 годах после возвращения образовался творческий спад. Он почти полностью переключился художественные переводы. Опасаясь, что его слова используют против него, он сдерживал себя и не излагал мысли.

Годы лагерей дали о себе знать инфарктами.

14 октября 1958 года он ушёл в мир лучший.

Похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве. 

5. Дмитрий Волковой, поэт, аспирант юридического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Москва. 

О снах Николая Заболоцкого

В текстах Николая Заболоцкого можно собрать множество иррациональных плодов (читай – «аметистовых ягод») мрака, бездны, слепоты, исчезновения и погружения, то есть в конечном счете, прямо или имплицитно, - сна. Пытаться расчерчивать по этим плодам, по их очертаниям целостное понимание бессознательного (читай – «можжевелового куста»), с которого они произросли, крайне непросто:

Я увидел во сне можжевеловый куст,
Я услышал вдали металлический хруст,
Аметистовых ягод услышал я звон,
И во сне, в тишине, мне понравился он.
(«Можжевеловый куст»)

Если верить Фрейду и «все сновидения без исключения изображают непременно самого спящего» [1] , то и куст можжевельника – зашифрованное «я» Заболоцкого. А с учётом того, что сон о можжевельнике представлен одновременно и как признание в любви, знак всепоглощенности человеком (как у М. Цветаевой[2] ) - ещё и зашифрованное «ты».

Если обратиться к библейскому контексту, в котором ягоды можжевельника – хлеб для отверженных, изгнанных и безымянных людей[3] , то и в тексте Заболоцкого этот флоризм выступает как знак раздора, раскола, расставания и, что более интересно, болезненного упразднения имени, растворения «я» и «ты» в едином символе.

В «Можжевеловом кусте» внутренний Гипнос Заболоцкого формуется почти как хайдеггеровская истина, визуализированная в качестве просвета («Lichtung») в лесу, обнаруженного путником[4] , продравшимся сквозь кушири, «мрак древесных ветвей», «мрак лесной»:

Отогнув невысокие эти стволы,
Я заметил во мраке древесных ветвей
Чуть живое подобье улыбки твоей.
(«Можжевеловый куст»)

То же самое и в другом тексте:

Опять мне блеснула, окована сном,
Хрустальная чаша во мраке лесном
(«Лесное озеро»)

Так, озеро, хрустальное и блестящее, «целомудренной влаги кусок», рождается как богиня сияющего дня Гемера, рожденная от Нюкты (ночи) и угрюмого Эреба (мрака)[5] .

Расположение спящего объекта во мраке показано в «Лесном озере» как спокойствие, как положительная и романтизированная сторона сна – убаюканность, - и, более того, буквально как «источник правды», прикоснуться к которому желает любое дитя хаоса:

Но странно, как тихо и важно кругом!
Откуда в трущобах такое величье?
Зачем не беснуется полчище птичье,
Но спит, убаюкано сладостным сном?
(«Лесное озеро»)

Идея сновидения как желанной истины обнаружена в психоанализе: «…сновидение вызывает пробуждение как раз тогда, когда оно вот-вот готово выдать, наконец, истину, так что пробуждается человек лишь для того, чтобы благополучно спать дальше - спать в Реальном…»[6] . Только в психоанализе эта истина отыскивается не сновидцем, а аналитиком, смотрящим на сон как на ребус, элементы которого могут в совокупности «воплощать прекраснейшее и глубокомысленнейшее изречение»[7] , у лесного же озера Заболоцкого никто не просыпается, но продолжает спать – и не в Реальном, а в самой обретенной истине.

Кроме того, озеро «оковано сном», окованность – состояние насилия, причияющего страдание:

Разум мой! Уродцы эти —
Только вымысел и бред.
Только вымысел, мечтанье,
Сонной мысли колыханье,
Безутешное страданье, —
То, чего на свете нет.
(«Меркнут знаки Зодиака»)

Сон – это всегда вынужденность, неизбежность которого оставляет нам возможность только полюбить его (вспомним толстовскую «Мою жизнь»: «…даже страх, ужас, горе сновидений имеют сладость и успокоение: я весь во власти чуждой силы, но я живу и предаюсь ей»[8] ).

И действительно, в другом тексте Заболоцкий говорит о сне как о пространстве, внутренне свободном от насилия (описание которого похоже на общественный идеал, утопию):

И в поведенье тамошних властей
Не видел я малейшего насилья
(«Сон»)

«Сон» Заболоцкого в целом очень похож на «Зимний сон» Пауля Клее[9] : акварель и уголь на бумаге, и тело моё уже не тело, моё сердце бьётся в холме, а лицо, всё еще различимое как лицо, похоже на рядом расположенные худые карликовые деревья… Вот она – «местность безгласная», «сплетения каких-то матерьялов».

В онейрических стихах Заболоцкого сон – это сама поэзия, форма выражения, пусть и данная свыше или снизу, но данная, пассивно найденная, своеобразный ready-made:

Под одеялом, укрощая бег,
фигуру сна находит человек.
(«Фигуры сна»)

Причем эта форма никогда не обнаруживается полностью, до конца, ведь сны никогда не начинаются и не заканчиваются, лишь обрываются, они обломки единого бесконечного сна, равно как и стихи - отрывки единой поэмы, из глубины которой поэт поэтствует (по Хайдеггеру[10] ).

Во всем этом, в конечном счете, проглядывается прекрасное ощущение своей промежуточности, пограничности, неокончательности своего положения, какая-то радость от того, чтобы быть никем (мало кем), но не навсегда, а временно, со стремлением к недостижимой окончательности.

Примечания
[1] Фрейд З. Толкование сновидений. Минск. 2003. С. 341.
[2] Воложанина В. В. Тема сна в письмах М. Цветаевой // INIТIUM. Художественная литература: опыт современного прочтения: сборник статей молодых ученых. — Выпуск 5. — Екатеринбург: УГИ УрФУ, 2022. С. 135.
[3] Иов. 30:4.
[4] Михайловский А.В. Мартин Хайдеггер – философ на лесной тропе // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». 2009. № 2 (6). С. 115-116.
[5] Гесиод. Полное собрание текстов / Вступительная статья В.Н. Ярхо. Комментарии О.П. Цыбенко и В.Н. Ярхо. Лабиринт, 2001. С. 24.
[6] Лакан Ж. Изнанка психоанализа (Семинар, Книга XVII (1969-70)). Пер. с фр./А Черноглазова. М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос». 2008. С. 42.
[7] Фрейд З. Указ. соч. С. 304.
[8] Толстой Л.Н. Моя жизнь // Толстой Л.Н. Собрание сочинений в 22 тт. М.: Художественная литература, 1982. Т. 10. С. 503.
[9] https://artchive.ru/paulklee/works/509598~Zimnij_son
[10] Хайдеггер М. Язык поэмы. Истолкование (поиск местности) поэзии Георга Тракля / О поэтах и поэзии. М. 2017. С. 86-67. 

4. Александр Костерев, инженер, автор стихов, песен, пародий, коротких рассказов. Санкт-Петербург

«Система кошек» Николая Заболоцкого

Обложку для своей первой книги «Столбцы» Николай Заболоцкий предложил оформить блестящему ученику Малевича одному из основоположников супрематизма — художнику Льву Юдину, тонко чувствовавшему специфику обэриутской поэзии — смысловые сдвиги и повторы, интонационное многообразие, абсурд происходящего, просторечный стиль изложения. Обложка по замыслу Заболоцкого должна быть беспредметной: двухцветной (черно-белой), сугубо текстовой, на которой строгим и законченным шрифтом, использованным для плаката к «З обэриутским часам», должно быть написано: «Н. Заболоцкий. СТОЛБЦЫ. 1929»:

И всюду сумасшедший бред,
Листами сонными колышим,
Он льется в окна, липнет к крышам,
Вздымает дыбом волоса…
И ночь, подобно самозванке,
Открыв молочные глаза,
Качается в спиртовой банке
И просится на небеса.

В какой странный, необычайный, абсурдный мир приглашает нас Заболоцкий, мир — в котором все понятия смещены в необычных рамках поэтический фантазии, привычные планы — перепутаны, базовые принципы трех измерений — беспощадно нарушены, и сам он сконструирован по законам отражений в системе уродливых кривых зеркал. В поэтическом восприятии обычные вещи утрачивают свои масштабы, безразмерно увеличиваясь или уменьшаясь в сознании, а мы бродим среди них свифтовскими Гулливерами: то карликами, окруженные бытовыми вещами-громадинами, то — великанами, без усилий перешагивающими городские кварталы и реки. Этот загадочный город чаще всего Ленинград, временами — Москва, однако жителям его не чужда бесприютная тоска провинциальных заброшенных городков России и бескрайние лесные просторы. Маршрут, предложенный поэтом, уводит читателя вдаль от главных городских артерий – проспектов, великолепных дворцов, памятников, музеев, перемещая его в узкие отдаленные переулки, неизвестные трущобы, плотоядные рынки, темные коридоры, заставляет подниматься по шатким лестницам подгнивающих домов в грязные коммунальные квартиры:

Нагие кошечки, стесняясь,
Друг к дружке жмутся, извиняясь.
Один лишь кот в глухой чужбине
Сидит, задумчив, не поет.
В его взъерошенной овчине
Справляют блохи хоровод.
Отшельник лестницы печальной,
Монах помойного ведра,
Он мир любви первоначальной
Напрасно ищет до утра.

Как было бы славно жестоко ошибиться, сочтя это фантастическое путешествие детской сказочкой-страшилкой:

Жил-был кот,
Ростом он был с комод,
Усищи — с аршин,
Глазищи — с кувшин.

Однако не следует верить первому впечатлению, что называется на слово, а принимать кажущуюся «детскость» стихов Заболоцкому всерьез: ироническая усмешка от стиха к стиху заметно тускнеет, а «детские» стихи прорезаются тревожными нотами взрослого отчаяния. «Чуковщина» Заболоцкого — весьма изощренный прием, один из элементов поэтического экспериментаторства — создавая иллюзию «детскости» поэзии, автор лишает ее внешних признаков разума, сознания, последовательного тематического замысла.

Среди других — не менее искусных приемов — использование элементов торжественной, одической поэзии в качества инструмента борьбы с примитивным словарем мещанина. Языки вельможи и советского обывателя так умело чередуются друг с другом, что кажутся единым языком, создавая бесподобный гротесковый эффект. Наиболее застарелые и давно отброшенные высокие поэтические штампы тут и там оживают в «Столбцах» только для того, чтобы еще резче оттенить линию «низкую» — «жаргона «Ивановых», маклаков, бесчисленных «девок».

Цель Заболоцкого сделать мещанский смысл — бессмысленным, вожделенный предмет — беспредметным в искреннем стремлении передать в поэтических образах внутренний примитив, первичные ощущения нерассуждающего подсознания.

Заболоцкий традиционен в своих законченных строфических массивах городской застройки и не выходит за пределы канонических ритмов и метров, подкрадываясь к экспериментаторству с иного конца — обновлением смыслового звучания слова и порождаемых им ассоциаций. В этом качестве можно угадать неявное сходство с поэзией Велемира Хлебникова. Редкий пример поэзии 20-ых годов — времени возникновения бесчисленного количества новых поэтических стилей, объединений, смыслов — «Столбцы» удивительно ритмически одно-, точнее единообразны, как однообразны картины окраинной застройки городских агломераций. За небольшим исключением вся книга написана традиционным четырехстопным ямбом, накрепко схваченным стяжками монотонной однородной рифмы. Однообразное ритмическое течение стиха время от времени прерывается — в стиле психопатологического нерассуждающего восприятия — незначительным слоговым удлинением или сокращением, оживляется внезапным исчезновением рифмы. Очевидно, что такое нарочито подчеркнутое однообразие вовсе не признак бедности и ограниченности изобразительных средств Заболоцкого, обладающего несомненной способностью к богатой, даже изощренной инструментовке. Все строго подчинено основной задаче и работает на единую концепцию сборника. Заболоцкий юродствует, кривляется, издевается, время от времени пародируя Козьму Пруткова, пронизывая реальность взглядом точечным, прикованным к косности, тупости, оскудению человеческой души под наркозом мещанского быта, очерченного строками певца-ассенизатора:

Вокруг него — система кошек,
Система ведер, окон, дров,
Висела, темный мир размножив
На царства узкие дворов.

Рассыпанные паззлами отрывочные восприятия элементов окружающего мира объединены поэтом в стройную систему — систему «кошек, ведер, окон, дров», которую он ненавидит сосредоточенно и страстно. «Двор» Заболоцкого — грозный и величественный в своей устрашающей пошлости и ничтожности — в «системе кошек» изолирован от окружающей социалистической действительности.

Именно эта изолированность внутреннего мира мещанина и его «двора» от так называемых будней социалистического строительства, так метко переданная Заболоцким, вызвала наибольшую критику со стороны оппонентов — Селивановского в журнале «На литературном посту», Незнамова в журнале «Печать и революция», Горелова в журнале «Стройка», — сведенную к следующим постулатам: «В наши дни происходит напряженная реформаторская и революционизирующая поэтическую технологию работа, однако не всякое новаторство тут будет уместно и плодотворно. Иное «новаторство» окажется на поверку лишь буржуазно-формалистским творчеством. Таково же значение и книжки Н. Заболоцкого «Столбцы», изданной в 1929 году. Поэзия Заболоцкого социально роднится с живописью Поля Гогена, джазбандской музыкой, дадаистами и ничевоками. Основная беда Заболоцкого — в пустоте и бесцельности его метаний, в социально-классовой выхолощенности его иронии, в его противопоставленности действительности социализма. Такая позиция отщепенца-индивидуалиста обусловила и все стилевые особенности творчества Заболоцкого, которые социально чужды делу выработки стиля пролетарской поэзии, а технологически реакционны при всей бесспорной их оригинальности»:

Монах! Ты висельником стал!
Прощай. В моем окошке,
Справляя дикий карнавал,
Опять несутся кошки.
И я на лестнице стою,
Такой же белый, важный.
Я продолжаю жизнь твою,
Мой праведник отважный.

3. Иван Образцов, писатель. Барнаул

Об одном стихотворении Николая Заболоцкого

Назвать эссе очень просто, без обэриутства, ибо так и только так для меня родилась поэзия Заболоцкого. Встреча с поэтом происходит всегда через одно единственное, первое прочитанное/услышанное тобой стихотворение. Для меня «Это было давно...». Впервые меня коснулось это стихотворение, когда учился в школе, в старших классах:

Это было давно.
Исхудавший от голода, злой,
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.
Вдруг под свежим крестом,
С невысокой могилы, сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.

Невидимый, но совершенно ясный образ – тот, кто окликнул человека-поэта. Нет никаких сомнений в прямом указании Заболоцким источника голоса. Нет никаких сомнений, что этот голос окликнул человека для утешения, возвращения к исходному человеческому образу. Исхудание и голод в момент оклика вдруг преображаются от истощённого тела к жаждущему духу.

Но тогда, в старших классах школы, мне только слегка удалось разделить с Заболоцким его стихотворение. Отсутствие жизненного опыта, но живая детская непосредственность – вот главные причины моей первой встречи с поэтом.

Позже узнал, что именно здесь, на моей родине – в Алтайском крае, Николай Заболоцкий провёл не самые лёгкие годы своей жизни. Именно здесь он был помещён в колонию-поселение. За что? Да разве это главное, когда мы говорим о поэзии? Для меня-подростка стало чем-то вроде опоры знать биографический факт, с помощью которого я будто становился причастен той великой традиции, что называется Русской культурой. Культуры со всеми её печалям и радостями – цельной и сильной:

И седая крестьянка
В заношенном старом платке
Поднялась от земли,
Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье,
В морщинистой темной руке
Две лепешки ему
И яичко, крестясь, протянула.

Вот тебе покушать – запросто и бесплатно. Возьми, но помяни ушедших. Помяни тех, кто уже не может испытывать голод в желудке и злобу в голове. Лепёшки и яичко словно напоминание о чём-то настолько более важном, чем хлеб насущный, что еда становится в горле комом. Комом стыда за свою злобу, за то, что оказался невероятно слаб, и слабость оказалась невероятно лёгкой на подъём в тебе самом:

И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звезды посыпались с неба.
И, смятенный и жалкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Принял он подаянье,
Поел поминального хлеба.

Принять подаянье – что может быть более сильным поступком? Легко принять подарки, деньги, почести, но подаянье – подаянье может принять только сильная и честная душа. Поэт вспоминает о своей силе, о своей душе. Поэт напоминает мне о том, что я есть слабый телом и сильный духом человек, и это не стыдно – это ошеломительно и… радостно:

Это было давно.
И теперь он, известный поэт,
Хоть не всеми любимый,
И понятый также не всеми,
Как бы снова живет
Обаянием прожитых лет
В этой грустной своей
И возвышенно чистой поэме.

Два четверостишия об «известности» и «нелюбви», которые возвращают к грубости повседневной суетливой толкотни. Да и поэт, как мне сейчас кажется, спешит проговорить их поскорее, торопится отдать дать «литературности» и тем самым показывает как суета мира сего вновь и вновь захватывает каждого человека.

Невозможно постоянно быть в зените переживания стихотворного опыта. Только грусть и память сохраняют тот опыт в словах «возвышенная», «чистая», «поэма». Здесь слово «поэма» звучит как «поэзия», а если быть откровенным, то и как сама жизнь человеческая:

И седая крестьянка,
Как добрая старая мать,
Обнимает его…
И, бросая перо, в кабинете
Всё он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.

Неизбежное нисхождение обратно, на землю. Неизменная память о восхождении туда, на небо…

Меня коснулось это стихотворение во время учёбы в школе, но по настоящему стихотворение потрясло, когда я прочитал его вновь, после окончания Барнаульской духовной семинарии.

2. Александр Марков, профессор РГГУ и ВлГУ

Заболоцкий и объектно-ориентированная онтология

Заболоцкий — особый натурфилософ: он говорит не о вине людей или вещей перед природой, но о вине своей и чужой перед людьми природы, Гёте или Хлебниковым («зарытый в новгородский ил»). Обычно философ природы говорит о начальном беззаконии, происхождении вещей из стихий и мести обособившихся вещей стихиям. У Заболоцкого вещи существуют вместе, природные и культурные, а беззаконием оказалось то, что «прекрасный образ человека», который Гесиод и Хлебников передавали и деревьям, и людям, не был передан. Чтобы сказать, как возникла такая вина, обратимся к объектно-ориентированной онтологии, новейшему направлению философии, существующему менее двух десятилетий.

Глава этого направления Грэм Харман говорит, что из того, что мы можем систематизировать вещи, помещать их в таблицы или словесный синтаксис, вовсе не следует, что мы разбираемся в вещах лучше, чем они в нас. Наивный антропоцентризм приводит к противоречиям в современной философии: например, оказывается, что вещь должна описываться и через ее состав, и через ее свойства, и тем самым дважды разрушаться, превращаясь лишь в момент частной человеческой картины мира. Квентин Мейясу добавляет, что различные категории, казалось бы, далекие от человека, такие как «целостность», «бесконечность», «конечность», вроде бы стерильные, еще глубже загоняют нашу мысль в антропоцентризм: ведь сначала мы изобретаем их, а потом повсюду приходим с этой меркой, не забывая обозначить себя. Кажется, никто из представителей объектно-ориентированной онтологии, воспрещающей невольно превращать вещи в примеры и препараты для нашего познания, не занимался поэзией Заболоцкого. Но мы можем в России, думая о пути этого поэта, сказать, что именно он сделал в русской философии.

«Столбцы», которые в советское время и автору, и исследователям приходилось называть сатирой на неприглядность НЭПа (как отвлеченно неуместно звучит это «неприглядность» или «сатира на»), на самом деле — это лаборатория работы с довоенным Петербургом, Петербургом, в котором не начался «настоящий двадцатый век», который не стал Петроградом, город до погромов фирмы Зингера с ее «шаром крылатым», до закрытия вскоре после открытия дорически-псевдославянского Ситного Рынка, где у Заболоцкого обделывают свои дела не то посетители, не то похитители цирка Чинизелли. В этом Петербурге были цыганщина с гитарой, Кавказ с шашлыками и танцующей черкешенкой, футбол, азартный как гарпастум-дуэль начала века, а не советский готовый к труду спорт, пиры чемпионов житейской страсти и всё то, от чего 1914 год оставил одни руины. «Новый быт» и прочие «красные баварии» — на самом деле быт, каким бы он был без войны, если бы сохранялась та самая гламурная ресторанная и салонная жизнь, о которой Заболоцкий глубоко вздохнул. Да и стоит «Новый быт» ближе к журналу «Новый путь», гостиной Мережковского и Гиппиус, как ее действительно увидел бы выходец из семьи агрономов, удивившись и бокалам, и слову «конклав» из тогдашних споров о католичестве.

«Столбцы» надо ставить в один ряд с прозой Вагинова, Шкловского, Добычина («Город Эн» о русификации окраин), Егунова. Но различие в том, что в их прозе уже сменилось поколение, даже если смена воображаемая; всегда есть попытка опираться на людей, которые даже на разруху смотрят с удивлением, не понимают, почему так произошло. Они — этические философы, а Заболоцкий — натурфилософ. Он создает лабораторию с препаратами всего увиденного, только перепутав все наклейки. Его солдат на посту, видящий меловые треугольники мышиных лиц — это солдат не сменившегося поколения, который как раз как будто не переживал никакого опыта войн и потому бредит без войны, пытается увидеть опасность хоть в чем-то. Это история начала ХХ века, написанная от лица объектов объектно-ориентированной онтологии, где в одном ряду стул, дерево, приказ и серая шинель. В таком мире «Приходит соболь из Сибири / и представляет яблок Крым»: популяцию соболя в 1920-е годы возрождали для будущего экспорта, а приходил он массово и регулярно до 1914 года, чтобы отправиться на Лейпцигскую пушную ярмарку — и это не вполне о ленинградском аукционе Пушторга. А крымские яблоки — явно любимые Николаем II Кандиль-Синап, которые могли поступить в Ленинград когда угодно, но явно принадлежат прежней довоенной эпохе как представимая роскошь.

Итак, мир «Столбцов» — мир предметов, которые не замечают Первой мировой войны и всего того, что именует Ахматова. Даже в поэме «Торжество Земледелия» описывается та индустриализация и рационализация, которая была бы и без Первой мировой, даже быстрее, когда церковь забросили бы, а коровы снимались в рекламе и называлось бы это грамотностью коров. Объектно-ориентированная онтология как экологически чуткая мысль не признает войны как таковой, для нее это пустое означаемое; тогда как на самом деле в мире есть «метафизические герильи», то есть возвращение вещами себе ситуации ответственности, есть «гибридизации» вещей (по Бруно Латуру), ставящих всё остальное в этическое отношение к себе, и есть «симбиозы» вещей, если они оказываются политическими единицами. Заболоцкий создал объектно-ориентированную онтологию, пусть в черновом виде.

Но что произошло дальше, как появилась эта ответственность не только перед Хлебниковым, но и перед Данте, Гёте и друзьями? Поздний Заболоцкий начинается с прозы «История моего заключения» — где ссылку в лагерь в промерзшем вагоне он описывает деловито, как отправку себя посылкой. Здесь анатомия мира оказывается таковой, что только зафиксировав годы действия «Столбцов» как некую общую природу. Описав и тогдашние технические действия, такие как отправка посылки, в качестве части природы, он может спасти себя.

Идеально такую анатомию представляет опубликованное в журнале «Новый мир» в 1947 году стихотворение «Храмгэс», воспевающее электростанцию на родине вождя: «Высоко над землей по струне передачи, / Мы забудем с тобою про все неудачи» — это звучит как рассказ о том, что техническая трансляция соответствует итоговому состоянию души. Заболоцкий постоянно анатомирует природу, в которую нужно встроить турбины, и анатомирует технику, которая должна действовать не просто как природа, а быть природой настолько, чтобы мы смогли разобраться с анатомией нашей души. Это, как сказал бы еще один мыслитель новой онтологии, Тимоти Мортон, стихотворение о гиперобъекте, то есть природно-культурной вещи, которую мы не знаем до конца, потому что она быстрее нас испытывает, чем мы ее познаем. И извиняться перед Гёте или Хлебниковым надо за то, что разбираясь с гиперобъектами, ты не можешь разобраться с пережитым тобой; и только создав некую дополненную реальность 1920-х годов, превращенных в природу, ты как-то поймешь, что с тобой произошло.

В этом весь поздний Заболоцкий: понятно, что не позволяли душе лениться в 1920-е годы, в 1950-е уже привычно работали, каждый прикрепленный к своему предприятию, и все эти старые актрисы могли быть современницами Чехова, научившимися цинизму от тогдашней театральной среды. Что-то подобное, дополненную реальность, попытался создать Пастернак, написав об осенних сумерках Чехова, Чайковского и Левитана. У Заболоцкого Пастернак «Юноша с седою головой». У другого поэта это бы значила, что человек выглядит юно или юн душой, как упрощенно иногда понимают и толкуют Заболоцкого. Но на самом деле это настоящий юноша, Пастернак 10-х и 20-х. Просто седая голова напомнила, какой страдальческий опыт многих и многих, какой гиперобъект испытаний для всей страны, дополняет эта дополненная реальность дружбы с природой.

1. Александр Мелихов, писатель. Санкт-Петербург

Гениальный счетовод

Начало пути Заболоцкого выглядит таким же ординарным, как его внешность. Родился в семье агронома и сельской учительницы, закончил реальное училище в Уржуме, отслужил в советской армии, получил кое-какое раннесоветское образование… Этому мальчику из Уржума было казалось бы, самое место в рядах эпигонов Есенина-Блока-Маяковского-Светлова, а он вписался в основатели ОБЭРИУ — Объединение Реального Искусства, провозгласившего реальностью нелепость, гротеск, абсурд.

Впрочем, в скандальных манифестах хайпа ради можно провозглашать и не такое, а попробуй изобразить будничную реальность такой блистательно диковинной, какой она предстает у Заболоцкого в сборнике «Столбцы». Кажется, лишь тупость советских надзирателей от литературы (да только было ли это тупостью?) высмотрела в них глумление над социализмом — Заболоцкий, подобно любимому им Брейгелю, смотрел на реальные предметы, а не на «измы».

Смотрел взглядом простака и говорил языком простака, который по наивности, из-за незнакомства с литературными штампами оказывался восхитительно, первозданно оригинальным.

Примерно как Андрей Платонов.

«В глуши бутылочного рая», «в бокале плавало окно», «меркнут знаки Зодиака», «животное Собака», «птица Воробей»…. При чем здесь коллективизация или индустриализация? К ним тем более не имеет отношения гениальная фантасмагория «Торжество земледелия».

Нехороший, но красивый,
Это кто глядит на нас?
То Мужик неторопливый
Сквозь очки уставил глаз.
Белых Житниц отделенья
Поднимались в отдаленье,
Сквозь окошко хлеб глядел,
В загородке конь сидел.
Тут природа вся валялась
В страшном диком беспорядке:
Кой-где дерево шаталось,
Там реки струилась прядка.

Хочется цитировать бесконечно.

Тем не менее, эксперт бдительных «органов» Лесючевский нашел, что «творчество» в кавычках Заболоцкого является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, против советского народа, против социализма.

Идиот, идиот…

Но я столько раз убеждался, что идиоты куда поумнее нас, умников. И не только потому, что они лучше угадывают желания начальства, а потому, что они сами начальство. И потому понимают, что лишь в царстве скуки их серость будет незаметна. Природа социализма вовсе не требовала превратить его в царство серости, этого требовала лишь природа власти. Тотальное планирование, подчинение миллионов людей единой цели требовало армейской дисциплины, а армейская дисциплина требовала единообразия. Поэтому истребление всего яркого и оригинального было вовсе не нарушением ленинских норм, но, напротив, неукоснительным проведением их в жизнь, в жизнь – единую фабрику.

Нарушением было, пожалуй, только лицемерие. Для Ленина истребление неугодных было вопросом целесообразности по Марату: юридическими средствами можно ликвидировать лишь малую часть контрреволюционеров; поэтому для осуждения подсудимого достаточно его происхождения, знакомств и известных взглядов. Но при Сталине вместо откровенного уничтожения неблагонадежных начали имитировать их реальную виновность, то есть требовать признаний в чем-то реальном.

Чего можно было добиться только пытками.

«Первые дни меня не били, стараясь разложить морально и физически. Мне не давали пищи. Не разрешали спать. Следователи сменяли друг друга, я же неподвижно сидел на стуле перед следовательским столом — сутки за сутками. За стеной, в соседнем кабинете, по временам слышались чьи-то неистовые вопли. Ноги мои стали отекать, и на третьи сутки мне пришлось разорвать ботинки, так как я не мог переносить боли в стопах. Сознание стало затуманиваться, и я все силы напрягал для того, чтобы отвечать разумно и не допустить какой-либо несправедливости в отношении тех людей, о которых меня спрашивали…»

В конце концов этот степенный гений, обезумев, забаррикадировался в зарешеченной камере и начал отбиваться от палачей шваброй, — врачи удивлялись, как в последовавшем избиении у него уцелели внутренние органы. Тем более поразительно, как он выдержал лагерные хождения по мукам, — иной раз спасали чудеса: охранник пожалел двух доходяг и велел выписывать им 120% за усердие. Но однажды на сопке Заболоцкий сорвал большой красный цветок и произнес: «Станем мы после смерти такими вот цветами и будем жить совсем другой, непонятной нам сейчас жизнью».

Самое поразительное - он действительно в это верил!

Когда я начал внимательно перечитывать Заболоцкого, то обнаружил удивительную вещь: то, что мне казалось чисто поэтической игрой фантазии — мечты животных и растений о разумной жизни и т.п., — для поэта было предметом серьезных надежд и размышлений. В письме к Циолковскому (которого советский прагматизм низвел из визионера до основоположника практической космонавтики) Заболоцкий на полном серьезе интересовался подробностями его грандиозной космической грезы. Циолковский, если кто не знает, был панпсихистом — полагал, что все предметы в мире в той или иной мере одушевленные и различаются только степенью способности ощущать приятное и неприятное. Даже каждый атом, попадая в живой организм, живёт то жизнью мозга, то жизнью кости, волоса, ногтя, эпителия, а, переходя в неорганическую материю, как бы засыпает, покуда снова не оживет, перейдя в состав чего-то или, еще лучше, кого-то живого. Таким образом, смерти нет, есть только чередование сна и бодрствования.

Ну, а поскольку космос безграничен во времени и пространстве, то у него были все возможности заселиться высокоразвитыми существами, живущими в истине и радости, а наш несчастный мир не более чем чёрная пылинка на белом листе бумаги.

Вы можете отнестись к этому всерьез? А вот Заболоцкий мог.

«На меня надвинулось нечто до такой степени новое и огромное, что продумать его до конца я пока не в силах: слишком воспламенена голова»; «Вы, очевидно, очень ясно и твердо чувствуете себя государством атомов. Мы же, Ваши корреспонденты, не можем отрешиться от взгляда на себя как на нечто единое и неделимое. Ведь одно дело — знать, а другое — чувствовать. …А чувствование себя государством есть, очевидно, новое завоевание человеческого гения».

Иными словами, натурфилософская поэзия Заболоцкого была не просто гениальной забавой, но выражением пламенной веры или, как минимум, пламенным поиском веры. Не будь этого пламени, он бы сочинял что-то совсем другое. Как это и произошло в пятидесятые.

А советские, да и антисоветские критики столько сокрушались, почему все наши великие писатели были утопистами, не желали считаться с естественными законами социального бытия, будучи неглупыми вроде бы людьми: именно утопизм, порыв к чему-то невозможному, надчеловеческому и был сокрытым двигателем их величия.

И только когда до меня дошло, что Заболоцкий вовсе не забавлялся, но с научной истовостью относился к своим фантазиям, я понял, почему он так тщательно избегал малейших признаков поэтической позы, а держался за внешность счетовода: он давал понять, что не резвится и не играет, а занимается серьезнейшим ответственнейшим делом.