Поезд уходит

Трудно представить разговор о Януше Корчаке, который обошелся бы без рассказа о последних трагических моментах его жизни. Скорее всего, в разговоре акцент будет сделан на этих эпизодах, и значение созданного Корчаком невольно начнет с ними соотноситься, ими измеряться. И это вполне объяснимо, ведь речь о педагоге, который в 1942 году вместе с детьми из руководимого им варшавского Дома сирот отправился в нацистский лагерь смерти. Отправился добровольно, хотя у него была возможность остаться, и вместе со своими маленькими воспитанниками погиб в газовой камере в лагере уничтожения Треблинка.

Согласимся, подобных примеров самоотверженного служения детям история знает немного. Но тут важно понимать, что отнятое у Корчака в конце было лишь продолжением и логическим завершением того, что он строил всю жизнь.

Две книжки, о которых речь пойдет ниже, рассказывают именно об этом.

 

Януш Корчак, врач, писатель и педагог, еще до Первой мировой работал в двух детских приютах Варшавы — один из них был для еврейских детей, другой для польских (впрочем, слово «приют» он не любил, предпочитал словосочетание «дом детей»). Несколько раз Корчак выезжал со своими подопечными в летнюю колонию (то есть детский лагерь) как доктор и опекун. Две его повести, вышедшие в издательстве «Самокат»^[1] под одной обложкой, — «Лето в Михалувке» и «Лето в Вильгельмувке» — повествуют о двух сменах в летней колонии. В одну смену отдыхать вместе с воспитателями поехали воспитанники еврейского приюта, в другую — польского. Повести были написаны и вышли одна за другой в Варшаве в 1909 — 1911 годах.

Аннотация к нынешнему изданию утверждает, что «Лето в Михалувке» впервые вышло по-русски в 1961 году, но библиография Корчака подсказывает, что первое русское издание книги под оригинальным названием «Мошки, Йоськи и Срули» вышло еще в 1915-м; вторая повесть, «Лето в Вильгельмувке» (оригинальное название — «Юзьки, Яськи и Франки»), публикуется на русском впервые.

Объединить две эти повести под одной обложкой — идея, безусловно, удачная; во-первых, такое чтение — гарантированное двойное удовольствие (сочинение-утопия, в основе которого нет драматического сюжета, явного или подспудного, — редкость для Корчака); во-вторых, при чтении повестей друг за другом наглядно виден посыл автора, важность которого нам сейчас трудно оценить, но который стал для его современников почти откровением: польские и еврейские дети похоже радуются, похоже страдают, похоже шутят, играют в похожие игры и вообще, будучи погруженными в благоприятную среду, мало чем друг от друга отличаются. Книга Корчака представляла читателям маленьких «Мошек и Йосек» как полноправных граждан страны и полноценных героев литературы. Для общества начала прошлого века это было открытием революционным — все эти «Мошки и Йоськи», которых принято было не замечать, презирать или в лучшем случае относиться снисходительно, под пером Корчака едва ли не впервые обрели голос, заявили о своем праве на уважение и достоинство.

Две эти повести — чтение отдохновенное и благодатное: каждый, кто бывал в летнем детском лагере или провожал туда своих детей, найдет там что-то близкое и узнаваемое. Сейчас отдых в детском лагере — естественная и даже рутинная часть нашей жизни, и мы редко задумываемся о том, что всего сотню лет назад все было иначе: летние лагеря, особенно для детей из бедных семей, были делом невиданным, а их создание стало знаком глубоких перемен в обществе и результатом колоссальных усилий передовых педагогов и сочувствовавших им филантропов.

Но это все — на втором плане, в подтексте.

Если бы эти повести были написаны сегодня, наверное, их жанр определили бы как young adult fiction. В центре книг — первое лето вне дома, первое самостоятельное путешествие, взаимоотношения подростков друг с другом и с воспитателями; наконец, взросление.

«Поезд уходит только через час, а десятки колонистов уже вертятся на вокзале, размахивают своими холщовыми мешками и с нетерпением ждут, когда их начнут ставить в пары и поведут в вагоны».

Так начинается «Лето в Михалувке» — с поезда, с дороги, с веселого летнего приключения.

«…Не высовываться! Не толкаться! Не сорить! Первые дни все часто будут слышать это неприятное „не” — пока не узнают, что и почему нельзя. Потом запретов становится все меньше, а свободы все больше».

 Мальчики, к которым обращены эти запретительные «не», — колонисты из варшавского приюта — все непростые, у каждого — трудная судьба; впрочем, возможно ли иначе, ведь дети из благополучных семей в приюте не окажутся. Многие, если не все из них, лишены радостей полноценного детства. Один мальчик не ходит в школу, потому что должен помогать маме-одиночке заработать на жизнь. У другого болен отец, который получил травму на производстве, но, даже подав в суд на директора завода, дело выиграть не смог — у фабриканта оказался хороший адвокат. У третьего отец в тюрьме, в семье шестеро детей, а добытчик один. Подобные истории — у каждого первого.

Дети, вынужденные много и тяжело работать, не думают об учебе, отдыхе или развлечениях. Поскольку в школу они не ходят, книг не читают и дома до них никому особо нет дела, они не очень много знают об окружающем мире. Не знают, как растет картошка, никогда не видели лошадь, не понимают, что такое перспектива. По дороге из Варшавы, глядя в окно поезда, удивляются простым вещам — например, «какая маленькая лошадка»! На самом деле лошадка большая, только стоит вдалеке на лугу, поэтому кажется маленькой. Такие открытия вызывают у детей бурную радость.

Как ни парадоксально, в колонии выясняется, что быть ребенком из бедной семьи — скорее привилегия, чем неудача:

«Даже если бы воспитатель и захотел, он не смог бы так мешать мальчикам, как мешают в богатых семьях мать, отец, бабушка, тетя или гувернантка, — ему просто не хватило бы времени на все замечания, советы и увещевания. Поэтому детям в колонии веселее, чем их богатым сверстникам на роскошных курортах, где каждому ребенку не дают веселиться столько взрослых.

Звенит смех, волшебный смех, который излечивает вернее самых дорогих лекарств и воспитывает лучше самого умного педагога».

Многим мальчикам выезд за город и новая свободная жизнь нравились, но случалось, что дети сильно тосковали по оставшейся в городе семье. Корчак хорошо понимал, что чувство покинутости знакомо не только сиротам. Ощущать себя заброшенным и неприкаянным может любой ребенок.

«Много искренних тревог носят в душе эти дети, которые кажутся такими веселыми и улыбчивыми, радуются лесу и лугу, шумным забавам, ягодам, песням и купанию. Иногда ведь и у маленьких детей бывают большие тревоги».

Воспитатель видел это и делал все, чтобы его воспитанники обрели в лагере дом.

«Но лесную колонию словно кто заколдовал: несмотря на заботы, всем радостно и весело. Если и рассердится кто‑нибудь, то ненадолго, как будто в шутку, — нахмурит брови и тут же не выдержит, усмехнется.

Потому что здесь делается прекрасное дело, созидается чудесная наука. Воспитатели учат детей, дети — воспитателей, а тех и других учат солнце и золотые от хлебов поля».

В колонии действуют законы самоуправления, есть детская газета и детский Суд справедливости. Впереди — две войны, в которых предстоит участвовать Корчаку, и почти тридцать лет работы в приютах. Эти принципы воспитания будут неуклонно выдерживаться во всех «домах детей», где ему доведется работать.

Остановимся на них подробнее.

«Где сто пятьдесят мальчишек, там каждый день тридцать ссор и пять драк; где ссоры и драки, там нужен суд. Суд должен быть справедливым, пользоваться авторитетом и доверием. Такой суд у нас в Михалувке».

Кодекс Суда справедливости, по которому строилось самоуправление не только в Михалувке, но и во всех корчаковских «домах детей», позже будет сформулирован так: «Если кто-нибудь совершил проступок, лучше всего его простить. Если он совершил проступок потому, что не знал, теперь он уже знает. Если он совершил проступок потому, что ему трудно поступать по-другому, он постарается привыкнуть. Но суд обязан защищать тихих ребят, чтобы их не обижали сильные… защищать добросовестных и трудолюбивых, чтобы им не мешали разболтанные и лентяи… заботиться, чтобы был порядок, потому что от беспорядка больше всего страдают добрые, тихие и добросовестные люди…»

Судьями были сами маленькие воспитанники. Часто случалось так, что после судебного заседания «подсудимые» сами выносили себе приговор, более жесткий, чем судьи, но большинство голосовало за смягчение, и провинившиеся от наказания освобождались.

Вот как выглядели эти необычные суды.

Рассматривается дело мальчиков, опоздавших на завтрак из-за того, что они отлучились в поле за цветами.

«— Господа судьи! Обвиняемые без сомнения провинились. На завтрак, обед, полдник, ужин нельзя опаздывать, не могут ведь сто человек ждать одного или двоих. …Значит, следует их наказать, но… Плывак и Шидловский пошли в поле за цветами. В городе не разрешается рвать цветы, а здесь можно. Они так обрадовались, что забыли о еде. Так, может быть, для первого раза простим?

И судьи после короткого совещания выносят оправдательный приговор».

А вот суд над мальчиком, который обвинялся в том, что он мучил лягушек.

«Принимая во внимание, что З. сделал это без причины, поскольку нельзя считать достаточной причиной тот факт, что лягушки испугали его во время сбора земляники, суд решил назначить З. наказание в виде стояния на коленях в течение двадцати минут. Тем, кому такой приговор может показаться слишком суровым, суд напоминает, что истерзанные лягушки очень страдали».

«Сколько раз казалось, что вина подсудимого ужасно велика; но, когда суд вникал во все детали, вина делалась все меньше и меньше — совсем маленькой», — резюмирует Корчак.

Такому Суду справедливости скорее подошло бы название «Комиссия по помилованию».

 

Мало что так объединяет детей и взрослых, как совместная игра.

Игр в обеих книгах много. Игры в войну, в строительство поселения из хижин, в морской флот. Игра в домики из песка, первая общая игра на общей территории:

«Домик этот был очень примитивный… Однако это не умаляет заслуг наших строителей. Первый паровоз и первый печатный станок тоже были несовершенны, и потом целые поколения работали над улучшением этих великих изобретений.

Сколько же раз строителям пришлось убедиться в том, что при согласии малые дела превращаются в великие, при несогласии великие дела рушатся».

Игра в войну, которая учит тому, как нужно мириться:

«Мирный договор, подписанный у второго форта, примирил наступление и оборону, а остальное довершило хоровое пение обеих колоний у костра, живые картины в свете бенгальских огней и фейерверки».

Отдельная глава «О развитии морского флота» посвящена игре в строительство корабля. Глава, как и сама игра, ироничная и в то же время очень серьезная.

«Если гильза от фейерверка может быть биноклем, дерево — кораблем, пень — якорем, то почему бы керату не стать каруселью?» (Керат — это старое польское название конной мельницы.)

Обратим внимание на интонацию — Корчак по-детски увлечен совместной игрой и полностью вовлечен в нее, но в то же время по-взрослому неустанно следит за тем, чтоб игра не вышла из-под контроля и оставалась безопасной для детей. К тому же в колонии не бывает «игры ради игры», в каждой игре отрабатывается навык личной ответственности, взаимовыручки и закладываются основы правосознания.

«Тот, кто хочет построить новый корабль, должен сдать перед комиссией экзамен — в случае какого‑либо происшествия за все отвечает капитан».

В книге много выразительных портретов детей из «польской» и «еврейской» смены. Есть и автопортрет, точнее, автозарисовка. Вглядимся в нее.

«Четвертый воспитатель — неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный».

«Воспитатель говорит так неинтересно, а мальчики устали с дороги, поэтому все меньше становится тех, кто слушает, и все больше тех, кто уснул. Убедившись, что усыпил мальчиков продолжительной речью, воспитатель уходит в свою комнату, оставив на всякий случай окошко в спальню открытым».

По отношению к себе — самоирония и смирение. По отношению к детям — понимание, терпение, любовь и добрые шутки. Абсолютное уважение и доверие к ребенку.

Доверие — одно из самых важных слов в этих книгах.

«Воспитатель ходит между рядами кроватей веселый, торжествующий, как Наполеон после выигранной битвы: одной удачной атакой он завоевал доверие детей, а без доверия не только книгу о детях не напишешь, но и невозможно их любить, воспитывать и даже присматривать за ними».

Корчак замечает чувства не только обиженных, но и обвиняемых — и всегда пытается понять, почему ребенок повел себя именно так, что им двигало. Вот, например, история о краже, совершенной тремя мальчиками, и об их оправдании.

«Свидетели этой ужасной сцены были возмущены, назвали их ворами и решили больше с ними никогда не играть и руки им не подавать. Ничего удивительного, что эти трое почувствовали себя униженными и одинокими и могли только мешать другим мальчикам в играх, задирать товарищей и цепляться ко всем подряд».

Корчак делал все, чтоб ни один ребенок в колонии не чувствовал себя униженным и одиноким. Так появились Общество опеки над одинокими — над теми, у которых никого нет, и Общество друзей чтения.

Тут важна не только этика, но и эстетика.

Вот что такое по Корчаку воспитание красотой:

«В кузницу ходили все, но один только Ойзер написал потом стихотворение. Он один услыхал в грохоте железа мелодию — песню о людском счастье, потому что только он один был поэтом».

«— Так почему же ты плачешь?

— Я сам не знаю.

Он не знал, почему плачет, но я знал: мальчик услышал печальное сердечное пение вечернего леса, услышал тихую молитву деревьев — поэтому он расплакался».

Корчак понимает, что «услышать в грохоте железа мелодию» для его воспитанников не менее важно, чем «исправиться» и «стать лучше».

В основе корчаковского воспитания — вера в то, что «Юзеки» и «Йоськи», эти неблагополучные дети улицы, смогут когда-нибудь построить гражданское общество и будут жить в государстве, где не будет людей «первого» и «второго сорта».

«Когда у человека все в жизни хорошо, когда он здоров, работает и за работу получает деньги, которых ему хватает на жизнь, когда никто его не дразнит, не унижает, не обзывает, человек весел и говорит хорошо — без гнева, без обидных ругательных слов. А когда он увидит, что его обижают, а он не может защититься, потому что слаб или несмел, тогда в праведном, но бессильном гневе скажет слово, о котором потом, может, пожалеет».

«Однако я считаю этот вопрос чрезвычайно важным, поскольку выступаю в защиту двух гонимых судьбой бездомных скитальцев. …А Седлицкий и Давидчиньский? Увы, жизнь тех, кто прокладывает новые дороги для человечества, бывает зачастую полна разочарований и страданий».

Все эти сентенции «в защиту гонимых» произносятся, напомним, в 1910 году. О детских омбудсменах тогда никто не слыхал; до принятия ООН расширенной декларации прав ребенка остается около полувека.

Еще один неочевидный жанр книги — это готовый сборник выступлений детского омбудсмена. Кажется, что не существует таких детских правонарушений, которые Корчак не готов был бы оправдать. И не существует таких правонарушителей, которых он не мог бы простить и помиловать. Так же как и на страницах своих книг, на судах в колонии Корчак выступает защитником провинившихся, адвокатом ребенка и адвокатом детства.

Корчаковская колония — поистине центр реабилитации ребенка.

 

Януш Корчак предстает в этих книгах и как историк местного самоуправления, соавтор детской конституции и председатель конституционного суда. К документированию колонистской жизни он относится со всей серьезностью. Повести содержат много законов и других юридических документов, регламентирующих жизнь в колонии. Вот только один из таких полушуточных документов — список источников для будущей исторической летописи:

«Обычно на последней странице научной работы автор приводит список книг, которые он прочитал. И я, не желая отставать от коллег, привожу здесь источники, из которых брал материал для своего исторического труда.

1. Устав строителей шалашей.

2. Документы таможенной службы.

6. Отчеты бургомистра Лысой Горы.

7. Певческое общество „Лютня”.

8. О самоуправлении Милосны и Лысой Горы.

9. Суд присяжных в Вильгельмувке.

10. Отчет о деятельности Общества друзей книг.

12. Документы главного морского штаба Насосного моря».

Маленькая республика колонистов выглядит как пролог к независимой республике взрослых.

«Избранник народа дрожащим голосом прочитал следующую присягу: «Спасибо за доверие, я постараюсь его оправдать. Даю вам слово чести, что лопаты и игры буду выдавать справедливо, не руководствуясь ни дружбой, ни неприязнью, а также все дела буду разрешать по совести. Прошу и требую вместе с тем, чтобы вы были достойны данного нам права на самоуправление».

Лето в колониях — по сути, репетиция маленького правового государства.

Находясь рядом с детьми здесь и сейчас, Корчак словно бы смотрит в их будущее — и видит незащищенных мальчишек из неблагополучных еврейских и польских семей гражданами свободной республики, которая будет построена на основах самоуправления, взаимного уважения и приоритета права. Он дружески и ненавязчиво готовит колонистов к новой взрослой жизни, которая будет решительно отличаться от той, которую они видели в детстве и которую видел в детстве он сам.

«Помните, как матросы „Грозы” становились потом капитанами собственных кораблей? И так всегда в жизни: вчерашний ученик завтра станет учителем, чтобы воспитать новые отряды руководителей».

Он воспитывает детей так, словно видит в них не только будущих граждан, но и будущих руководителей новой Польши — свободной демократической республики. Подтверждает это наблюдение то обстоятельство, что Корчак сравнивает маленьких колонистов с польскими правителями прошлого:

«Бартызек — как Лех, как Пяст и Крак — является фигурой в некоторой степени легендарной, а с Краком его объединяет еще и то, что он помогает отцу-сапожнику в работе (Лех, Пяст и Крак — легендарные польские правители)».

Можно было бы сказать, что это еще и книга-утешение, книга-напутствие. Но такому толкованию, обманчиво благополучному, похоже, противится сам автор.

«Книга грустная, а веселой она кажется только потому, что я показал улыбки, а слезы глубоко спрятал. Я не хочу, чтобы вы слишком рано думали про слезы, с которыми вы сегодня еще не можете ничего поделать. Когда‑нибудь позже мы встретимся, и я скажу вам:

— Помните, как мы вместе шутили и смеялись? Теперь настало время прервать забавы, пусть блеск высокой мысли озарит чело, хватит жаловаться, что плохо живется на свете Юзекам и Йосекам, а пора засучить рукава и взяться за тяжкий и святой труд ради их блага, ради Отчизны, ради Будущего…»

По-особому читается это сегодня, когда читатель знает, какое будущее ждет маленьких колонистов. Пройдет тридцать лет, и кто-то из персонажей «Лета в Вильгельмувке» вольется в ряды участников Варшавского восстания, а кто-то из героев «Лета в Михалувке» разделит судьбу обитателей Варшавского гетто. А некоторые из Йосек, вероятно, погибнут от рук кого-то из Юзеков.

Последнее слово в книге — «завтра». Корчак вкладывал в это слово, обращенное в будущее, уверенность и надежду; современному же читателю в нем отчетливо отзывается печаль.

…Неподалеку от станции Малкинья, мимо которой ехали из Варшавы еврейские колонисты в Михалувку, находится железнодорожная станция Треблинка. В августе 1942 года с того же вокзала, по той же дороге, ведущей в летнюю колонию, проезжая те же «золотые от хлеба поля», в Треблинку отправился эшелон, в котором ехал Корчак, несколько воспитателей и очередное поколение воспитанников варшавского Дома сирот.

Лагерь Треблинка, как и все лагеря смерти, был строго засекречен, огорожен трехметровой стеной и глубоким рвом. Работающие там давали подписку о неразглашении. Приближаться посторонним к этому месту было запрещено — стреляли без предупреждения.

С мая 1942 года по октябрь 1943-го в газовых камерах Треблинки было убито 870 тысяч человек, из них две тысячи цыган, остальные евреи.

После того как в войне случился перелом, в Треблинку прибыл Генрих Гиммлер. Становилось понятно, что нужно заметать следы. Поскольку крематориев в лагере не было, трупы сжигали в специально построенных гигантских открытых печах. Шпалы и рельсы разобрали, восставшую еврейскую зондеркоманду уничтожили, рвы закопали. Платформу, куда приходили поезда с евреями из Западной и Восточной Европы, а также газовые камеры и все лагерные постройки взорвали. Землю заровняли, засеяли люпином и заплатили польскому крестьянину, чтоб он говорил, что это его поле и оно существует здесь давным-давно.

Но скрыть следы все равно не удалось. Остались отчетные документы, где с немецкой педантичностью было подсчитано, сколько еврейских вещей отправлено из Треблинки в пользу Рейха. Несколько чудом выживших свидетелей описали все, что происходило, и нарисовали план лагеря. Сегодня на месте железной дороги, по которой подъезжали транспорты к станции, — мемориал. Все, что осталось от лагеря, — это угли и пепел, поэтому мемориал представляет собой обломки камней, на которых написаны названия штетлов — еврейских местечек, исчезнувших в Треблинке.

И лишь один камень именной — «Януш Корчак (Генрик Гольдшмит) и дети». Считается, что они погибли здесь 6 августа 1942 года.

У Корчака есть рассказ «Гершко». Это легенда о Тите и римлянах, которые уничтожают храм в Иерусалиме. Тит жег свитки Торы, но они не сгорели, а вознеслись к небу. Как сказал один из воспитанников Дома сирот предыдущего, уцелевшего поколения, это похоже на историю самого Корчака: «Нацисты убили его и сожгли в Треблинке. У него даже нет могилы. И все-таки я верю, что его душа спустилась к нам с небес».

 

Удивительно, но у корчаковских документальных повестей о варшавских колонистах есть «фикшн»-побратим, появившийся больше чем столетие спустя. Польская писательница Ивона Хмелевская написала книгу «Дневник Блюмки» от лица варшавской девочки, воспитанницы Дома сирот. Иногда из толстой книги, так утверждал Корчак, ничего человек нового не узнает, а из тонкой книги — много. В «Дневнике Блюмки», вышедшем в московском издательстве «Лес рук», всего 60 страниц^[2].

Каким предстает в книге Старый Доктор и его воспитанники?

Написать еще одну книгу о Корчаке, жизнь и судьба которого уже давно известны и описаны, кажется, в мельчайших подробностях, — шаг довольно смелый. К тому же в Польше, где традиционно очень большое значение придают изданию книг Корчака и о Корчаке. Выходят собрание его сочинений и отдельные издания, работы польских и зарубежных авторов, за эти годы появился не один десяток новых книг, в том числе альбом «Януш Корчак. Фотобиография» и книга Иоанны Ольчак-Роникер «Януш Корчак. Опыт биографии».

Но все это — чтение для взрослых. Ребенок вряд ли станет перелистывать фотоальбом или читать академическую биографию. Как начать разговор о жизни и судьбе Януша Корчака с детьми? Задача непростая, и лучше всего будет, если рассказчиком окажется ровесник или ровесница юного читателя, решили автор и издатели книги «Дневник Блюмки». Ивона Хмелевская, художник-иллюстратор, которая придумала эту книгу, известна своими работами в жанре picture book; это такой особый жанр, где есть тексты и иллюстрации, но это не просто «книга с картинками» — здесь текста намеренно мало, а картинки самодостаточны, они дополняют текст, а не иллюстрируют его.

Именно так в этой книге: в рисунках сознательная неоднозначность и многослойность, позволяющие читателю самостоятельно досказывать и достраивать. И слова здесь нейтральней, чем картинки, а картинки драматичней, чем слова.

Блюмке девять лет, она мечтает стать воспитателем, как Старый Доктор. Блюмка рассказывает о детях, с которыми она живет в Доме сирот, об их буднях, смешных особенностях, играх, ссорах, воспитателях, правилах Дома, мечтах о будущем. Всего в книге 12 детей; это случайная выборка, она отталкивается от реального снимка, где Старый Доктор изображен вместе с детьми (в Доме сирот были популярны такие групповые фотографии). Рецензенты пишут, что некоторые персонажи книги придуманы, некоторые реальны — как, например, Koцык, который носил уголь в ночном горшке, и Стась, который был вознагражден за хорошее поведение полетом на самолете над Варшавой. То есть повествование проходит на стыке «фикшн» и «нон-фикшн». Но так ли это важно для нас, читателей, — ведь все, что произошло с этими детьми и их воспитателями потом, настолько ирреально, что степень авторского вымысла может быть какой угодно — все равно для того, чтоб представить и осмыслить их участь, никакого воображения не хватит.

Эта книга готовилась несколько лет. Ивона Хмелевская рассказывала, что она перечитала все о Корчаке, а также его дневники — и поняла, что он вряд ли порадовался бы появлению еще одной книги, описывающей его последние месяцы (которые всего-навсего последовательный вывод из всей жизни). То, что случилось в конце, для Корчака было наверняка куда менее важно, чем то, что он делал всю жизнь, то, что ему удалось построить.

В одном из интервью Хмелевская призналась, что никогда не знает, что именно ее вдохновит на книгу. Однажды это были трещины на асфальте.  А в другой раз — пустой стол.

Кажется, что во время работы над «Дневником Блюмки» Хмелевскую вдохновляла обыкновенная линованная бумага, из которой делают школьные тетради или блокноты для записей. В такой тетради или блокноте, по мысли художницы, писала свой дневник Блюмка.

Ивона Хмелевская много месяцев собирала эти пожелтевшие листы — разлинованные тетради, вырезки из газет и журналов мод, старые рекламы, книжные обложки, конверты, упаковочную бумагу... Еще она собирала предметы той эпохи — чемоданы, прищепки для белья, старые вывески, деревянные игрушки et cetera, кропотливо воссоздавала атмосферу предвоенной Варшавы — мир, которого уже нет. Отыскивала довоенные фотографии, вглядывалась в глаза детей, пытаясь понять, о чем они думают.

Удивительна изобретательность, с которой Ивона Хмелевская обыгрывает линованные листы на страницах книги: здесь они могут становиться буквально чем угодно — качелями, клеткой для птицы, ступеньками, разбитым окном, стопкой книг, бельевой веревкой, батареей, на которой сушатся детские варежки, перилами балкона, на котором стоит Старый Доктор; а в самом конце — вагоном товарняка…

На обложке книги перед нами — Корчак, глядящий вверх, а над ним — то ли тетрадный лист, то ли ковер-самолет в косую линейку, на котором восседает Блюмка, то ли влетая в будущее повествование, то ли, наоборот, воспаряя над обыденностью будней. А на задней странице обложки стремится куда-то за пределы листа одинокий белый самолетик.

Между этими двумя бумажными самолетами уместилась целая жизнь, рассказанная Блюмкой. Каждый разворот книги посвящен какому-нибудь ребенку или эпизоду из жизни Дома сирот. Другой, не менее важный «рассказчик» здесь — иллюстрации-коллажи, в которые вмонтированы обрезки ситца, старые почтовые открытки, фотокарточки, вырезки из довоенных газет, бумажные обертки, афиши, конфетные фантики и т. д. Весь этот извлеченный из кладовок и с чердаков сор жизни мы могли видеть много раз в других изданиях, но здесь он не выглядит как раскрашенная в тон времени стилизация, а работает на достоверность образов и сразу вовлекает в эпоху, в город, в детские судьбы. Голоса и портреты детей из Дома сирот — это едва ли не главное в книге Хмелевской. Может быть, современный ребенок прочтет, увидит, запомнит и полюбит их: смешную Полю, которая засунула в ухо горошину, и Пан Доктор сумел ее вынуть лишь через два дня, а потом эту горошину девочка посадила, и она разрослась выше прочих; Ривку, которая выиграла состязания по метанию снежков в День первого снега; Регинку, которая лучше всех рассказывала сказки на ночь.

Может быть, запомнит события, сопровождавшие жизнь Дома сирот — День первого снега, День праздника кухни, День хороших поступков.

Может быть, поймет — потом, когда вырастет, — что высказывание книги — это еще и послание Корчака о том, как любить детей.

Во второй части описываются основные принципы, действующие в Доме, то есть взгляды Старого Доктора — квинтэссенция его книги «Как любить ребенка»; это цитаты из его работ, пересказанные ребенком.

В книге нигде напрямую не говорится, что произошло с детьми, не произносится слово «Холокост», не упоминается, что все эти дети были евреями. Но внимательный читатель все поймет. О том, что дети еврейские, говорят прежде всего непольские имена некоторых: Блюмка, Абрамек, Арон, Ривка, Хаимек. Но еще и, конечно, тетрадные страницы, напоминающие талес; мотив дерева, вырванного с корнями; звезда Давида (и ее элементы — там, где конверты, рисунок трещин на стекле и крышка «секретика»); семисвечник, сплетенный из цветков лилии, и «яд-рука» в конце, указывающая на вагон товарняка; о дальнейшем ребенку расскажут родители.

Заканчивается книга 1 сентября 1939 года — это день, когда нацисты оккупировали Польшу. Но это и день начала учебного года. Прерванный урок немецкого в Доме сирот, недописанные немецкие слова. А на последней странице — вагон товарного поезда, в котором детей увезли в концлагерь. Он из той же линованной бумаги. В рифму с линейками листа — линейки вентиляционной решетки в верхнем углу вагона.

Поверх страницы дневника с изображением вагона брошено или оставлено перо с указующим перстом на конце. Сначала можно подумать, что это обвинительный указующий перст. Но это — еще и традиционная еврейская указка для чтения Торы. Называется «яд», рука.

Наверное, такие «указки»-подсказки в книге есть еще, и читателю они могут рассказать больше, чем может показаться на первый взгляд. Но главное и так сказано. «Долго могу еще писать, но Пан Доктор уже гасит свет. Об остальном расскажу утром…» — записала Блюмка на последней странице. Больше ее голос в дневнике не звучит. Последняя запись — чья-то короткая пометка о том, что потом пришла война, которая забрала и дневник Блюмки, и что дневник — это для того, чтобы не забывали («паментник — для того чтобы не запомнеч»).

Нацизм ассоциируется у нас с самым отвратительным в человеке — с ксенофобией, агрессивностью, злобой, жестокостью, нетерпимостью к иному. Все это должно как можно скорее отправиться в будущий музей позорных страниц, опасных предрассудков и постыдных заблуждений человечества. Нацизм имеет временные рамки и в нашем сознании ограничен территорией тех нескольких стран, где он получил распространение.

Судьба доктора Корчака, «неуклюжего воспитателя» неатлетического телосложения, — боль и позор. Но она же — надежда и оправдание. Этот прорыв к высотам великодушия из трясины, в которую была погружена Европа во времена нацизма, не имеет ни временных, ни национальных границ и потому является достоянием всего человечества.