Две кузины Бориса Павловича Райского

Ономастикон романов И. А. Гончарова издавна привлекает внимание исследователей. Толкованию значений имен и фамилий его героев посвящен не один десяток статей, и количество их неуклонно растет, рождая новые догадки и новые споры.

Недавно А. Ф. Литвина и Ф. Б. Успенский поставили вопрос о генеалогии фамилий персонажей романа «Обрыв» — Бориса Райского и его дальних родственников Пахотиных. С точки зрения исследователей, Гончаров мог знать о древнем, но к моменту написания романа уже угасшем роде Пахотиных: эта фамилия, «туманно отсылающая к земледелию и землевладению», встречается в поминальных книгах XVI и XVII веков. Кроме того, одна чета Пахотиных вписана в синодик столь же древнего рода Едемских. Исследователи делают вывод, что «присутствие в исторических документах двух породнившихся семейств, Пахотиных и Едемских, по всей видимости, определило выбор именований для героев „Обрыва”», но фамилия Пахотиных «была позаимствована из допетровского времени неизменной, а вот фамилия их родственника и потенциального свойственника была попросту калькирована Гончаровым и в тексте он предстал как Райский». На вопрос, откуда Гончаров мог знать о родстве Пахотиных и Едемских, дается ответ, что «это сочетание могло воспроизводиться в актовых материалах, родословных росписях и различных текстах коммеморативного типа (синодиках, вкладных книгах и т. п.), как тех, что сохранились до сегодняшнего дня, так и в гораздо более многочисленных до нас не дошедших, но вполне доступных в XIX столетии»^[1].

Подобное объяснение не кажется нам убедительным. Исследователям необходимо было выяснить, в каких именно доступных Гончарову источниках он мог встретить это сочетание фамилий, иначе их гипотеза повисает в воздухе. К тому же, насколько нам известно, Гончаров никогда не проявлял специального интереса ни к древним актам, ни к генеалогии. Последнее обстоятельство объясняет, в частности, и то, что хотя почти все главные герои «Обрыва» находятся в родстве друг с другом, но нигде характер этого родства не уточняется: Гончаров предпочитает уклончивые определения «двоюродные» и «троюродные». Едва ли романисту нужно было заглядывать в старинные документы, чтобы оттуда заимствовать фамилии для своих героев. Как нам кажется, в «Обрыве» можно наблюдать ту же тенденцию, что и в других текстах Гончарова: фамилии всех героев значимы и поэтому искусственно сконструированы, но сделано это настолько мастерски, что читателю не бросается в глаза их искусственность. И совершенно не важно, встречаются ли в реальности носители тех или иных фамилий гончаровских романов, гораздо существеннее, какую семантическую нагрузку эти фамилии несут.

Так, к примеру, фамилия «Райский», по мнению Литвиной и Успенского, «принадлежит к числу раритетных и может показаться искусственной, да притом — сконструированной не вполне удачно». На это следует возразить, что, во-первых, эта фамилия встречается в адрес-календарях середины XIX века и отнюдь не «у представителей мелкопоместной польской шляхты и у евреев»; во-вторых, ее носит один из героев «Комедии из современной жизни» Н. И. Кроля (1849) наряду со вполне искусственными Вронским, Изерским, Вееровым, Нольской, Хмуровым и Игрецким. Укажем также, что фамилия самого известного гончаровского героя — Обломова — также имеет театральное происхождение^[2]. Кроме того, фамилия сестер Пахотиных едва ли имеет отношение к земледелию и землевладению, а прямо характеризует их стиль жизни и характер. Глагол «пахать» в словарях народной речи XIX века фиксировался в первом значении как «мести, выметать»^[3] или «мести, обметать, обмести, подмести, вымести»^[4]. Напомним, что в доме сестер Пахотиных было всегда прибрано: «...тетки не могли видеть беспорядка: чуть цветы раскинутся в вазе прихотливо, в разные стороны, входила Анна Васильевна, звонила девушку в чепце и приказывала собрать их в симметрию; если оказывалась книга в богатом переплете лежащею на диване, на стуле, — Надежда Васильевна ставила ее на полку; если западал слишком вольный луч солнца и играл на хрустале, на зеркале, на серебре, — Анна Васильевна находила, что глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно падала с петли и закрывала свет»^[5].

Столь же значима для архитектоники романа и фамилия Райского. Чтобы показать это, нужно отправиться в края, весьма далекие от аристократического Петербурга.

 

В начале XIX века среди староверов Западной Сибири стала распространяться легенда о лежащей за морем обетованной стране Беловодье, где «в ненарушимом виде, во всей полноте и красе сияет „древнее благочестие”, где сохранилась незапятнанная ересью иерархия и где при изобилии всяких житейских благ царит всецелая свобода в исповедании старой до-Никоновской веры»^[6]. Веры в эту легенду добавляла и слабая изученность Восточной Азии, на картах которой в ту пору было еще немало белых пятен. Немного позднее как культурой старообрядцев, так, в частности, и Беловодьем заинтересовались и этнографы-любители, и этнографы ex officio. Главные их труды будут опубликованы позднее^[7]; само же слово «Беловодье», кажется, впервые попало в печать в 1845 году в статье С. И. Гуляева про алтайских староверов, хотя значило не мифическую страну, а вполне реальную точку на карте:

 

Вообще весь заводской округ^[8] называли прежде Беловодьем, что означало край вольный, обильный всеми житейскими потребностями и удобный для поселения в каких угодно местах^[9].

 

Начиная с середины 1820-х годов крестьяне время от времени отправлялись на поиски этой страны, что весьма беспокоило начальство, даже в Петербурге. Искали они ее, руководствуясь своеобразным текстом-путеводителем «Путешественник», который в те же годы стал распространяться в старообрядческой среде^[10]. В нем этот край описывался так:

 

...в пределах окияна-моря есть острова, называемы Беловодие; тамо жители на 70 островах, на 500 верстах в расстоянии; о малых островах исчислить невозможно, и между теми островами имеются великия горы. <…> В тех восточных странах с великим зело нашим желанием и ревностным старанием искали древляго благочествия священьства, которое весма нужно ко спасению душ наших. С помощью Божиею обрели православных церквей древняго благочестия от сирскаго языка 170, которыя имеют патриарха антиохийскаго поставления и 4 митрополита. А российских словенского языка до 40 церквей. <…>

В том месте татьбы не бывает и других пакостей не делают и светскаго суда у них нет; а управляют народом духовныя власти. Тамо древа с высочайшими горами равняются. Во время зимы мразы бывают необычайны с разселинами земными, а в летное время громы бывают страшны, яко и земли колебатися и трястися. И земныя плоды всякия весьма изобильны бывают; родится виноград и сорочиньское пшено и другия сласти без числа. Злата же и серебра и камения драгаго и бисеру зело много, ему же несть числа, яко и умом непостижимо^[11].

 

Особенное распространение легенда о Беловодье получила в Томской губернии, откуда в основном крестьяне и отправлялись на поиски обетованной страны. Согласно тому же «Путешественнику», путь их должен был лежать через «Китайское государство», а потом через «Апонское государство». И именно через Томск^[12] зимой 1855 года проехал следовавший в Петербург из «Апонского государства» Гончаров.

Как вспоминал писатель, в кругосветную экспедицию на «Палладе» он взял наброски двух будущих романов. Однако во время путешествия у него не было возможности всерьез взяться за работу: «Обе программы романов были со мной, и я кое-что вносил в них, но писать было некогда»^[13]. Систематическую работу над будущим «Обрывом» Гончаров начал уже в Петербурге. Свидетельство тому — фамилия одного из героев, возникающего на первой же странице романа, — Аянов. Это один из «сувениров путешествия»: именно через поселок Аян лежал путь Гончарова через Сибирь домой^[14]. Почти нет сомнения, что подобным же «сувениром» является и фамилия героини «Обрыва», дальней родственницы Райского Софьи Николаевны Беловодовой.

Одна из главных сюжетных тропинок в лабиринте этого почти бескрайнего романа — поиски героем идеальной женщины, в которой бы он увидел «сочетание красоты форм с красотой духа» (7, 543). Сначала таковой ему представляется Беловодова, «идеал строгой чистоты, гордости» (7, 130), но все попытки «отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или, наконец, скучного, утомленного взгляда» (7, 21), все попытки «разбудить» (7, 33) ее потерпели неудачу: как до знакомства она «казалась ему… картиной или античной статуей музея» (7, 22), такой же и осталась: «Это — статуя, прекрасная, но холодная и без души» (7, 503).

Послушаем, как сам Райский говорит об отношениях с кузиной. Этот фрагмент многократно цитировался и анализировался, став, по сути, хрестоматийным, но мы хотим напомнить его, чтобы обратить внимание всего на одно слово:

 

Диоген искал с фонарем «человека» — я ищу женщины: вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней, и боюсь, что не найду, я, разумеется, не затушу фонаря, пойду дальше... Но Боже мой! где кончится это мое странствие? (7, 249; курсив наш — А. Б.)

 

«Странствие» — так определяет герой «Обрыва» свои поиски. Подобно тому, как крестьяне-староверы странствовали по свету ради обретения «земного рая» в мифическом Беловодье, так и Райский ищет свой идеал в неприступной Беловодовой — и, так же как они, не находит. После этой неудачи на сцене появляется другая женщина, другая его кузина — Вера.

Именно в ней Райский увидел «много именно того, чего он напрасно искал <…> в Беловодовой: спирта, задатков самобытности, своеобразия ума, характера — всех тех сил, из которых должна сложиться самостоятельная, настоящая женщина и дать направление своей и чужой жизни, многим жизням, осветить и согреть целый круг, куда поставит ее судьба» (7, 360). В последней части романа Вера в его глазах преображается в «живую женщину»: «Она стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды <…> и видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели деревья, заблистали цветы, разлилась теплота...» (7, 623). Теперь Райскому оставалось только потушить свой «диогеновский фонарь» и прекратить поиски — поскольку он нашел в Вере «уже навсегда свой идеал женщины» (7, 540). Странствователь не обрел изобильное Беловодье, но совсем другую страну, подобно тому, как до него другой путешественник отправлялся на поиски Индии, а приплыл в Америку.

Напомним, что, по легендам, Беловодье находится посреди «окияна-моря», и поэтому путешественники должны были доплывать до его берега. Ни в печатном варианте «Обрыва», ни в его черновиках не названа фамилия Веры и ее сестры Марфиньки, но мы знаем фамилию их двоюродной бабушки, их воспитательницы с раннего детства, — Бережкова. И нет сомнения, что после многолетнего пребывания в доме бабушки^[15] девушки впитали в себя ее мудрость, ее мировоззрение и таким образом тоже стали Бережковыми — пусть не юридически, но по воспитанию и характеру. Недаром Марк Волохов упрекает Веру, что у нее бабушкины «понятия о нравственности» (7, 526)^[16], а Марфинька видит в ней едва ли не идеал: «Вон бабушка: есть ли умнее и добрее ее на свете! <…> Она лучше всех здесь...» (7, 252). Как нам кажется, Гончаров специально не стал называть фамилию главной героини романа, чтобы не впасть в очевидную прямолинейность. Писатель как будто намекает нам: в лице Веры искатель Райский нашел не только свой идеал женщины, но и свой «берег». Именно к этому берегу его манит в эпилоге романа, во время заграничного путешествия: «За ним всё стояли и горячо звали к себе — его три фигуры: его Вера, его Марфинька, его бабушка» (7, 772) — Бережковы.

Из текста романа мы так и не узнаем, вышла ли снова замуж Софья Николаевна Беловодова, но в русской литературе она не осталась одинока. Эту же фамилию носит одна из героинь повести С. Н. Энгельгардт «Судьба или характер?» — Анна Федоровна. По сюжету, она собирается выйти замуж за князя Чемерина, но свадьбу расстраивает ее внезапно вспыхнувшая страсть к своему кузену Радомскому, и в итоге она остается «жить на своей воле совершенно одна»^[17]. Эта повесть появилась спустя всего без малого два года после появления отрывка из будущего «Обрыва», где фигурировала Софья Николаевна Беловодова^[18], и трудно избежать соблазна увидеть в ней зеркальное отражение отношений двух гончаровских героев.