К великим в ряд

И. А. Бродский: pro et contra. Антология. Составители О. В. Богданова,  А. Г. Степанов; предисловие А.Г. Степанова. СПб., РХГА, 2022, 876 стр. Тираж 400 экз. (Серия «Русский путь»).

 

Издание литературно-критических и филологических текстов о Бродском в сборнике из серии «Русский путь» с подзаголовком «Pro et contra» — признание поэта несомненным классиком. Таким образом автор «Части речи» и «Урании» оказывается в одном ряду с Пушкиным, Лермонтовым, Блоком,  Ахматовой, книги о которых были прежде напечатаны в этой серии. Замечательному литературоведу Михаилу Гаспарову принадлежит такая мысль: для того, чтобы писатель воспринимался как классик, необходима дистанция примерно в сто лет^[1]. Ста лет не прошло еще даже с рождения Бродского, но его статус классика едва ли можно оспорить.

Показатель — впечатление от критических разборов его поэзии, включенных в антологию. Первая публикация статьи Александра Солженицына о Бродском в 1999 году^[2] вызвала крайне (по моему мнению, неоправданно) острую реакцию. Так, Наталья Иванова назвала свою статью-возражение цитатой из поэта: «„Меня упрекали во всем, окромя погоды...” (Александр Исаевич об Иосифе Александровиче)», тем самым поставив солженицынский текст в один ряд с инсинуациями и клеветническими выпадами^[3]. А хорошая знакомая Бродского Людмила Штерн ощутила, по собственному признанию, при появлении этой статьи неприятное изумление и даже шок: «Мало что так поразило меня в литературной критике последних лет, как эссе Солженицына „Иосиф Бродский — избранные стихи”, опубликованное в двенадцатом номере „Нового мира” за прошлый год. Начала читать, и „гулко забилось сердце”. Прочла страницу... еще „гульче” (сравнительная степень наречия по Солженицыну) застучало в висках. Меня ошеломил недоброжелательный, раздраженный тон статьи, полной самых разнообразных придирок»^[4].

Между тем Солженицын отнюдь не оценивал поэзию Бродского однозначно отрицательно, а некоторые стихотворения, например, «Большую элегию Джону Донну» или «На столетие Анны Ахматовой», считал прекрасными. И отнюдь не все его суждения являются «придирками». Да, он видел в их авторе абсолютного индивидуалиста, лишенного теплоты веры, не укорененного в русской культуре и не чуждого рисовке. Но примерно о том же десятью годами раньше написал Юрий Колкер (112 — 151)^[5], обосновав свое мнение обстоятельным анализом стихотворений Бродского. Еще за шесть лет до Солженицына эти стихи резко оценил Николай Славянский^[6], отметив «тяжелую, почти клиническую форму эгоцентризма» (154) и «общий тон стилистической небрежности» (159), безапелляционно заключив: «…общий рационалистический уклад мышления Бродского с пессимистическим вектором и передозировкой нигилина сказался на его творчестве. Хуже всего то, что это вошло в его поэтику. <…> Творчество всякого большого поэта является проблемой эстетической, следовательно — духовной. Опыт гибели, выраженный Бродским, совсем не так насущен, как может показаться на том-де основании, что все человечество ныне его переживает. Важнее духовно выжить, и я не могу сказать, что Бродский указывает пути этого выживания. Напротив, он впустил распад в самое структуру стиха. <…> После Бродского писать гораздо труднее, ибо это совершилось уже внутри искусства, это опыт умирания самой поэзии» (164).

В свое время эти суждения не породили такой болезненной реакции, как солженицынская оценка: все-таки высказали их не Нобелевские лауреаты, не писатели с мировым именем. Теперь все такие высказывания уже едва ли могут кого-то задеть. Стихи Бродского стали классикой, а классика уже не вызывает жгучих споров: ее можно любить или не любить, но это дело сугубо личное. Переиздание перечисленных выше статей под одной обложкой спустя двадцать-тридцать лет в соседстве с памфлетной заметкой Эдуарда Лимонова «Поэт-бухгалтер (Несколько ядовитых наблюдений по поводу феномена И. А. Бродского)», впервые изданной в 1984 году (109 — 111), полемической репликой Игоря Ефимова «Солженицын читает Бродского» (60 — 68) в адрес Солженицына и нейтрально-аналитическими исследованиями филологов Джеральда Смита, Йенса Херльта, Александра Белого (посвященными таким темам, как мизантропия, женоненавистничество, расистские мотивы и безрелигиозность) создает сложную и противоречивую, стереоскопическую картину творчества и мировидения поэта. Многие частные замечания критиков справедливы — хотя бы наблюдения Юрия Колкера по поводу «слов-вставок», «слов-затычек», особенно у раннего Бродского, или некоторые из упреков в неуместном, эпатирующем употреблении обсценной лексики. Истовым почитателям Бродского они могли, а кому-то еще могут видеться едва ли не кощунственными. Но общего представления о поэте и его репутации они не подтачивают, хотя и корректируют их. В конце концов, современники всегда находили ошибки и изъяны у настоящих поэтов: вспомним хотя бы записи Пушкина на полях книги Батюшкова. А уж как сам Бродский отличился по этой части, не только выискивая стилистические ляпы даже у классиков — писателей прошлого, но и отзываясь о таланте иных из них (например, Тютчева, Чехова, Блока) с откровенным и безосновательным пренебрежением!

Иные обвинения неверны, как мысль того же Юрия Колкера о «Подсвечнике»: «…двойное упоминание гениталий в коротком (и вовсе не эротическом) стихотворении и пейсы у сатира — крикливая нарочитость, простительная юноше, но не нужная мастеру» (120 — 121). Как прекрасно показано в небольшой статье переводчика Григория Кружкова, тоже перепечатанной в антологии, «это взгляд на себя со стороны, отчасти иронический (сатир, пейсы)» (752); «„от пейс до гениталий” для того времени (отчасти и для нашего) — двойной стилистический шок. Разумеется, той же стилистической цели служит и „мошонка” сатира в первой строфе. Отметим, однако, что обращение к телесному низу в обоих случаях не просто эпатаж, оно логически оправдано в описании персонажа, который, в общем-то, и есть олицетворение телесного низа» (751). Оправдано и тем, что «обладание» — одна из тем стихотворения, у которого прослеживается автобиографический любовный подтекст (750).

Несправедливо утверждение Юрия Колкера, что упоминание в поэме «Исаак и Авраам» о доске в лагере кочевников совершенно неуместно, поскольку никаких досок там быть не могло (119). Доска у Бродского — символическая деталь, ассоциативно связанная с плотью, телом, с жертвенностью и противопоставленная другой детали — ножу. Апелляция критика к реальности здесь даже менее уместна, чем, например, обвинение Лермонтова в плохом знании зоологии за выражение «львица с гривой на хребте».

Невозможно согласиться и с общим выводом критика: «Ни Маяковского, ни Хлебникова не читают, не перечитывают десятилетиями… Это мумии, которые могут пролежать тысячелетия, но рассыпаются в прах от первого же человеческого прикосновения. Они сохраняют и впредь сохранят интерес для исследователей, читателю же не нужны, и не оттого, что непонятны (как раз они слишком понятны), а оттого, что — каждый по-своему — бесчеловечны. Подобная же судьба угрожает и Бродскому, хотя как поэт он много выше этих двоих» (151).

Не буду оценивать, кто выше как поэт, — это, по-моему, занятие бессмысленное. Но по крайней мере Маяковского перечитывали и перечитывают — хотя, конечно, далеко не всего. И теперь, по истечении более чем тридцати лет после того, как были написаны эти строки, можно уверенно сказать: напророченной судьбы Бродский избежал — его тоже по-прежнему перечитывают. Мало того: с интересом читают исследования о нем. В том числе потому, что он выразил настроения времени, эпохи — не политические, а экзистенциальные. Можно, конечно, испытывать разочарование, как Николай Славянский, от того, что поэт не смог преодолеть безверие, чувство пустоты, преодолеть переживание распада. Но вменение стихотворцу в обязанность такого категорического императива неуместно и неоправданно. Важно, что и как было сказано, а не что и как сказано не было.

Зато интересна другая мысль: о Бродском как о сознательном новаторе, претендующем на изобретение нового художественного языка и целенаправленно строящем на такой основе собственные литературную репутацию и славу. Интересна в этом отношении параллель с Брюсовым, проведенная Юрием Колкером. Другое дело, что его утверждение: Бродский изменил течение русской поэзии и это минус, ибо настоящие, большие поэты развивают достигнутое, а не ломают траекторию развития литературы, — неоправданно. Да, это утверждение, например, подходит к Пушкину, но неприменимо к Державину, Лермонтову, Некрасову или Блоку, который был не просто продолжателем поэтической традиции, усвоившим открытия того же Брюсова, а одним из создателей символистской поэтики.

Но указания критиков поэта и на следование классике (Лимонов), и на авангардизм (Коржавин), и на романтическую установку (Колкер и Славянский) заслуживают внимания и осмысления. (Романтическая установка, впрочем, в полной мере присуща лишь поэзии 1960-х — начала 1970-х годов, в поэзии 1970-х — 1980-х она модифицируется, ослабляется, а в стихах последних лет практически исчезает.) А вот как оценивать самые основы его эстетики — это уже вопрос вкуса и предпочтений пишущих о поэте. Творчество Бродского — противоречивый, сложный и динамичный феномен. Антология это прекрасно показала. Продемонстрировала она и то, что для признания классиком важны не только творческий дар, но и биография, и способность выражать время, его мысли и чувства, способность рождать отклик, сопереживание в душах читателя, большие, чем одно лишь изумление художественным мастерством. Весьма красноречивый факт: одновременно с антологией, посвященной Бродскому, в издательстве РГГУ вышел сборник научных работ под названием «Восемь великих», посвященный помимо Бродского Геннадию Айги, Геннадию Алексееву, Леониду Аронзону, Всеволоду Некрасову, Генриху Сапгиру, Виктору Сосноре и Игорю Холину^[7]. Художественный дар по крайней мере некоторых из перечисленных поэтов соизмерим с присущим герою антологии. Однако признания в качестве классика, известности, равной славе Бродского, ни один из них не получил. Перефразируя любимого Бродским Одена, классиками становятся не только «for writing well», не только потому, что «пишут хорошо».

Состав антологии «И. А. Бродский: pro et contra» отлично представляет научные исследования, посвященные поэту. (В антологию включены уже печатавшиеся тексты, но многие в серьезно переработанном виде.) Правда, некоторые из филологических разборов посвящены либо сугубо частным темам, либо являются весьма специальными. Первый пример — интересная заметка Константина Поливанова «„…Негатив Вифлеемской звезды…”  К возможной интерпретации одного стихотворения Иосифа Бродского» (284 — 286), в которой убедительно истолковывается образ «негатив Вифлеемской звезды», что, «картавя, кричит с высоты» из раннего стихотворения «На отъезд гостя». Второй — содержательная статья Антона Азаренкова «Фоника „верлибров” Бродского», включающая графики — «фонетические профили» пяти стихотворений автора «Урании» и «Пейзажа с наводнением». Оба текста более уместны в научных сборниках, а не в издании, адресованном более широкому кругу — читателям, не являющимся литературоведами. Другое дело, что в современных условиях границы между специальными и более популярными изданиями размыты, тем более что тираж 400 экземпляров ничтожен для книги, предназначенной любителям поэзии Бродского.

Рядом с отличной статьей Андрея Степанова «Бродский о Чехове: отвращение, соревнование, сходство» (774 — 786) была бы уместна другая на сходную тему — «Чеховский лиризм у Бродского» Льва Лосева^[8]. А рядом с лосевском эссе «Реальность зазеркалья: Венеция Иосифа Бродского» (26 — 38) — главы о Венеции из книг Санны Туромы^[9] и Божены Шелкросс^[10]. Можно было бы умножить число таких пожеланий, но все они необязательны. Как заметил в предисловии Александр Степанов: «Состав книги оказался таким, каким он видится нами. У других составителей он мог быть иным. Тем не менее антология выходит» (10).

Но вот среди литературно-критических статей имеется по крайней мере одна зияющая лакуна. Это уже упомянутая статья Натальи Ивановой, направленная против солженицынского разбора. Ее неоднократно упоминает в своем тексте Наум Коржавин, однако ни разу не цитирует, так что читатель остается в некотором беспокойном недоумении: а что же именно в ней написано?

Что действительно неудачно в антологии — это композиция. В предисловии Александр Степанов объясняет построение сборника так: «Содержание книги условно делится на пять блоков. В первом собраны публикации в основном современников Бродского из числа его друзей и оппонентов, представляющие широкую палитру взглядов. Второй раздел соединил вопросы мировоззрения и культуры (христианство) с аспектами поэтики. Этот синтез, но с отсылками к другим культурным пластам, сохраняется в третьем разделе. Четвертая рубрика, наиболее цельная, включает работы о языке и стихе Бродского. Пятая, заключительная, посвящена перекличкам и интертекстуальности как формам литературного взаимодействия» (10).

На самом деле статьи, принадлежащие друзьям или близким знакомым поэта, имеются не только в первом разделе: таковы, например, «Образ Христа у Иосифа Бродского» (311 — 329) Кейса Верхейла во втором и «Остановка в сумасшедшем доме: поэма Бродского „Горбунов и Горчаков”» Карла Проффера (437 — 444) в третьем разделе. Ядро первого раздела действительно образуют статьи, посвященные оценке творчества Бродского и его литературной репутации, принадлежащие Александру Солженицыну, Игорю Ефимову, Науму Коржавину, Юрию Колкеру. Однако открывается он статьей Якова Гордина «Вверх по течению в сторону рая» (13 — 25), никакого отношения к такой полемике не имеющей. Здесь восторжествовала не логика построения, а ориентация на статус: Гордин — друг поэта и редактор его собрания сочинений. Прекрасное эссе Льва Лосева о Венеции Бродского, интересное исследование Валентины Полухиной о «Похоронах Бобо» (100 — 109) и анализ джазовых мотивов у Бродского, принадлежащий Елене Петрушанской (176 — 193), как и «Путешествие из Петербурга в Стамбул» Томаса Венцловы (194 — 207) и упомянутые выше «Иосиф Бродский: взгляд иностранного современника» Джеральда Смита (165 — 175) и «„В ожидании варваров”: Бродский и границы эстетики» Йенса Херльта (208 — 224), тоже не связаны со спором о литературной репутации поэта. К тому же в полном пренебрежении оказалась хронология, что привело к аберрации всей картины: солженицынская статья и отклики на нее Ефимова и Коржавина помещены раньше, чем заметка Лимонова и разбор поэзии Бродского, принадлежащий Колкеру. Ни Солженицын, ни Ефимов, ни Коржавин Лимонова и Колкера не упоминают, но все равно динамику литературной репутации Бродского искажать не стоило. Опять же виноват статусный принцип: Нобелевский лауреат-прозаик и «примкнувшие к нему» оппонент Ефимов и единомышленник Коржавин потеснили литераторов, писавших на ту же тему намного раньше. Статья Валентины Полухиной «Тайна „Похорон Бобо”» была бы уместна в особом разделе, посвященном анализу одного стихотворения Бродского. Таких разборов в книге немало, но они оказались произвольно рассеяны по разным рубрикам. А фрагмент из книги Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского» попал в пятый, «интертекстуальный» блок антологии по недоразумению: Карабчиевский писал вовсе не о подтекстах из Маяковского у Бродского, а о типологическом сходстве их поэзии. Писал критически. Коржавин и Колкер на него в своих статьях ссылаются. Так что место этому фрагменту в первом разделе. В этом случае начальный раздел стал бы именно собранием текстов «pro et contra» — «за и против» Бродского. 

Не хватает в книге хотя бы самых скупых редакционных комментариев. Стоило бы по крайней мере указать, что некий «Н. Н.», чьим криптонимом подписано предисловие к сборнику «Остановка в пустыне», неоднократно поминаемое Коржавиным (97 — 98), — это Анатолий Найман. И исправить нелепую ошибку-описку Александра Белого, назвавшего Баратынского одним из «корифеев XVIII века» (234) и отнесшего к стихотворцам этой эпохи также Жуковского (236).

И все же, несмотря на эти изъяны, антология «Бродский: pro et contra» — прекрасный подарок как филологам, так и всем ценителям поэзии Бродского. И составителей сборника, и читателей можно поздравить с этим отрадным событием.