Три встречи

Ирена Желвакова. Короткие встречи и дружба на долгие годы. Доктор Белоголовый  и Александр Герцен. М., «Знак», 2021. 168 стр., илл.

Еще в минувшем году вышла, в московском издательстве «Знак», небольшая книга Ирены Желваковой^[1] — «Короткие встречи и дружба на долгие годы». Если кратко определять ее тему — то это история отношений двух хорошо известных в русской культуре людей, Александра Герцена и Николая Белоголового. Второй, впрочем, подзабыт широкой публикой — но в свое время был хорошо известен как врач, а после смерти — и как мемуарист, автор воспоминаний, вышедших в 1897 году. При жизни он приобрел довольно любопытную репутацию, с которой связана и тема новой книги: Белоголовый стал известен как «литературный врач», поскольку в числе его пациентов были, помимо Герцена, еще и Тургенев, и Салтыков-Щедрин, и Некрасов — а если брать фигуры не только первого плана, не сугубо литературные, но так или иначе причастные русской интеллектуальной жизни, то перечень станет до неприличия велик. Причиной тому было замечательное, если и не уникальное, то крайне редкое сочетание качеств: крепкая врачебная репутация, регулярная забота об «освежении», как писали в те времена, своих медицинских знаний, широкие литературные интересы в соединении с глубоким умом и тактичностью — и нравственная доброкачественность.

С Герценом Белоголовый встречался три раза — в 1861, 1865 и 1868 годах.  В общем-то несколько эпизодов, замечательно рассказанных доктором в своих поздних воспоминаниях, — и соответствующие упоминания в письмах Герцена той поры. И автор книги на первый взгляд поступает почти «наивно», бредет по «ленте времени», прежде всего вслед за рассказом самого доктора.  И здесь — первое принципиальное и достоинство, и своеобразная черта работы: «Короткие встречи…» не пытаются «рассказать историю» — уже хотя бы потому, что она именно как «история» уже рассказана одним из персонажей. Вместо этого книга выстраивается как рассказ-комментарий — умного, вдумчивого, медленного рассмотрения вроде бы лишь «эпизодов», но через которые вырисовываются и большие люди, и масштабные события — просвечивая сквозь них. Когда большое повествование, линейное — скорее мешает, сглаживает: а рассказ, построенный на эпизодах, объяснение которых превращается в многослойное повествование, возвращает прошлому объем.

Встречи доктора Белоголового с Герценом, вроде бы столь редкие, позволяют охватить пунктиром значительную часть жизни последнего, как в публичной, так и в интимной ипостаси. Ведь если первая встреча пришлась на 1861 год, а третья — на 1868-й, то разделенные лишь семью годами они отсылают к радикально-различным контекстам — а между ними еще одна, в 1865 году — во время, которое лениво-бегло хочется обозначить как «самое тяжелое» в жизни Герцена, но достаточно лишь задуматься и о том, что ему доведется пережить (и на чем его здоровье окончательно подорвется) в 1869 году^[2], что он пережил в 1851 — 1852 годах, когда сломалась его вера в возможность сбежать от большого мира, большой истории — в счастье отъединенного существования с любимыми и друзьями, — и остается лишь протокольно заметить, что то было одно из самых тяжелых времен его существования, одно из — в череде других.

Здесь же попутно заметим, что Герцена многие — слабо его знавшие, судившие по беглым замечаниям да его собственным текстам — представляли его как «счастливца», едва ли не незаслуженно пользовавшегося дарованным ему счастьем. Одних удивляла, других — раздражала его «барственность», типично-московский облик, который он сохранял и два десятилетия после того, как расстался с Москвой. Но эта «барственность» была еще и частью старого дворянского быта — не столько реального, сколько того, который во многом создавал в своем воображении Герцен, ancien régime — от французских маркизов до декабристов, от монтаньяров до Александра I. И его если не важнейшей, то важной частью было умение «вести себя», первостепенная важность «хранить лицо». В новых порядках — приходящего «разночинца», понимания «искренности» (понятия, более чем важного для Герцена) как если не синонимичного, то близкого к грубости, свободе от условностей — его внимание к форме, умение не обременять собой другого и вместе с тем ждать от него того же казалось «новым людям» либо фальшивым, либо отжившим (а нередко — и тем и другим одновременно).

Доктор видел Герцена всего три раза, но видел в радикально разных контекстах и при этом оказался одним из тех, кто связывал между собой столь разные для Герцена времена. Этому, пожалуй, способствовали и самые обстоятельства знакомства — ведь в 1861 году Белоголовый, тогда еще совсем молодой врач, выпускник Московского университета, приехавший в Лондон из Сибири, встречался с прославленным, находящимся в зените славы и влияния Герценом для того, чтобы оспорить его высказывания, защитить тех, кто порицался со страниц «Колокола»^[3]. Он был тем, кто спорил, не соглашался, отстаивал свое понимание дела — и при этом отдавал должное другим, кто умел видеть разные пласты реальности, несогласие и разномыслие не отождествлять с порочностью — и вместе с тем не считать мораль и нравственность свободными по отношению к политическим или общественным суждениям.

И тем важнее будут для Герцена последующие встречи, в 1865 и 1868 годах, когда — после радикального падения своего политического влияния, в череде раздоров с «молодой эмиграцией», в запутанной тоске семейных дел — он в знакомом времен славы и всеобщего почитания найдет все того же вдумчивого и дельного человека.

Признаться, больше всего мне понравилась, увлекла — «Встреча третья», в соединении исторического и житейского, врачей, Кавелина, перепутываемого с Тургеневым, «Базиля» — и разновременности, суждений из мемуара и из синхронных писем — не в поправку, а вновь в движение «исторического» (когда воспоминание — вроде бы фактически и неточное — важно и потому, что воспоминание прежде всего — «то, что запомнилось»). И отдельно подумал, когда читал — как интересна и необычна для нас сама логика тогдашнего медицинского знания: когда Боткин при Герцене четыре раза разлагает урину. Анализы не оказываются чем-то «техническим», вынесенным за скобки, с чем работают как с «данными», а напротив — процесс получения знания явлен, до известной степени не отделен от «симптомов» телесных, того, что можно наблюдать на теле или о чем пациенту давать самоотчет в словах.

И еще об одной важной черте этой книги-комментария — ей, в том числе, думается, благодаря избранному жанру, удается представить множество фигур как самостоятельных, не сводимых лишь к роли в каком-то повествовании, не замкнутых на логику, связанную лишь с главными действующими лицами. Это создает эффект, близкий к эффекту «большого романа» (независимо от объема) — автономии существования массы лиц, в нем существующих, которые существуют и до, и продолжают существовать после того, как появляются на сцене, чтобы вступить во взаимодействие с главными лицами рассказа. И если одной из задач истории считать ее способность объяснить нам прошлое, сделать его понятным — в том числе понятным, сознаваемым нами собственное непонимание, непрозрачность не только отдельных сторон, но и финальную неизбежную неполноту рассказа, где эффект завершенности — лишь эстетический в смысле 1860-х годов, иллюзия, — то эта задача реализуется в книге о трех встречах Герцена и Белоголового сполна.