Сын

I

 

Станция с. Богатое, 3 июля 1925 г.

Кажется мне, милая маменька, что собираюсь я на войну. При этом не вижу никаких опасностей за исключением проклятой головной боли, которая наверняка будет донимать меня всю дорогу. Из документов имею паспорт. Потребуют еще чего — отверчусь… Тут за меня не тревожься. Главное: купил себе поношенные, но вполне добротные кожаные ботинки для походов в горы и большой нож для обороны от местных аборигенов. 10 июля планирую прибыть в Крым. Стою на пути новой, сытой жизни. Как появятся деньги — непременно вышлю.

Храни тебя Бог. Твой Митя

 

Уже неделю меня мучило безделье и порождаемые им переживания, которые принадлежат к наиболее томящим чувствам. Дорога моя была скучна и временами даже тяжела: в пути от Оренбурга до Краснодара едва не околел от тоски — поезд плавно, монотонно стуча колесами, нес меня мимо пестрящих зеленью лесов, прокатывал по выжженным степям. Нескончаемая рябь деревьев и трав. Мелькали станции, платформы под навесами; пролетали паровозы с вереницами вагонов. Практически всю дорогу я, не отрываясь, смотрел в мутное окно вагона, полагая, будто так смогу сократить время, убыстрить движение состава. Лишь надежда на скорую перемену обстановки утешала меня.

После Краснодара предстояло множество пересадок. Я был настолько утомлен и занят мыслями о приближающейся новой жизни, что едва мог сосредоточить свое внимание на однотипных, быстро сменяющихся, лысых пейзажах Кубани.

Ранним утром прибыл в Феодосию. К моему разочарованию, меня встретил серовато-бурый и прескучный городишко: желтоватая пустыня с едва пробивающимися жалкими деревьями. Радовало глаз одно лишь улыбающееся море, которому нет дела ни до маленьких городишек, ни до путешественников. Что-то чужое было в этом месте, и я решил не задерживаться здесь, а следовать прямиком до Ялты. Желание отправиться в Ялту было вполне оправданным: хотелось насладиться курортом с некоторой присущей ему европейской нарядностью. Но путь туда оказался поразительным по палитре и остроте ощущений, которые я испытал.

Добирался на попутной телеге. Сильно трясло, потому как извилистая лента-дорога была неровной и каменистой. Сухая пыль бесконечно вздымалась удушающими облаками. Старался прикрывать глаза, но коварное любопытство брало верх, и я со страхом поглядывал, словно завороженный, на крутые обрывы. Кружилась и болела голова, и крохотная моя жизнь, думалось мне, просто ничтожна. Вот погибну я сейчас, разбившись о скалы, и это будет совершенно незаметно… Природа как была, так и останется величественной в своем облике, нетронутом вечностью. Казалось мне, будто одно неверное движение, одно неловкое содрогание мускулов моего извозчика — и телега со стремительной скоростью полетит в зияющую и манящую своей пугающей красотой пропасть. Только возница оказался опытным малым; он спокойно вел свою лошаденку — немолодую, с немного растопыренными ногами, но резвую. Поэтому со временем я немного привык к пути и стал чувствовать себя спокойнее.

Ямы, горы, за горами ямы, а из ям торчали низкорослые дубы и тополя. На горах темным покрывалом лежали виноградники. С наступлением темноты все залилось прозрачным лунным светом. Дикость и в то же время удивительная красота этих мест тревожили мою душу. Особенно поражало чередование туннелей и пропастей: то наслаждался пропастями, полными лунного света, то вглядывался в нехорошую, глубокую тьму… И приятно, и жутко. Будто вовсе и не Россия это.

Шли часы. Дорога кружила и кружила в моей, казалось, вспухшей от усталости голове. Мигрень, будь она неладна, повлекла за собой тошноту. Я, словно пьяный, распластался в телеге. Лег головой на дорожную сумку, глубоко вдохнул пряный воздух, закрыл глаза и стал молиться лишь о том, чтобы путь этот как можно скорее подошел к концу. Неуемно трещали ночные цикады. Чистое ночное небо казалось совершенно светлым из-за множества искрящихся крупиц. Колеса постоянно находили на камни, и звездные искры метались, вздрагивая. Я неосознанно начал считать самые яркие из них.

«Когда я сосчитаю звезды, тогда и наступит Ялта».

Телега, словно большая люлька, укачивала меня. Мысли путались, пестрящие дорожки становились все бледнее, сон медленно подкрадывался, окутывая сознание.

 

Неужели это то, к чему я так отчаянно стремился? Городок маленький, с налетом чего-то европейского. Несколько карикатурно походил на виды Ниццы. Возница высадил меня у пристани: жалкой и грязной. Вдоль берега прогуливались барышни и кавалеры, громко говорили и восторгались природой, в коей, вероятно, совершенно ничего не смыслили.

«Понаехавшие франты», — подумал я, и сам почувствовал себя жалким и грязным. Мои надежды и пристрастия начали казаться совершенно глупыми. Я взвалил на плечи дорожную сумку и медленно пошел по мощеной дороге, что вела к центру города. Нужно было найти жилье на первое время.

Улицы встречали приторными ароматами парфюма вместо запахов кедра и моря. Иногда я натыкался на гостевые дома, похожие на большие закопченные коробы.

Пересекающиеся и многолюдные переулки вывели к реке. Это была темно-зеленая мутноватая поверхность, обрамленная каменными набережными. В ней чувствовалось увядающее величие. Я остановился и словно завороженный глядел на это слабое течение. Вспоминались многие европейские города: мирные, с лесистыми склонами крутых долин, быстрыми реками, выветрившимися, но гордыми статуями. Города, увенчанные коронами старых крепостей. Я жаждал той Европы, которую можно было пересечь на коне, не покидая лесной сени. Но поздно и бессмысленно думать об этом.

Я осмотрелся вокруг и заметил недалеко стоящее многочленное здание, бесстильное и монументальное, похожее на дворец в стиле турецких бань. Скорее всего, это была новомодная гостиница: мнимая роскошь за бешеные деньги. А денег у меня было мало.

«Музей дурного вкуса», — подумал я и усмехнулся.

До позднего вечера я метался по городу в поисках относительно приличного, но недорогого жилья. Осмотрел двенадцать комнат на четырех улицах. Нельзя сказать, что все было слишком плохо, однако почти в каждой из этих комнат были небольшие, но раздражающие недостатки. В первой, например, было плохо убрано, а заплаканная хозяйка объясняла это тем, что у нее случился траур. Мне представилось, что в этой комнате совсем недавно лежал покойник. От этих мыслей и образа, который моя фантазия успела развить до отвратительных подробностей, стало нехорошо. В другой чистой и приличной комнате недостаток состоял в том, что цена за ночь была довольно высокой. По моим расчетам, я прожил бы в ней не более месяца. Третью, кажется, не упомнил… Впрочем, я стал путать порядок комнат и их недостатки. Только одна показалась мне подходящей: маленькая, неказистая комнатушка со старым ремонтом, одной металлической кроватью, столом и комодом; но при этом стоила она совершенные гроши. В нескольких минутах от центра. Хозяин ее — крепкий широкоплечий старичок, сговорчивый и не жадный. На первый взгляд показался мне человеком порядочным, потому я решил, что и быт его утвердился в своей порядочности. Долго размышлять над предложением я не стал — заселился.

Разложив свой скромный багаж и переодевшись, скудно перекусил тем, что оставалось у меня с дороги. Вещей с собой было столько, что даже в моем крохотном жилье они казались сущей мелочью, будто я приехал босяком.

В соседней комнате о чем-то живо разговаривали. Я прислушался: периодически доносились смешки и одобрительные восклицания, кто-то перебирал на гитаре. Я посчитал, что это была компания молодых и немного выпивших людей. Легкий дух веселости проходил сквозь стены и касался меня: звонко зазвучали куплеты «Белой акации гроздья душистые», залилась гармонь. Стало приятно от того, что не один я на свете; рядом со мной теплилась и развивалась жизнь, зычные голоса смешивались с нотами. И вся моя комната стала заполняться вертящимися, то затихающими, то вновь сильными по полноте звуками. Заиграли русскую, вместе с ней, как я мог слышать, последовали танцы — все заходило ходуном, задрожало от стука: ноги выбивали каблуками частую дробь, разражался хохот. И все это возбуждало во мне сильный интерес. Молодость и беспечность следовали совсем близко — как будто не было у этих ребят ни вчерашнего, ни завтрашнего дня.

Но внезапно что-то грохнуло об пол. Звуки гитары и гармонии оборвались. За этим последовало какое-то ругательство, которое я не сумел разобрать. Через пару мгновений хлопнула дверь, раздался топот в коридоре. Я осторожно высунулся из комнаты и увидел перед собой невысокого парня — жилистого и похожего на крепкий пень. Он стоял спиной ко мне и в злобе никак не мог попасть ключом в замочную скважину комнаты напротив. Наконец с силой дернул и свернул замку шею. Резко открыв дверь, ступил за порог и с грохотом захлопнулся.

Стало тихо, голосов больше не было слышно. Я постоял в дверях еще с минуту, ожидая продолжения, однако ничего не происходило. Вернувшись к себе, еще долго старался уловить хоть какие-то признаки соседской жизни, но все напрасно: полная, глухая тишина; былое веселье растворилось в полумраке вечера. Я лег на кровать и изо всех сил попытался настроиться на сон, но воспаленный мой мозг воспрепятствовал этому, и по итогу я проворочался всю ночь.

На следующее утро на общей кухне я встретил одиноко сидящего молодого человека лет двадцати трех — загорелого и темноволосого. Расслабленно облокотившись на спинку стула, он медленно покуривал собственноручно скрученную папиросу, дурно отдающую махоркой. Добродушно глянул на меня и представился Павлом Корнеевым. Сказал, что год назад прибыл в Ялту из Одессы, а ныне имел место грузчика в порту. Слово за слово, и разговорились: я немного поведал о себе и о впечатлении первого дня в Ялте, расспросил о шумном соседстве.

— Дмитрий, вы сильно не тревожьтесь, это Радко Войников, болгарин. Чудак он… Когда трезвый — молчит, а как выпьет немного водки, так заливает смешным и ломаным языком горячо и настойчиво про Болгарию.  В сущности — мелкие и неинтересные вещи: про ужасного человека, фашиста Цанкова; про русских белых эмигрантов, про… В общем, лепечет обо всем так, что и Болгария эта оказывается в его речах маленькой и плохонькой страной. Но он так любит ее… так любит! А все наши и умирают со смеху.

— А тот грохот, что я слышал?.. Неужели ударил кого? — поинтересовался я.

— Нет, ничуть. Разбушевался малый, да пнул ногой по столу. Весь настрой сбил. — Тут Корнеев лукаво улыбнулся. — Впрочем, знаете, как это бывает? Мы с товарищами смеемся над Радко, говорим ему, мол, станцуй, как ваши умеют. А он и противится, говорит: «Наши лучше ваших справят». Свирепый такой становится враз. И движения его делаются резкие, будто душить и убивать нас хочет. И похож на маленького варвара. Хохот страшный вызывает… Обижается малыш, свирепеет. Порой жаль его, так отчаянно он любит свою родину.

Корнеев вновь затянулся сигарным дымом.

— Кажется, европейцы утверждают, что курение до обеда — дурной тон? Да ежели так, то все — пустые и глупые предписания. Дурной тон — это придумывать предписания, ограничивая волю человека, — туманно рассуждал он.

Я помолчал, не зная, что ответить. Корнеев искоса, с легкой усмешкой глянул на меня и снова заговорил:

— Ялту, полагаю, не знаете и не чувствуете вовсе, а зря… Очень даже зря. Не все так плохо, как видится на первый взгляд… Я вообще знать интересуюсь, большой ли вы любитель шумной компании, проводите ли время с радостью и весельем? Или все же отъявленный меланхолик, что давится табачным дымом?

— Никак нет, — замешкался я, — мне не в тягость вовсе, точнее… даже с большим удовольствием я участвую в праздниках и даже с алкоголем. — Мой ответ явно прозвучал нелепо.

Корнеев засмеялся, а затем сказал:

— Ну, раз так, то мы с товарищами на следующей неделе собираемся посетить революционные танцевальные классы для пролетариата. Ох… Совсем непростые классы, — тут он театрально подмигнул, — а с самыми настоящими спиртными напитками! Так что милости прошу с нами. О дне и времени скажу позже.

Предложение это обрадовало меня. К тому же самое привлекательное — наличие симпатичных молоденьких кокеток на подобных мероприятиях я никак отрицать не мог. Да и Корнеев, как я посчитал, человек хоть и слегка высокомерный, но с большим внутренним задором и увлечением… Однозначно стоило идти! Только имелось единственное обстоятельство, которое удручало меня — это малое количество денег; и случайные траты никак не входили в мои планы.

 

II

 

На следующий день после встречи с Павлом Корнеевым на пятьдесят копеек я сделал объявление о занятиях. Подумал, что так смогу испытать удачу и заполучить богатейший урок… Для меня, бедного молодого человека, бросившего гимназию в шестнадцатом году, это стало бы настоящим спасением.

Корила матушка за мое легкомыслие. Она нисколько не поддержала решение отправиться в авантюрное путешествие. И сердце ее тревожилось. Но я верил, что осчастливлю ее.

Мать и сын, брошенные на произвол судьбы. Такими мы сделались после смерти моего отца — Ивана Павловича Еропкина, полковника в отставке под судом.

Отец скоропостижно скончался. Под судом находился за растрату полковых.

Кидал деньги он порядочно: на удовольствия для любимой супруги и содержание меня в мужской гимназии. Заграницу любил всей душою, особенно Францию. Часто возил меня в Париж. В узких кругах отцу дали прозвище — иностранец. Матушке моей запрещал прикасаться руками к труду, считал это делом недостойным женщины. Денег было достаточно, потому нанимал гувернанток, портних, экономок. С денщиком вел хозяйство, а также делал всяческую мелочь вроде составления списков грязного и чистого белья и походов на рынок по воскресеньям.

Театр, долгие заграничные поездки, французские вина, приемы гостей на десять персон каждые выходные, содержание прислуги и выполнение всех прихотей матушки — все это в скором времени привело к растрате и накоплению неоплатных векселей.

За год пребывания в отставке и под судом отец испытал столько ужаса, сколько, наверное, не испытывал за всю свою жизнь. Холодный страх за любимую жену. Не мог отец позволить ей жить в лишениях. Первым делом сэкономили на мне, лишив меня и поездок, и книг для учения. Я стерпел, но при этом не понимал такого яростного стремления отца во всем потакать моей матушке. Одно время даже казалось, что роскоши стало прибавляться. Только чуду известно, откуда брались деньги в ту пору. На первый взгляд, все шло мирно: родители ходили по театрам, мило беседовали вечерами, ели хорошие фрукты и каждую ночь тихо засыпали в своей спальне. Но неужели я один видел тревогу, нескончаемый бег от беспокойства, которые то и дело вырисовывались в поведении отца? Он закрывался в своем кабинете и, как я чувствовал, тихо умирал; настолько тихо, что даже матушка не слышала. Она превращалась во вдову либо не осознавая этого, либо отказываясь верить. Она не могла помочь, настолько крепко в ней засело мещанское желание обладать всеми благами, что сыпались на нее все годы с момента замужества.

Отец умер в конце пятнадцатого года. Большая часть имущества перешла к кредиторам, остальное растащила прислуга. Мы с матушкой остались вместе с крохотными накоплениями, которые едва удалось сохранить.  И наступила она — гнетущая и позорная бедность, граничащая с нищетой. Мы не каждый день обедали. Матушка — сильная на вид женщина в расцвете лет — постоянно только и делала, что молилась и плакала. Мне было нестерпимо жаль ее. Представлялось, что если душа отца взирала тогда на наше несчастье с неба, то ее страданиям не было предела.

Через год после смерти отца в нашей губернии начались волнения: не хватало еды; толпа солдаток, мужья которых пребывали на фронте, разгромила хлебные магазины и лавки. Я видел, как бьют людей, видел раненых казаков. Кровь и смута подкрадывались к нашим домам. Конечно, о продолжении образования не могло быть и речи: моим долгом стало стремление обеспечивать себя и матушку. Поначалу я был вынужден впустить в свою жизнь тяжелый физический труд — устроился литейщиком на чугунолитейный завод, притом имел слабость груди и чудом избежал мобилизации. Так провел около трех с половиной лет. Только это не приносило мне нужных денег: существование наше все равно теснилось в голоде и нищете. Заработную плату часто либо задерживали, либо, уже при большевиках, заменяли классовым пайком. Из-за этого рабочие постоянно устраивали забастовки. Серьезно отягощала ситуацию бесконечная и кровопролитная смена власти: переворот Дутова, стачки заводчан, мятежи, приход к власти сначала белых, а потом красных. Мы видели затравленных, жалких офицеров и газетные листы, где писали в сущности об одном: о крови, которая заливает страну… Смерть ковыляла бок о бок с нами: случаи грабежей и расстрелов были нередкими: мне приходилось постоянно караулить дом. Лишь с приходом к власти Советов жизнь начала понемногу становиться спокойнее. Я ушел с завода и устроился в партийную газету «Оренбургский листок», стал заниматься мелкой бумажной работой. Вместе с этим пробовал учительствовать. Так проработал вплоть до двадцать пятого года.

Помню, как приходил домой уставший и видел светлое лицо моей матушки, ее полные нежные руки, не приученные к труду. Я жалел ее — такую слабую и беспомощную. И жалость эта становилась нехорошая, даже губительная для нас обоих. Я находил выход из надвигающейся беды лишь в одном — покинуть дом, отвлечься, уехать туда, где можно заработать и попытаться жить в свое удовольствие, при этом посылая деньги родительнице.

Так я и оказался в Крыму, в Ялте. Как представлялось — в последнем сосредоточении русской культуры и мысли.

 

Дожди шли несколько дней, не прекращаясь, а потом наступила жара, повлекшая за собой влажность. Я изнывал от такого климата, единственным спасением видел купания. Но соленая морская вода, сильно отдающая йодом, и набережная с ее теремами, похожими на публичные дома и на лимонадные киоски, мне быстро приелись. Старался не выходить на улицу. От этого стал чувствовать себя бездельником, появилась злоба: «Да что это я, в самом деле, нахожусь на курорте и вдоволь не пользуюсь его благами?»

И вот я уже разгуливал по центру Ялты, с глупым интересом разглядывая на зданиях бетонные Эрехтейоны, гипсовых Венер, голых фисташковых дам. Большевики, думал я, в руках которых побывала Ялта, не оказали ей единственной стоящей услуги: они не сровняли с землей всю эту чепуху. Хотя, стоило признать, у старой Ялты даже вырисовывалось симпатичное архитектурное личико — очень привлекательные старые дома с аркадами.

Гулял, наблюдал, а работа все не находилась. Покоя это не прибавляло, однако я терпеливо старался верить в лучшее.

«Подождать немного, перетерпеть нужду — и все придет в руки. Главное — верить», — так я утешал в себе разгорающееся чувство собственной бесполезности.

 

III

 

В один из вечеров сидел у себя за написанием заметок: все пытался оформлять впечатления в дневники ровными и краткими описаниями. Больше чем писал — мечтал, и все о писательской судьбе: как в будущем, перед смертью, я издам свои воспоминания, и будут люди дивиться, читая… Только хотелось спать, и мысли ловкие не подбирались, и строки выводились по-детски наивно.

Внезапно ко мне в комнату постучали. Я вздрогнул, сонливость в момент отступила. Подошел к двери, осторожно приоткрыл ее и увидел перед собой улыбающегося и взлохмаченного Корнеева, явно подвыпившего.

— Ну что, идем? — громко и по-простому спросил он.

— Куда же? — не сообразил я.

— На танцы, конечно! к девицам и выпивке! — крикнул Корнеев, и кто-то за его спиной загоготал.

Я выглянул в коридор: там стояли двое крепких парней. Корнеев продолжил:

— Знакомься, голубчик, — это Ванька, — указал на длинного, с широкими, покатыми плечами, юношу. — А это Степан, — на второго: бритого, с хитрыми глазами, годами постарше.

— Митя, — представился я.

Мы пожали друг другу руки.

— Выдвигаемся, друзья мои, скорее! иначе всех хорошеньких барышень расхватают! — скомандовал Корнеев.

Отправились. Сперва мы шли по центральным улицам, прилегающим к набережной: шумным и пестрящим. В лучах закатного солнца красными искрами мерцало море; пароходы огибали берег. Потом узкими зигзагами шагали по переулкам. Корнеев без умолку комментировал то, что видел перед собой. Ялта и ее окрестности вызывали в нем искренний восторг:

— Вон там, в восточной стороне, видите, целый ряд кипарисов и пальм? Это Никитский ботанический сад. Рядом со входом разливают очень недурное пиво и лимонад. А запахи какие!.. Берите на вооружение — прекрасное место для свиданий. А вон там… Гора Аю-Даг — Медведь-Гора. Есть презабавная легенда, связанная с ней. Говорят, там жил огромный медведь, наводивший ужас…

…Больше половины из того, что с таким запалом рассказывал Корнеев, я пропускал мимо ушей. Ванька и Степан тоже интереса к спонтанной экскурсии не проявляли — переговаривались и шутили между собой.  Я шел молча, запоминал дорогу. Людей было еще довольно много, движение жизни шло.

Но вдруг мое внимание привлекла светленькая девчушка на вид лет одиннадцати: она одиноко сидела по правую сторону переулка, на маленьком стульчике, и с интересом посматривала на прохожих. Перед ней стояли поддоны — прилавок, который, судя по всему, она смастерила сама. Замедлив шаг и присмотревшись, я заметил на прилавке крупную табличку с надписью: «Дендрарий. Посещение с восьми до девяти» и рядом несколько горшочков с растениями.

Крикнул моим спутникам, что догоню их, и подошел к ней.

— Дяденька, приходите к нам в дендрарий! — сказала девчушка и посмотрела на меня большими, улыбающимися глазами.

— А что есть в этом вашем дендрарии? — поинтересовался я.

— Много-много цветов, посмотрите, — указала мне на диковинное растение с крупным алым плодом, — это вот гранат, — а затем на горшок, из которого торчала тоненькая веточка с единственным листком, — а это лавр.

— То есть?

— То есть лавровый лист. В нашем саду есть такие же, только намно-о-го больше!

— Куда же мне идти?

— Сверните направо, вон туда, в Переселенческий переулок. — Она махнула ручкой в сторону узкого проезда. — Там сразу увидите высокий красный забор, а за ним дом с башней. Постучите, вас обязательно встретят.

Пригляделся: дома с башней не заприметил, обзор загораживали трехэтажные облупившиеся постройки с плоскими крышами. Квадратность очертаний усиливало развешенное на балконах постиранное белье. Бедность и пестрота старых мокрых тряпок населяли эти жилища и улицу.

Я кивнул в знак вежливости и собрался было уходить, но девчушка остановила меня, спохватившись:

— Постойте, я совсем забыла дать вам нашу карточку! Возьмите, пожалуйста, тут адрес. Если не зайдете сегодня — зайдите завтра или в любой другой день. Очень вас прошу. Мы будем вас ждать! Очень ждать! — Девчонка упрашивающе посмотрела на меня.

Я не успел ничего ответить, как она быстро поднялась со стульчика и протянула мне пожелтевшую бумажку: на ней красивым, ровным почерком был обозначен адрес: «Переселенческий переулок, дом 7».

Меня несколько удивила такая настойчивость, но все же я пообещал, что как только представится возможность, зайду. Сунул бумажку в карман брюк.

Я быстро догнал свою компанию. Шли мы еще минут пять. Корнеев привел нас к небольшому зданию, походившему то ли на местный рабочий клуб, то ли на кабачок. Зашли внутрь, в квадратную комнату со штукатуренными стенами, на которых пестрели алые знамена. Столы и стулья были расставлены по углам. Имелась стойка с напитками. Из освещения — лишь керосиновые лампы. С улицы доносилось курлыканье горлиц.

Публика собиралась и располагалась за столами: молодые мужчины в косоворотках, девушки в красных косынках.

Пришли два баяниста.

На центр комнаты выступили две очень привлекательных похожих девушки, по-видимому — сестры. Внешности южной: с персиковыми лицами, темными вьющимися волосами и выразительными черными глазами.

Первые аккорды мелодии… Окутывающий слух, чистый запев юных красавиц:

 

Там, вдали за рекой,

Загорались огни,

В небе ясном

Заря догорала.

 

Переливистое звучание баяна. Все быстрее и ярче. Кто-то в толпе подхватил мотив; и вот голоса один за другим набирались смелости, вступали в мелодию, приобретали силу. Тускловатый свет бледными пятнами ложился на лица солирующих, но пронзительно и ясно звучали слова, навевая романтическую грусть:

 

Вдруг вдали у реки

Засверкали штыки -

Это белогвардейские

Цепи.

 

Финальные ноты вместе с оборвавшейся музыкой, застывшие мгновения.

Внезапно позади меня раздался знакомый голос:

— Все, что страна поет, — страна танцует!

В ответ последовали поддерживающие восклицания. Я обернулся и увидел самодовольного Корнеева с поднятым стаканом пива в руке.

Краткий перерыв — и звуки зародились вновь. Обозначились танцы: неуловимые сети плавных, но быстрых движений.

Девушки в ботинках с каблуками выбивали русскую; затем одна за другой шли «Вниз по матушке по Волге», местные крымско-татарские песни, «Крутится шар голубой», «Дубинушка», старинные романсы — все сливалось в звенящем вихре. Стаканы наполнялись до краев, кавалеры кружили вокруг девиц. Жар веселья накрывал собравшихся, заставлял забыться…

Было уже далеко за полночь, когда затихли неугомонные мотивы и публика стала понемногу расходиться. Корнеев в углу комнаты обхаживал какую-то девушку, в то время как двое его товарищей за столиком допивали алкоголь. Я подсел к ним.

— Это совершенно что-то фантастическое! — выпалил я.

— Со временем привыкаешь, — скучающим тоном сказал Степан.

— Но какая прелесть эти две девушки, что пели в начале…

— Сатие и Диляра, — подхватил Ванька, — крымские татарки, сестрички. Часто выступают. Не ты один глаз положил. Будь осторожен, поговаривают, у них есть женихи.

— И со стороны глядеть и слушать — редкое наслаждение, — мечтательно произнес я.

— Дело нехитрое. Еще сотню раз такое устроят, да поголосят, — ответил Степан и поднял кверху стакан. — Ну, налей себе, выпьем на посошок!

 

IV

 

Закричал будильник. Я резко дернулся, скатился с кровати на пол, утащив за собой простыню. Простыня, словно сеть, обмотала ноги. Я с силой стянул ее и кинулся к двери. И там остановился, с опаской озираясь и понимая, что ничего не стряслось, а просто — обычное утро… Свежее ясное утро.

Только вид мой был явно несвеж: я уснул в уличной одежде, в одном носке и гадко вспотел за ночь. Порядочно тошнило. В правом кармане брюк нащупал несколько помятых крученок.

«Неужели взял у Корнеева?» — пронеслось у меня в голове.

В памяти хаотично стали мелькать картины предыдущего дня: красивые девушки, алый огонь знамен, выпивка, плывущие в танце тела… Я не помнил обратной дороги, разговоров. Моменты жизни вырезались из памяти. И чем больше я напрягался в надежде ухватить хоть какие-то внятные воспоминания о ночи, тем сильнее меня мутило.

Увидев себя в зеркале, я содрогнулся: взлохмаченные волосы торчали в разные стороны, лицо потускнело, воротник рубашки по-глупому растопырился. Я собрался с силами и немного привел себя в порядок; умылся, бриться не стал, подумал, что от этого приятнее наружностью не буду. Переменил рубашку на чистую. Других брюк у меня не было, а те, в которых вчера я плясал, а сегодня спал — безобразно смялись.

С вялой тоской оглядел комнату: бледноватый утренний свет пробивался сквозь тюлевые занавески, пыль облаками кружилась в воздухе. Было душно, и с каждым вдохом мне казалось, что воздуха становилось все меньше и меньше. Я решил, что нужно проветрить голову на улице. В последний раз взглянул на себя в зеркало: загладил назад волосы, одернул рубашку. Наклонился за тем, чтобы затянуть башмаки, как из карманов брюк посыпались раскрошившиеся сигареты, вылетела маленькая помятая бумажка.  Я чертыхнулся, ладонью смахнув этот мусор к порогу. В пыли он заметался, смятая бумажка перевернулась, и я заметил на ней ровную надпись: «Переселенческий переулок, дом 7».

Тут же в памяти сверкнули странноватые домишки в ожерельях из тряпок, маленькая девочка, узкий проезд… Меня кто-то очень ждал в этом месте. Во всяком случае, так мне сообщила эта девочка или просто я хотел верить, что меня ждали.

Долго не думая, решил, что отправлюсь туда. Сидеть в комнате не было сил.

Утро стояло ясное, еще не успевшее раскалиться до дневного зноя. Накатанные центральные улицы жирно блестели, людей было немного. Сперва мне встретились три мальчугана в матросках и выглаженных брюках, с ними шла девочка в коротеньком платьице и с большим бантом на голове. Затем компания молодых людей с напомаженными волосами, в приталенных пиджаках, лакированных туфлях. Видимо, собрались на утренний сеанс кино. Поэтому они и вышли рано, торопились, громко хохотали. Чем дальше я углублялся в переулки, тем меньше становилось прохожих. Остались только лавочники и собаки.

Минуя узкие переходы между улицами, я вышел на дорогу, которая вела прямиком к клубу. Огляделся. Людей не было.

«Кажется, вчера девчонка сидела где-то неподалеку. Наверно, нужно еще пройти…»

И вправду, стоило мне еще пройти, как знакомое разноцветье Переселенческого переулка зарябило в глазах. Я свернул туда; уловил запах затхлости и горелой картошки. Скорее всего, в этих нелепых нагромождениях располагались самые дешевые комнаты для приезжих.

Шел дальше, стараясь найти номера домов.

За одной из плоских крыш я увидел кирпичную башню и направился прямиком к ней.

Вышел к высокому красному забору, на котором висела табличка: «Дендрарий. Посещение с восьми до девяти». Прислушался, было совсем тихо, будто ни души вокруг. Только одинокая горлица ворковала где-то неподалеку. Я застыл в нерешительности. Глухой забор, безлюдная улица и полная тишина. Я совершенно не мог дать себе ясного ответа на вопрос: для чего я сюда пришел спозаранку и зачем мне нужен этот ботанический сад? Очевидно, что позвали меня, как и любого другого прохожего-отдыхающего. Я выдохнул и решил, что пробуду здесь недолго: послушаю рассказы тетушки-цветочницы о саженцах и быстро найду причину, чтобы уйти и заняться, в сущности, нужными делами.

Постучал. Стук гулко разнесся по переулку. Никакого отклика в ответ. Показалось на мгновение, что стало совсем тихо. Звуки замерли. Даже горлица перестала ворковать. Прошло некоторое время. Я постучал снова. Напрасно.

«Определенно не судьба. Никто меня не ждет», — с облегчением подумал я, развернулся и направился обратно.

Едва я сделал несколько шагов, как услышал скрип отворяющихся ворот.

— А вот и наш дорогой гость! — тут же послышался моложавый бодрый голос.

Я обернулся и увидел невысокого пожилого мужчину, бедно одетого.

— Прошу, простите меня!.. Я слышал, что вы стучали… Я очень торопился, — вновь сказал он и виновато улыбнулся.

— Да ничего…

— Проходите, прошу вас! Мы покажем много интересного. — Мужчина открыл передо мной ворота.

Я шагнул на участок и замер в изумлении: гущи пальм окаймляли высокий дом, походивший на корабль: вместо мачты возвышалась высокая остроконечная башня — ее-то и было видно с проходной улицы. Ботанический сад представился мне крохотным тропическим островом: повсюду росли диковинные растения, которых я ранее не видел даже в книгах; дорожки были выложены гладким камнем, местами засыпаны песком; стены дома обвивали густые лианы, а самое главное — смесь пряных и сладковатых запахов кружила голову.

— Посмотрите пока на рыбок… Я сейчас вернусь и все вам покажу, — обратился ко мне мужчина и указал рукой в сторону раскидистой пальмы. — Вон там они, милые… Вы листики поднимите и увидите рыбок. Там фонтан. Я вернусь!.. — Он тут же засеменил в сторону дома.

«Он рабочий у здешней цветочной хозяйки-кудесницы», — мелькнуло в мыслях.

Я подошел к пальме, раздвинул листья и увидел небольшой фонтанчик с несколькими золотыми рыбками. Утреннее солнце едва блеснуло в просвете, и рыбья чешуя тут же отразилась множеством искорок. Тихое плескание воды в маленьком оазисе привиделось сердцем этого тропического острова.

Позади послышались торопливые шаги.

— Снова я, весь к вашим услугам! — радушно сказал мой сопровождающий и протянул мне руку: — Николай Степанович Немировский, можно просто Николай.

— Дмитрий… Можно просто Митя.

«Еще и без отчества просит называться, странноватый».

— Будем знакомы, дорогой Митя! — Он крепко пожал руку.

Сейчас я сумел разглядеть его внимательнее: худощавый и довольно пожилой, с седыми редкими волосами. Наружности довольно простой, я бы даже сказал — народной, хотя пальцы были у него длинные, тонкие, сложены как у аристократа. Глаза небольшие, с умным лисьим разрезом, точно бесцветные. Взгляд добрый, но странный — направлен был будто и на меня, но в то же время куда-то в сторону. Одет Николай Степанович был в старую холщовую рубашку и штопанные брюки. Но голос… По-юношески звонкий для его лет.

— Вы знаете, я случайно зашел, меня вчера позвала девочка, она сидела…

— Да, девочка — она помощница, милое дело делает… К нам все так заходят на экскурсию. А потом не уходят, — перебил меня Николай Степанович и хитро подмигнул: — Пройдемте за мной.

Мы двинулись по узкой тропинке. Я старался ступать аккуратно и пригибал голову, чтобы не зацепиться за растения. Жесткие пальмовые листья больно кололись.

— Вот она… Гляньте. До чего прекрасна, не правда ли? — Мой сопровождающий бережно коснулся пестрого листика какого-то невысокого куста. — Удивительный рисунок… а вон там, в горшочке, — он указал на землю, где были расставлены горшки с саженцами, — такая же! Ах! Вы скажете, такая же? Да?

— Хм… Скажу, что такая же. Они одинаковые… — неуверенно ответил я.

Повисла пауза. Николай Степанович как-то по-детски расстроенно посмотрел на меня, потом снова коснулся листика и погладил его, словно ладонь младенца.

— Да-а-а… Такие дела. Я так старался вывести другой вид, но все упорно стараются не замечать разницы. Вы видите, — он резко схватил меня за руку, — видите, что здесь, на кусточке, рисунок линиями вверх? А тут, в горшочке, линиями вниз? Видите?

— Конечно, вижу… — Я растерялся от неловкости своего положения. — Как же я сразу не заметил, линии вверх…

Николай Степанович расплылся в довольной улыбке и хмыкнул:

— Ну вот именно! Чуточку внимания и усилий, и сразу понятно — другой вид!

Он повел меня дальше.

— А вот и мирт… — Он взял в руки горшок с крохотным растением. — Самый что ни на есть зеленый. И будет зеленым всегда. Люблю я это ощущение вечности, знаете, Митя. — Он утвердительно взглянул на меня и продолжил: — Мне на днях снился сон… Там было о вечности, знаете. Я вот все задумываюсь о вечном благе и о вере в благо. И в мирте это благо вижу. Миртом можно излечить хотя бы кашель… и даже чахотку! Одной болезнью меньше, а значит, веры в жизнь больше. Один листочек мирта зажевал — кашель как рукой сняло. А, казалось бы, простой кустик, ничего важного. Из простого рождается многое. Я мало кому раскрываю этот секрет. Если бы люди знали все секреты, то пользовались бы во вред. А это тоже крайность. Понимаете, недостаток ближе к умеренности…

Я шагнул от него. Такая спонтанная путанность и открытость насторожили меня.

— Митя, не пугайтесь вы! Молодежь нынче не рассуждает о вере.  Я понимаю, это условия делают вас такими. Вы боитесь, но не страшно… Сейчас нужно быть человеком с крепкой душой. Главное — не бояться.  Я вижу, что вы непростой товарищ. Скажите, откуда вы? С Приволжья, не так ли? — Он едва сощурился.

— Да… Из Оренбурга. Но как вы поняли? — удивился я.

— Говорок знакомый. Живете где? Не в центральной части? Эх, неплохой был там клуб — «Декаданс». Много историй связано с ним. Говорят, его уже переделали. Что творилось… Город менялся разительно. А меня с ним не было в те времена.

От услышанного у меня екнуло сердце.

— Да, в центральной… Точнее, раньше жил там с семьей. А сейчас комнату с матерью снимаем подальше… «Декаданс», кажется, стал клубом Ленина. Вы из Оренбурга? — поинтересовался я. Садовник явно не был простолюдином.

— Я сам из Оренбурга, родился там. Матушка оттуда, а отец крымский. В молодости переехал с родителями в Ялту. Так и осели в Крыму. Но до революции я успел навестить дорогую землю, успел…

— Поразительно… — Я не находил других слов.

— И я скажу так же! Как давно я не встречал земляков, милый Митя! Родные люди, иначе не скажешь! Где ваша матушка? Скажите, она с вами? — Николай Степанович выглядел чрезвычайно взволнованным.

— Нет, к сожалению. Или к счастью… Она осталась в городе. Я приехал в Крым на заработки. Не так давно.

— Понимаю ее, времена нелегкие. Да и события, сами понимаете, какие были. Совсем недавно!.. — Он понизил голос. — Сколько крови было пролито… — и тут же перевел тему. — А отец с ней остался?

— А отец умер.

Николай Степанович с грустью и трепетом взглянул мне в глаза. Его доброе лицо показалось мне по-родному знакомым. Я внезапно почувствовал, будто повстречал какого-то дальнего родственника. Что-то дрогнуло в душе, и внезапное чувство тоски накатило на меня. Я понял, что по-настоящему скучаю по дому и матери. Передо мной стоял человек, которого я видел впервые, но отчего-то хотелось ему довериться, сказать: «Будьте, пожалуйста, частью моего дома. Помогите мне».

Но стоило такой безумной мысли посетить меня, как я встрепенулся, откинул ее и неожиданно для себя самого сказал:

— Николай Степанович, спасибо, что показали мне ваши растения. Они удивительны… Но мне нужно идти.

Мой спутник удивился и несколько обиженно сжал губы.

— Знаете, Дмитрий, нужно благодарить от души. Я всегда придерживаюсь такого правила. Вам не за что меня благодарить. Я, как ваш родной человек, земляк, совершенно ничего для вас не сделал. Так дайте мне такую возможность. Я приглашаю вас на дегустацию вин ко мне в дом.

— В этот дом? — поинтересовался я, и сам не сообразил, как глупо прозвучал мой вопрос.

— А вы видите здесь еще один? — Николай Степанович рассмеялся, а затем добавил: — Да, это моя гостиница. Почти вся западная часть занята отдыхающими. — Он указал на башню. — Там окна большие, отсюда не видать их, но, скажу вам… вид на море удивительный! Недаром строил такую высокую. Но время раннее, люди в большинстве не вышли из номеров, все предпочитают высыпаться на отдыхе… А я здесь с женой, на первом этаже. Мы не в просторах, зато вместе. Пройдемте.

У меня не оставалось иного выбора. Я отправился на дегустацию.

Жилище, а иначе я никак не могу это назвать, Николая Степановича располагалось на первом этаже гостиницы. Здесь имелось от силы две комнаты и одна крохотная кухонька. Окна закрывали раскидистые пальмовые листья, оттого в комнатах было темно, как в погребе. По всем углам были навалены коробки и мешки, точно после переезда. Было душно и пахло щами. Николай Степанович повел меня на кухню и усадил в кресло, оставив одного. Кресло это тоже напоминало своей формой огромный мешок. Я огляделся. Стол был засыпан хлебными крошками. По стенам развешаны картинки с морскими видами и надписями «Ялта», «Севастополь», «Коктебель». Под потолком болталась квадратная люстра, судя по всему, самодельная, обклеенная цветными салфетками. Кухонька эта весомо ничем не отличалась от той коммунальной, на которой я просиживал каждый день: все тот же запах застоявшейся еды, пыль на полках и ощущение сдавленности со всех сторон. Я не понимал, для чего я здесь нахожусь. Мне хотелось незаметно уйти, но я всячески перебарывал это желание. Стрелка настенных часов медленно ползла по циферблату.

Воздух становился все гуще и гуще. Я не выдержал, встал и нараспашку открыл окно. В этот момент ко мне зашел Николай Степанович.

— Митя, вас продует, — и по-доброму улыбнулся.

— Нет, не беспокойтесь, все хорошо…

— Ну что же… — Он вяло взглянул на кухонный стол. — Мне так неловко, право, что вы застали меня в таком беспорядке! Если бы я знал заранее, то мы бы с Лидочкой все убрали и приготовили, а так… Нечем и угостить вас, нашего дорогого гостя!..

— Николай Степанович, пожалуйста, не беспокойтесь, я совершенно не голоден. — Мне сделалось очень неловко от того, что меня посчитали «дорогим гостем».

Я неудобно уселся в кресло, но отчего-то не захотел пошевелиться и переменить положение. Казалось, что я — лишний предмет в этом доме.  И каждое мое движение, думалось, сделает меня обязанным. Николай Степанович в глубоком раздумье потирал большим пальцем губы и разглядывал пустой, грязноватый стол. Затем быстро повернулся ко мне, глянул на меня так, будто я дал ответ на крайне важный вопрос, и воскликнул:

— Ну конечно! «Ай-Серез»! Начнем с него. — Он радостно кинулся к кухонному шкафчику, отворил его и достал большую стеклянную бутылку, до крышки заполненную багровой жидкостью. — Десертное, домашнее. Пробуйте, Митенька.

В потертую и грязноватую рюмку мне налили немного вина, которое по виду больше походило на компот с мелкими крупицами ягод, осевшими на дне.

— Митенька, дорогой, за наше знакомство! Для меня земляк — не пустое слово. Я всей душой уважаю и люблю земляков. Родных людей нужно всегда встречать с любовью! Выпьем! — Николай Степанович аккуратно поднес к губам рюмку и легонько отхлебнул. Я последовал за ним.

Вино оказалось на удивление вкусным, с тянущим сладким ароматом. Я поставил рюмку на стол и уставился на моего собеседника.

— Митя, расскажите, как там сейчас? Что за город нынче — Оренбург? Давненько я там не бывал…

— Непросто… В двадцать первом была засуха сильная весною, совсем урожая не было. Потом зима наступила, суровая, дремучая… Голод страшный. Ну там центральную комиссию организовали, хотя, впрочем, толку от нее никакого не имелось. Я тогда на заводе работал еще. В армию не попал, чудом удалось как-то. Мать зато спокойна была. Времена жуткие были, всю жизнь перевернули с ног на голову, всего лишили…

Я рассказывал о своей жизни после революции. Николай Степанович все это время внимательно меня слушал, будто старался не упустить ни одной подробности.

— ...Я приехал в Крым на заработки, ну и отвлечься захотелось… Вы подумаете, наверное, что я эгоист, который совсем позабыл мать и оставил ее на произвол судьбы, но это не так… — отчего-то мне вдруг хотелось высказаться в свое оправдание.

Собеседник мой молча подливал мне вино. Я пил, не замечая того, сколько рюмок я уже пропустил. Вязкий, сладкий вкус вина приятно дурманил ум.

— Митенька, — вдруг начал он, — а вы матушку свою любите? Я же вижу, что любите. Но вы уже вправе строить свою жизнь так, как решаете сами. У вас свой интерес.

— Свой интерес?..— переспросил я.

— Конечно. Вы вините себя, пытаетесь оправдаться тем, что решили идти своей тропой. Она горюет, я понимаю ее. Но ваша жизнь — это ваша жизнь. Иногда нужно дать родителям понять это. — Николай Степанович мягко улыбнулся.

— Но я говорил ей… Перед отъездом она вся измаялась. Я говорил, что нужно мне ехать, что будет все хорошо.

— А о счастье своем вы говорили ей? — вдруг спросил Николай Степанович.

— Каком счастье?..

— Знаете, Митя. Вы похожи на меня в молодости. У меня, беда, нет деток. Но я бы понял, если бы вдруг мой ребенок заявил мне о своей независимости. Так проявляется личность. Вы должны дать родителю знать, что для вас есть счастье и на что вы готовы для его достижения. Дорога жизни не зря привела вас сюда. Так скажите матушке твердо и уверенно, чего вы хотите.

Он замолчал и отошел к кухонному шкафу, откуда достал другую бутылку с вином. На ней ровным почерком значилась надпись «Портвейн».

— «Ай-Серез», что пробовали мы ранее, — это также название левого притока реки Ворон. В районе Судака. Славное местечко. Мне знакомые привозят вина. Все свое, домашнее. Вот портвейн, он покрепче будет. Пробуем.

— Простите, но я думаю, мне уже достаточно. Вполне…

— Ну что же… Раз просите, настаивать не буду. Хотя, впрочем, на одном настоять я желаю: сегодня вечером, часов в восемь, вы снова придете ко мне… Даже не думайте возразить. — Он пресек мою попытку что-либо сказать. — Я скажу Лидочке… и мы встретим вас как положено. Приходите.

Отказаться я, конечно, уже не мог.

 

V

 

Ялта, 18 июля 1925 г.

Дорогая моя маменька! Жду с нетерпением твоих писем и спешу сообщить об одном внутреннем открытии… Я очень надеюсь, что оно изменит нашу с тобой жизнь в лучшую сторону.

Порой мне кажется, что ты совершенно не понимаешь меня и думаешь, что я бросил тебя. Это не так. Я понимал, на что иду, и понимал, что доставлю тебе своим поступком тревогу.

Мне хотелось бы поговорить с тобой о наших отношениях. Ты меня горячо любишь, желаешь мне добра. Я тоже очень люблю тебя, только проявляю эту любовь по-особенному. И тоже не желаю для себя зла и неприятностей, а, напротив, стремлюсь к счастью и благополучию. И думается, что не может между нами быть разногласий, но все дело в том, что мое счастье мы понимаем различно. Ты считаешь, что мой покой будет заключаться в постоянном присутствии рядом с тобой. Но ты не понимаешь, что моя нынешняя жизнь — это та новая жизнь, к которой я отчаянно рвался, к которой я начал протаптывать путь еще в годы революции.

Прошу понять меня. Позволь мне жить так, как лично я хочу. И будет нам счастье.

Твой сын Митя

 

Я сидел на берегу. Ялтинские огни искрились на поверхности воды. Пароход приближался к молу. Слышались далекие голоса. В порту суетились матросы: занимались выгрузкой и погрузкой. На горизонте были видны корабли. С некоторой досадой я вспомнил, как в детстве мечтал о подвигах, мечтал плыть на борту корабля с прославленными русскими флотоводцами. Наивно фантазировал себе картины морских сражений и похвалу со стороны моряков: мол, ты был отважен в этом бою как никто другой. А сейчас я сидел, вглядываясь в тускнеющий горизонт, и мне было совестно. Совестно от того, что кто-то имел возможность рисковать своими жизнями ради благого дела, а я в тот момент прятался чуть ли не в подвале собственного дома.

Вдруг моряки запели песни. Голоса смешивались с плеском воды и гулом отдаленных улиц. Но я четко расслышал следующие слова:

«Адьос! Адьос! Страна родная!»

Я поднялся. Чувство стесненности продолжало преследовать меня.  Я ощущал себя чужим здесь — почти что тротуарным столбом.

Темнело. Подходило время моего визита к Николаю Степановичу. Отчего-то мне хотелось пойти в свою комнату, закрыться там ото всех и просидеть денек-другой. Крайняя доверчивость моего нового знакомого настораживала меня. Быть может, в любое другое время я бы не удивился такой доверчивости, но тут я был растрепан, голоден, почти без денег, и такая у меня была заношенная одежда, что я сам себе не доверял. Но что-то внутри меня не давало нужного сопротивления, и я вновь направился в уже знакомый ботанический сад.

— Митя! Дорогой! Проходите, мы вас уже заждались! — ликовал Николай Степанович, встречая меня у ворот.

Ботанический сад кипел жизнью: постояльцы гостиницы возвращались с вечерних променадов, обменивались новостями. Две стройных загорелых дамы сидели на скамейке под пышной пальмой, шляпы их тоже напоминали своей формой пальмовые листья. Со мной поздоровался какой-то полный краснощекий мужчина, как я понял по акценту — немец, да и воротничок у него был мягкий...

Я глянул вглубь сада и заметил деревянную беседку, обвитую плющом. У беседки, спиной ко мне, стояла высокая женщина с длинными пепельно-черными волосами. Ее тонкий стан в лучах темноты был подобен искусно выполненному тотему какого-нибудь тропического племени.

Вдруг чья-то рука легонько коснулась моего плеча. Я вздрогнул и развернулся. Картинка с туманной дамой в момент пропала. Перед лицом возник Николай Степанович.

— Митя, ужин накрыли. Прошу вас пройти. — Он, показалось, подмигнул мне.

Я снова сидел на маленькой кухне за столом, только в этот раз — против белого самовара, вкушая горячий суп с гренками. Николай Степанович сказал, что вскоре подадут чай с горными травами.

— Лидочка задерживается в саду… Я же просил ее поторопиться, я же сказал ей! — тихо и растерянно произнес он.

— Николай Степанович, — вдруг решил завести разговор я, — скажите, почему вы стали заниматься растениями?

Мой собеседник посмотрел на меня несколько скучающе: так смотрит учитель, которому ежедневно нужно повторять урок неразумным ученикам.

— Это хороший вопрос, но в то же время носит некоторую сложность. — Он устало потер глаза. — Я, конечно, отвечу на него, но с небольшим предисловием. Вы же не против? Нет смысла читать книгу с середины, вы это прекрасно знаете.

Мне стало отчего-то неловко, и я почувствовал, как покраснел. Я облокотился на руку, стараясь прикрыть пылающие щеки. Стало душно.

— Думаю, под захватывающие истории не помешало бы выпить. — Тень скуки мгновенно исчезла с лица Николая Степановича.

Минуту спустя передо мной уже стоял бокал с густого цвета вином.

Николай Степанович не садился за стол, а стоял в глубине комнаты под слабым освещением. Какая-то орлиная торжественность была в его облике, в повороте головы, в скульптурном профиле.

— Вы, Дмитрий, хотите знать, о моем увлечении? — Он искоса глянул на меня. — Мне доставляет это большую радость… Не часто, знаете, интересуются. Но все дело в том, что я с юности был привязан к живому… Хотел сделать из живого вечное. Матушка подарила мне в молодости пальму и сказала: «Вырастишь ее, будешь счастливым». Я вырастил. По сей день эта пальма у меня в саду. Да и, впрочем, некоторое отношение к этому имею, к знанию, так выразимся. В Оренбурге жили с семьей в большом имении. Родился я в русско-итальянской семье, в которой чтили традиции, потому заканчивал образование я в городе Генуя в Италии. Имею университетское образование, понимаете… — Он легонько прикрыл глаза, будто вспоминая. — Химико-биологическое… Deus sive natura^[1].

Он вдруг умолк на мгновение, а затем спросил:

— Вы веруете?

Я, державший в руке бокал, сильно сдавил его ножку.

— Думаю, нет… но я, впрочем, сомневаюсь… — неуверенно протянул я.

Николай Степанович тихо хмыкнул, отпил вина и отвернулся.

— Богопознание — есть самопознание. — Голос его возник со странной певучестью, вероятно, от улыбки, — нам не хватает света. Нужно это исправить.

Он вышел из кухни.

Прошло, наверное, несколько минут, как вдруг что-то щелкнуло. В тот же миг в потолке вспыхнула лампочка, и комната налилась желтым цветом. Я, очнувшись, заморгал.

— Много приятнее, когда отчетливо видны лица. — Николай Степанович заглянул в комнату и расплылся в привычной добродушной улыбке. — Я предлагаю не держать бокалы пустыми.

Вновь выпили. Кажется, крепкого. Сладостно-горький привкус вязал язык. Ноги и руки мои становились мягче, а поза все более расслаблена.  И вот уже я глядел на моего собеседника прямо, не отводил взгляд, но говорить не решался, стараясь не выпалить пьяную глупость.

— Я — своего рода пальмовед. Да-да, есть такая работа, знаете… Ко мне обращались многие. Ведем хорошие дела с директором Никитского ботанического сада. Меня ценят как хорошего ученого. Гостиницу при этом держу. Цены народные, лишнего куска никогда не беру. Не в моих это интересах. Я для людей стараюсь. Мы с Лидочкой скромно, очень скромно живем… Да и Лидочка моя — достояние, гордость моя, но… — понизив голос, — хотя нельзя вот про жену за глаза… Но курит, ей-Богу! Не могу я! Ну люблю я ее, все делаю ради моей красавицы, а от дурного курения отучить не могу! — Николай Степанович с досадой стукнул ладонью по столу.

— А где ваша жена?

— Была в саду, собирала инжир. Долго нет ее… Когда ее долго нет, я волнуюсь. — Он резко поднялся с места. — Я отыщу, позову, подождите! Вы, как мой сын, должны непременно с ней познакомиться! — и тут же быстро вышел.

«Мой сын? Мой сын!» — эхом звучали в моей голове слова.

Как бритвой по душе полоснула скорая мысль, рванулась в один конец.

«Отчего же сын? Был знаком с матерью? Но он даже не знает ее имени… Да и внешне я вовсе не похож на него, разве что… Нет, все пустое… Сейчас приведет Лидочку, а та окажется моей матерью… Какой сущий бред я фантазирую!..»

Затем мысль стремительно переметнулась к другой.

«Как там моя мать? Дошло ли письмо?.. Как же хочется увидеть ее сейчас, обнять и не отпускать. Если вдруг она окажется здесь…»

Стукнуло в виске. Я зажмурился и глубоко вдохнул. Какая-то внезапно накатившая тоска сменила интерес, что еще совсем недавно привел меня сюда. Хотелось спрятаться куда-нибудь или пропасть.

Открыл глаза: желтый свет лампы заполнял пустую кухню.

Начинался дождь: порыв ветра попытался открыть раму окна. Я потянулся к бокалу с вином, но нечаянно задел пробку от бутылки; та тихонько покатилась полукругом по столу, а затем упала на пол. Я сунулся за ней.

Щелкнул замок, и входная дверь со скрипом отварилась. Я дернулся и крепко приложился затылком к углу стола. Схватился руками за голову.

— Ах! — над ухом раздался женский голос.

Первое, что я увидел: шелковые стройные ноги в остреньких туфельках, украшенных темными звездами дождя. Поднял голову и увидел перед собой молодую женщину. Она стояла неподвижно и пристально смотрела на меня, точно не ожидала увидеть. Мне показалось, что именно ее силуэт я разглядел сегодня в глубине сада. Тепло разлилось по комнате. Темные волосы волнами спадали с ее худых плеч. Белое, чистое, без тени загара лицо, точно кукольное. Старомодное платье лентой подчеркивало тонкую талию. Нежный цветочный запах… Я замер.

— Митенька, будьте, пожалуйста, аккуратнее! Вы нам еще нужны целым и невредимым. — Николай Степанович вошел в комнату, прикрывая за собой дверь. — Лидочка, дорогая, присаживайся, — обратившись к жене, — сейчас будем знакомить тебя с нашим дорогим гостем.

Женщина осторожно присела напротив меня и вопросительно посмотрела на мужа. Я сумел разглядеть ее молодые, по-девичьи тонкие руки, израненные царапинами, видимо, из-за постоянной работы в саду; правильный профиль с ровным носом и тонкими нежно-розовыми губами. Ей было не более тридцати пяти лет, но поразительная внешняя чистота юности все еще не покинула ее облик.

— Лидочка, знакомься, это Дмитрий, можно просто Митя — наш земляк. А как у нас принято, кто земляк, тот и брат, и сын! — Николай Степанович поставил перед женой полный бокал с вином и взглянул на меня. — Митя, а это — Лидия Михайловна Немировская — моя любимая жена… Можно просто Лидия. — Он легонько коснулся плеча жены. — Поднимем бокалы за знакомство, дорогие!

Выпили. Николай Степанович принялся что-то рассказывать о каких-то редких пальмах, которые ему удалось спасти от бабочек-вредителей. Затем о директоре Никитского ботанического сада и о том, как тот всецело доверяет Николаю Степановичу и зовет советоваться по многим вопросам.

— …И ведь образованный человек. Директор! А некоторые вещи я понимаю лучше, не буду кривить душой. Опыт — дело важное… Как бы лучше выразиться… Он даже и не знал, что дневной свет для пальмы — это своего рода… — Он горячо рассказывал, периодически обращаясь к бокалу.

Все это время я лишь кивал головой, показывая, что внимательно слушаю, и время от времени посматривал на Лидию. Она сидела почти неподвижно, скучающе рассматривая комнату. Мы ни разу не встретились взглядами. Мне даже подумалось, что я совсем ее не интересую, или чего хуже — совсем для нее не существую. Я надеялся, что она что-нибудь скажет, разбавит беседу, и я наконец смогу услышать ее голос. Но этого все не происходило. Николая Степановича несло все дальше, и рассказы о растениях становились все подробнее.

— …Горный воздух удивительным образом сказывается на росте цветов. Кажется, я нашел идеальное место для жизни — Ялту. Точнее, оно меня нашло. А к чему это я? Давайте произнесем завершающий тост и приступим к чаепитию. Ах! Чай на горных травах! Лидочка, сейчас заварим…

Лидия с некоторым раздражением глянула на мужа и нервно застучала пальцами по столу.

Я поднялся.

— Николай Степанович… Лидия Михайловна… Спасибо вам за теплый прием. Не нужно чаю, спасибо вам… Мне было очень приятно находиться в вашей компании. Я никогда не встречал таких добрых и гостеприимных людей. Спасибо вам… — запнулся, — за хорошую компанию! — Я осмелился поставить точку на сегодняшнем вечере.

Подняли бокалы.

— От чая отказались. — Николай Степанович улыбнулся. — Ну ничего, еще отведаете. Дорогой Митя, настаиваю на том, чтобы вы оставались у нас. Не только сегодня вечером, но и в дальнейшем. К чему эти траты на жилье, когда близкие люди рядом?

— Но все же… — Я попытался возразить.

— Никакие отрицания не принимаются. Вам же будет проще. Я о вас забочусь. Живите у нас. Я хочу многое вам показать и рассказать. Хочу многое вам дать. Как земляку, как, в конечном счете, своему сыну! — Последние слова Николай Степанович произнес с особенным жаром.

Я покраснел и старался не смотреть на Лидию. Сжал кулаки так сильно, что ногти впились в ладони.

— Мне, право, крайне неловко. Я, наверное, не готов… — Я понимал, что мои слова уже не имели никакого веса.

— Сомнения легко развеиваются, когда начинается действие. Митя, вам нужно отдохнуть. Пойдемте в комнаты, я скажу постелить вам…

 

VI

 

День был воскресный, рождалось утро. За окном стоял ровный, легкий шум. От дуновения ветра едва вздрагивала белоснежная занавеска.  Я приподнялся на локтях; тело тонуло в мягкой перине. Воздух наполнял душистый аромат садовых растений. Покой и тишина… Светлая полоска восходящего солнца рыжим пятном легла на стену.

Я крепко потянулся и вдохнул полной грудью. Кажется, вчера было много разговоров и Николай Степанович уговаривал меня оставаться у него жить, называл сыном… И была Лидия, такая безучастная. Мне страх как захотелось узнать о ней больше: кто она, почему стала женой такого немолодого человека. Странная ревность легонько кольнула сердце.

«Хотя, все же, не до того мне…»

Я лежал, раскинувшись на широкой кровати, и вслушивался в отдаленный шум моря. Люди спали. Я подумал, что сейчас самое время тихонько уйти, оставить за собой все и больше не возвращаться в этот дом. Мне было совестно от того, что за мной ухаживали, как за малым ребенком. Я не заслужил такого отношения. Я не мог иметь права на то, чтобы именоваться сыном.

«Кто я такой, чтобы меня так опекали?»

Я поднялся. Комната наполнялась утренним светом и теплом. Было прибрано: на кофейном столике возле кровати стоял графин с водой и лежал свежий номер газеты «Красный Крым». Комод, рядом с ним — зеркало во весь рост. Я впервые за долгое время сумел разглядеть себя целиком: осунулся, волосы отросли и спутались, лицо выражало обеспокоенность.  В номере была дверь, открыв которую, я не поверил своим глазам: за ней располагалась целая ванная. Собственная ванная. Слишком большая роскошь для моего положения.

Тем не менее я быстро умылся, привел себя в порядок и собрался уходить. Вышел в тускло освещенный коридор к лестнице, что вела на первый этаж. Номера спали, голосов не было слышно. Деревянный пол скрипом отвечал на мои шаги. Я осторожно спустился и приоткрыл входную дверь, она, судя по всему, вела в сад. Людей не было видно.

Миновав широкие кусты и пальмы, я остановился перед высоким забором, что перекрывал путь к свободе. Дернул ручку — не поддалась. Пару раз попробовал толкнуть — не вышло. К тому же предательское бряцание засовов могло перебудить жильцов.

— Черт его возьми, закрыт на замок! — в злобе тихо ругнулся я.

— Не поминайте черта всуе, — внезапно за моим плечом послышался знакомый голос.

Я от неожиданности дернулся и чуть не вскрикнул.

— Ну что же вы, Митенька, даже не попрощавшись… Не делается так, ну-ну, — с обидой сказал Николай Степанович, заложив руки в карманы растянутых рабочих брюк. Светлые его глаза остро блеснули.

Неловкое молчание.

— Я… Я просто хотел с утра сходить за вещами… — ответил я и так удивился своему вранью, что продолжил. — За вещами и бумагами… Хочу работать у вас. В вашем доме легко дышится.

— Да? — вскинул брови Николай Степанович. — Ну, тогда конечно, но вы в следующий раз предупреждайте… Я обычно встаю еще до восхода солнца и отправляюсь в сад. Меня всегда можно найти в саду. А дверки я закрываю на ночь… Ну, понимаете, во избежание прочего… — Он звякнул россыпью ключей и отворил ворота. — Проходите, пожалуйста, только... — Придержав меня за рукав и заговорщически приблизившись к моему лицу. — Только сегодня вечером я обязан познакомить вас со своей семьей. Ввести вас в свое общество… Встреча в шесть вечера.

Я уставился на Николая Степановича и не нашелся, что ответить, лишь невнятно промычал, как бы соглашаясь.

— Славно-славно… Вот адрес на случай, если не успеете вернуться ко мне. — Он сунул мне в руку бумажку. — Но все же, я надеюсь, что мы отправимся вместе… До скорого, дорогой мой. — Хлопнув меня по плечу, развернулся и направился обратно в сад.

Я быстро шагал по направлению к своему дому. Улицы были светлыми и практически безлюдными. Понемногу рождалось воскресенье. Я замечал, что молодые люди в воскресные дни имеют какую-то особенную походку: щегольскую, с выкидыванием носков врозь. Такое обычно можно наблюдать на нарядных центральных аллеях. Но мне не хотелось идти напоказ.  Я отчаянно считал знакомые дома.

«Еще каких-то несколько минут, и я окажусь в месте, где никто не будет стоять за спиной, никто не услышит моей лжи».

Еще немного... Вот до того фонаря и поворот налево.

«Нужно закрыться в комнате и работать. Денег совсем нет… Нужно перейти улицу».

Площадь.

«Матери отправить деньги. Она совершенно беспомощна».

Вот, наконец, и моя улица. Захожу в знакомый двор.

«Она, надеюсь, хорошо себя чувствует… А если что не так? Для чего я, дурак, отправил ей такое письмо? Она же вся изведется! Навертел я лишнего… Чертов ключ, ни в какую… Хорошо, что светло, ночью бы едва вошел. И вот этот ключ — тоже вертится, вертится…»

В узком коридоре, у двери своей комнаты, стоял Павел Корнеев в домашнем халате, скрестив руки на груди. Я кивнул ему в знак приветствия. Он промолчал и даже не переменил своего положения. Приблизившись, я заметил багровеющую ссадину на его щеке под глазом. Остановился. Корнеев с ног до головы смерил меня взглядом, полным презрения. Я отступил на шаг.

— Ну что, друг мой сердечный, решил спрятаться сегодня ночью? — прошипел Корнеев. — Ну ничего. Я так и знал, что ты приползешь за своим барахлом… Правда, не думал, что так скоро. — Он оскалился, и лицо его вмиг утратило привлекательность.

— О чем ты говоришь? — Я снова сделал шаг назад.

Корнеев во все горло захохотал, а затем подался мне навстречу и с силой толкнул меня в грудь так, что я не удержался и шлепнулся на пол.

— Ты чего творишь?! — заорал я, приподнявшись на локтях и совершенно одурев от неожиданности.

Корнеев навис надо мной.

— Дрянная собака… Ты, кажется, малость обмишурился. Друзей вот так кинул, а теперь строишь лицо, будто и не было. — Он пнул меня по ребрам, однако удар вышел некрепким.

Схватило дыхание. Злость и обида вскипели во мне, как в раскалившейся печке. Я вскочил на ноги, размахнулся, целясь кулаком в лицо Корнеева и… угодил в дверной косяк.

Я скорчился от судороги.

— Радко, Степан, подсобите, братцы! Тут предатель без дела валяется!.. — завопил Корнеев.

Пол вздрогнул от топота ног. Я не успел поднять головы, как руки мои до боли скрутили.

Двое держали меня. Я дернулся в надежде вырваться, но тщетно: силы превосходили.

— Ты, гадина, совершил очень низкий поступок. За низкий поступок нужно нести наказание, уж не обессудь. — Корнеев манерно закурил самокрутку и, приблизившись, пустил едкий дым мне в лицо.

Двое сзади загоготали.

— Подлец!.. — вскрикнул я, закашлявшись.

— Увы… Братцы, — обратился Корнеев к державшим меня Степану и Радко, — потерпите малость, я напомню ему, — и вновь затянулся дымом.

— Я не совершал ничего предосудительного. Ты не смеешь так…

— Тише ты, буйный. Уже не оправдаешься. Раз одной ногой измазался, так не бойся и второй. Я тебя, значит, в свои круги ввожу, с людьми знакомлю, к климату, в конце концов, приучаю… А ты? Ты просто трус. А еще хотел другом называться…

— Я тебе не друг! — Возмущение разрывало меня изнутри.

— Радко, давай, как ваши справят, — улыбнулся Корнеев.

Тут же я получил удар под дых; в глазах моих рассыпались искры.

— О-ох!

— Тише будешь… Вернемся к главному. Вчера женишки татарок устроили разгром. А все почему? Причина, будто до их девок кто-то дотрагивался на нашем культурном вечере. И некто донес на меня. Мне, увы, в результате досталось это. — Он указал на большой синяк около глаза. — И еще попорченная одежда. А могли бы вообще прибить… Благо, я владею искусством убеждать. И вот к чему эта история, скажи?

— Я не доносил, — прохрипел я, — ты лжешь!

— Разве? Мне поведали иначе. И ты не отмоешься. Ты — обычный предатель. Друзей предал и страну предашь, — в злобе сказал Корнеев.

Он пару раз стукнул по сигарете, стряхнув пепел на пол, шагнул ко мне и с растянутым наслаждением прижег ее к моей рубашке на груди.

Я заорал истошным голосом от бессилия и унижения. Наглое ржание резало мозги. Я бился и орал в надежде, что кто-то услышит меня, придет и увидит все это бесчинство, спасет меня, в конце концов. Но никто не приходил.

— Не ори, собака. — Корнеев отвесил мне пощечину. — Тебе не над чем больше кричать… Братцы, — кивнул он свите, — проведем экскурсию.

Меня потащили в сторону моей комнаты. Дверной замок был вырезан…

— А вот и убранство. — Корнеев распахнул передо мной дверь.

Мороз прошелся по моему телу: ящики из шкафа и стола были выдвинуты, бумаги разодраны в клочья и разбросаны по комнате, на спинке кровати в жалком положении повисла изрезанная одежда.

— Вы твари! Я ненавижу вас и… убью за это! — кричал я и вырывался.

— Полно-полно… Пора тебе порядок навести! — Корнеев махнул рукой.

Меня, словно тряпичную куклу, швырнули к столу.

Плотный удар об угол…

 

— Извозчик, на Краснознаменную.

— Такой улицы, товарищ, не имеется.

— Разве?.. А какая имеется?

— Всяких полно. Вам на куда?

— Секунду… Я потерял точный адрес. Кажется, фамилия была указана, странная такая… там живет некто Василенок.

— Ну, стало быть, покатились. Известное дело.

Мы ехали в сторону центральной набережной. Лошаденка еле плелась, я опаздывал. Извозчик, по виду — пьяница с серым скуластым лицом, постоянно оборачивался с козел ко мне и ухмылялся. Это стало злить меня.

— Ты чего веселый такой? Не в кабаке сидишь, — вдруг съязвил я.

— А ты, товарищ, не хами. Сначала личико приумой, а потом до солидных улиц катайся. — Он сплюнул.

— Не тебе решать. Следи за дорогой.

Извозчик что-то гаркнул и шлепнул лошадь по спине. Поехали быстрее.

Миновав переулки, остановились возле трехэтажного здания с модернистскими причудливыми окнами.

— Приехали, товарищ. Время денег.

Я расплатился, подождал, пока пролетка с наглым извозчиком скроется за углом.

Дверь была заперта. Постучал. Ответа не последовало.

«Видимо, излюбленная схема Николая Степановича», — пришло на ум.

Я потоптался на месте. Было совестно от того, что опоздал, не пошел вместе с Николаем Степановичем, а теперь вынужден стоять под дверями как побитый дворовый щенок, которого навряд ли пустят в дом. К тому же сильно саднила голова, не прибавляя тем покоя.

Но внезапно произошло то, чего я совсем ожидать не мог. Дверь отварилась и вышла она… Платьице по колено, стройные ноги и длинные волосы, закрученные в экстравагантную прическу…

— Здравствуй, — сухо сказала Лидия и щелкнула замком дамской сумочки.

— Добрый вечер, Лидия Михайловна… — Я зачарованно следил за ее движениями.

Она, не поднимая на меня взгляда, достала тонкую сигару. Вспыхнул огонек, на секунду отразившись на красивом лице. В облике этой женщины было нечто мадоннообразное. И я не мог сказать с точностью, нравится ли мне эта туманная дама или просто я немного схожу с ума.

Мы молчали.

Лидия медленно курила, нежными губами выпуская клубы дыма. Ее короткое платье открывало вид на бархатные ноги в остроносых туфельках. Я почувствовал, как кровь стала приливать к лицу.

Лидия качнула изящными бедрами, отвернулась, будто специально демонстрируя оголенную спину.

Во мне стала нарастать нестерпимая сладость; я еле сдержал себя, чтобы не прикоснуться к ней.

— Простите, Лидия Михайловна, — опомнился я, — ужасно извиняюсь, но я опоздал… Могу объяснить…

— Не нужно, — равнодушно отрезала Лидия, продолжая стоять ко мне спиной. — Второй этаж, дверь слева, — и махнула ручкой, как бы говоря: «Уходи».

Я поспешил оставить ее. Поднялся по лестнице с извилистыми перилами. Звук моих шагов гулко отскакивал от стен, унося эхо далеко-далеко. Тусклый свет пробивался, едва освещая подъезд.

«Квартира 4».

Постучал.

Мне открыл невысокий пожилой мужчина с острой бородкой по-мефистофельски. Он удивленно приподнял брови, а затем улыбнулся, но улыбка эта вышла отчего-то с грустью.

— Здравствуйте, Дмитрий. Мы вас заждались. Проходите, пожалуйста.

Я зашел в просторную прихожую и огляделся: стены были облицованы благородным деревом, что указывало на былую парадность. Сейчас мебели почти не имелось. Пахло сладостью. В отдаленной комнате был слышен негромкий разговор.

— Да-а-а, — протянул мужчина, — вы не пугайтесь сильно пустоты. Тут раньше на стенах и кордуанская кожа с золотым тиснением была, и камин, да и прочее, собственно, тоже было. Национализация дело сделала… Ах, да! Будем знакомы, я — Остап Семенович Василенок. — Он протянул мне руку.

— Дмитрий Иванович Еропкин.

Какое-то странное сочетание линий было в лице Остапа Василенка: круглое грустное лицо и трагические, широко расставленные глаза.

Мы прошли в комнаты. Там, в красноватом свете люстры, за длинным столом беседовали и распивали вино Николай Степанович и еще один — полный, с румяным веселым лицом, что курил трубку и жмурился от табачного дыма.

Тут Николай Степанович поднял голову и расплылся в улыбке:

— Митя, милый мой, наконец-то! Проходи к столу, знакомься, будем уже на «ты», это — мой дорогой друг Борис Тимофеевич Тукаев. — Он указал на полного. — А это…

— Мы уже знакомы, Коленька, — тихо из-за моей спины сказал Василенок.

Я смутился и немного помедлил перед тем, как сесть за стол. Николай Степанович пристально посмотрел меня, а затем с серьезностью сказал:

— Что-то неладное произошло… Ты сам не свой, лицо в синяках.

Я натянул улыбку:

— Не беспокойтесь, Николай Степанович, все в порядке.

— Не может быть такого. В дом ко мне не пришел, опоздал, явился побитый. Тебе угрожают? — Он добивался ответа.

Я понимал, что любая ложь будет звучать нелепо и я не смогу скрыться от настойчивости Николая Степановича.

— Меня обвинили в том, чего я не совершал, ограбили и избили, — на одном дыхании выпалил я.

Николай Степанович сжал губы и посмотрел мне в глаза. Взгляд его всегда заставал меня врасплох: от него невозможно скрыться, избавиться.

— Какое положение! Возмутительно! Дмитрий, расскажите, мы обязаны разобраться с этим… Ваши беды — наши беды. — Василенок участливо протянул мне наполненный до краев бокал.

Я машинально отпрянул.

— Нет, благодарю вас, — засуетился я, — я не буду пить, вы, пожалуйста, не обижайтесь… Да и дело это, в сущности, пустячное… Не поделили кое-что с соседями, вот и все.

— Митя, не пытайся уйти от ответа. Мы — люди опытные и, главное, понимающие. Говори, не стесняйся. Ты в семье. — Николай Степанович легонько шлепнул ладонью по столу.

— Хорошо, — я сдался, — хорошо… Дело в том, что молодые люди, с которыми я познакомился совсем недавно — они соседи мои… Позвали меня на танцы для пролетариата… Ну я и пошел. Я там выпил, много выпил, — я глянул на бокал, что стоял передо мной, и в горле моем встал ком, — и больше не помнил ничего… Но я уверен в том, что ничего не было!.. Сегодня утром домой вернулся, а один из этих товарищей меня обвинил в том, что я донес на него… Ну и решил отомстить тем самым мне. Меня схватили… Потом избили, да еще и до моего прихода всю комнату обчистили. Я не дал отпора, побоялся… их больше было. Из ценного остался лишь паспорт — да и тот при мне был все время. И еще… обвинили в том, что страну как друзей предам. Да какие они мне друзья?

— Вот оно — лицо времени! — прогудел Тукаев. — Вот она — наша новая страна! Слабость на лицо!

— Ну конечно, — подхватил Василенок, — это удар в спину. Сколько уже случаев было: строят из себя важный образец пролетариата… А на деле сущность имеют бандитскую. Лживую фактуру за лозунгом не скроешь, увы.

Николай Степанович негромко вмешался:

— Мы же, дорогие мои, прекрасно понимаем, что грубость в патриотизме есть не что иное, как признак нечестности, а то и вовсе — упадка ума и духа, — а затем обратился ко мне: — Митя, не волнуйся, настанет час возмездия; час, когда ты сможешь показать свою недюжинную силу. Эти люди, что так… — он сощурился, — бессовестно поступили с тобой — они лишь пыль, поверь. Они не стоят внимания такого человека, как ты.

— Какого такого? — ляпнул я.

Тукаев усмехнулся:

— То и есть самопознание, друг: узнавать себя! На деле все поймешь. Мы лишь поможем направиться в нужную сторону.

— Каким образом? — Я насторожился.

Николай Степанович поднялся, медленно обошел стол и приблизился ко мне. Отчего-то его фигура вдруг показалась мне высокой и по-юношески стройной, при этом одет он был непривычно: в отглаженных брюках, в белоснежной рубашке, а на шее красовался непринужденный галстук.

— Покажем, что такое настоящая работа, которая облагораживает человека, делает его великим и, в первую очередь, великим для самого себя, — вкрадчиво произнес он, подавшись в мою сторону.

— А вот ты знаешь, Коля, — заговорил Василенок, тонкими пальцами перебиравший в руках четки. — Очень легко дать рецепт великого человека именно для толпы. Положим, возбудить у людей желание видеть перед собой величие. То ведь весьма примитивно: показать сильную волю… Это ведь довольно впечатляющее, ибо сильной воли ни у кого нет… И нужно иметь притом все качества толпы, тогда толпа почувствует равенство и доверится.

Тукаев поморщился от неудовольствия, опрокинул половину бокала и сказал:

— Вы загоняете парня… Он едва понимает, с кем имеет дело, а вы ему про величие уже толкуете. Непорядок!

— И то верно, — согласился Николай Степанович и вернулся на свое место.

— Митя, чтобы не было недоразумений, я расскажу, — обратился ко мне Василенок, отложив четки в сторону. — Мы с Борисом Тимофеевичем — самые близкие друзья Коленьки. Становились людьми общими трудами. — Он с некоторым усилием улыбнулся, но глаза его при этом выражали глубокую грусть. — Я — известный в городе доктор, лечу больных от ревматизма, а вот Борис Тимофеевич — инженер, причем первоклассный.

Тукаев театрально закатил глаза:

— Любишь ты хвалить, Остап. Как я обычно выражаюсь: не получись из меня инженера, я так бы и остался верен военному делу.

— Вы прошли войну? — поинтересовался я.

— Японскую. — Тукаев широко улыбнулся, отчего его полное лицо стало похоже на улыбающийся шар. — Я на этот счет люблю истории рассказывать. Было дело, встретился мне на дворе знакомый босяк. Я его знал, но до разговора с ним не доходило. А тут он меня спрашивает: откуда ты будешь?  А я и говорю: из Порт-Артура. А он и дивится, стоит, в затылке чешет, затем спрашивает: а чего ты бритый? Я и отвечаю: ранен был, в госпитале в тифу лежал, а теперь дураку это все рассказываю… — и заливисто засмеялся.

Василенок покачал головой:

— Война-война… Дело страшное, как думалось раньше. А сейчас смотришь на все и видишь: дело это простое и бывалое. Кровопролитие, и только. И что я чувствую? — Он с тоской оглядел присутствующих. — Только человеческую жалость и сочувствие к несчастным. И стыд!.. Как стыдно за страну, Господи!.. За этот новый, страшный мир!

Все замолчали. Николай Степанович сидел в глубокой задумчивости, отчего его лицо виделось строгим и величественным.

— Это все неслучайно, — начал он, — и даже весьма закономерно. Алчное желание подчинять, отбирать, обладать и уравнивать… Зависть и леность — все это социалистическая партия. И плодит она подобное себе. Меньше работать руками и еще меньше — работать головой… И эти праздные гуляки, что так бесчестно поступили с тобой, Митя. — Он посмотрел мне в глаза. — Прямое тому подтверждение, они — дети нового мира.  И разрушительная зависть к великим личностям, которые отказываются вставать в общий ряд с остальными мнимыми идолами — все это низко и до предела пошло! И они завидуют тебе!

Тукаев запел грудным голосом:

 

У нас у всех одно желанье —

Скорей добраться до Москвы,

Увидеть вновь коронованье,

Спеть у Кремля «Алаверды»…

 

Николай Степанович, громко кашлянув, продолжил:

— Государство ежечасно пожирает силу и цвет народного общества. Жертвы! — воскликнул он. — Жертвы! Разве не путь это к духовному обеднению? Вскоре может искорениться остаток благородного и человеческого. И ты, Митя, — он глянул на меня с серьезностью, — должен понимать это, если ты человек страждущий и отважный! Вспомни лишь, что сделалось с твоей семьей, те страшные времена бессилия! Поверь мне, это неспроста, это пятно унижения, его нужно вывести.

— Я верю вашим словам и разделяю эту мысль всецело! — воскликнул я. Во мне просыпалось новое, только-только зародившееся чувство внутреннего подъема.

— Ты, Коля, больше в полемику уходишь, но, впрочем, я здесь с тобой согласен, — твердо сказал Василенок. — Я же привожу факт! Неоспоримый факт, который тяжелит мою душу… Смерть! — Голос его задрожал.

Тукаев тяжело выдохнул.

— Смерть! — вскрикнул Василенок и тут же понизил голос. — Алеша мой, сын… Убили!.. Я не стерплю до сих пор… Расстреляли солдаты! — Мускулы лица его искривились и выразили весь тот испытанный некогда ужас. — Молодой, красивый, мой любимый… И сослуживцы его, друзья верные. Их также расстреляли солдаты! Дмитрий. — Он обернулся ко мне. — Я вижу свет в тебе. Не зря Коленька называет тебя сыном. Ты должен устранить эту вызывающую несправедливость! В тебе есть сила. Ты так же молод, здоров и готов... — Он осекся, моргнул, и слеза поползла у него по сухой щеке.

Замолчали. Я вдруг увидел в этом несчастном человеке какое-то всеобщее человеческое страдание: глаза, испытанные горем, болезненность и неугасающее желание вернуть утраченное счастье.

— Выпьем за лучших мира сего. — Тукаев поднял бокал.

Отпили.

Николай Степанович поднялся, и лицо его в тускловатом свете приобрело властность и остроту линий.

— Русская революция захотела положить конец русской интеллигенции, но Россия великая, единая и неделимая воспрянет из пепла! — убежденно сказал он, вздернув подбородок.

— Да будет так! — Я впервые за долгое время ощутил страстный порыв к действию.

Думалось, будто сейчас вершилось великое дело, способное высушить болото, в которое потихоньку затягивалась жизнь. Радость заполняла мою душу, я только-только осознавал, что нашел людей, близких мне по духу.

«Я под защитой. Я дома. Я хочу полюбить эту жизнь, полюбить…»

— Ах… Я видел Лидию Михайловну, когда входил в дом! Она и впустила меня… Где она? — Я вдруг спохватился, вспомнив таинственную Мадонну.

Николай Степанович безучастно ответил:

— Поехала домой. Есть у нее свои ритуалы, я не вмешиваюсь в них, потому что… Люблю. И не вмешиваюсь. Она любит приезжать домой раньше, гулять по саду, заниматься личными делами. Я не запрещу. — Он потер глаза, будто от усталости.

Тукаев хмыкнул и закурил трубку.

Мы просидели до позднего вечера. Я тоже пробовал курить трубку. Мне жутко понравилось это дело. Николай Степанович пообещал, что подарит ее по случаю. Я не отказался.

 

VII

 

Наконец я размахнулся: купил себе белую рубашку, пару брюк и лакированные ботинки. На сердце стало уютно и спокойно. Я вновь почувствовать себя цельным человеком. Николай Степанович дал мне крепкую сумму на расходы под предлогом «душевного оздоровления».

Новый дом мой был велик и поместителен. На втором этаже мне отвели такую комнату, словно я был самым близким родственником. И чем дольше я проживал в этом месте, тем сильнее ощущал свою близость с Николаем Степановичем.

По утрам мы копались в саду, я помогал с поливками и пересадками растений. Николай Степанович строго следил за соблюдением порядка в своем хозяйстве: немалых трудов стоило обустройство этого роскошного оазиса посреди природы, знавшей только пески, камни и ветры от соленой воды.

После работы обычно обедали на общей кухне вместе с проживающими, делились новостями. А по вечерам я выходил к морю.

Прошла, вероятно, пара недель с тех пор, как я переместился к новому отцу, а уже стала привычной моя жизнь: и собственная комната, и постоянное чувство сытости. Направил матери сумму для поддержания приличной жизни, отписался притом словами: «Живу славно. Работаю. Позже вышлю еще».

Старался ухватывать появление Лидии Михайловны — обычно она приходила по вечерам, на очень короткое время, обедала и ужинала отдельно ото всех. Притом в саду почти не работала, временами только собирала урожай с деревьев: инжир и абрикосы.

В один из дней я вернулся в свою комнату после вечернего променада и обнаружил на прикроватной тумбе тарелку абрикосов. Сердце мое сделало кульбит: «Неужели она принесла?» Я с трепетом взял в руки шершавый плод. Быть может, совсем недавно нежные пальцы Лидии Михайловны касались его, а теперь он принесен мне как дар, собранный именно для меня. Всю ночь я провел в сладких грезах… Но, как выяснилось на завтраке, абрикосы были принесены в номера каждому постояльцу.

Оттого, что не учительствовал, как задумывалось изначально, временами не находил себе дела. Николай Степанович настаивал на том, чтобы я больше времени проводил за книгами: мол, быть учителем нужно уметь, а потому знать много. Пообещал, что в следующем году хочет заняться всерьез моим образованием.

— Возьми ключи от моей библиотеки. Там бываю только я, Лидочка и… теперь будешь бывать ты. В ней собраны дорогие моему сердцу книги. Научись сам, а потом учи других. Большая личность строится на большой работе над собой, — говорил Николай Степанович.

Я последовал совету. Библиотека была небольшая, но дельные книги в ней имелись, большей частью — химического содержания. В химии я мало что смыслил, да и читать учебники не хотелось. В основном обращался к трудам художественным.

 

Однажды я наткнулся на полку с книгами, один вид которых притягивал взгляд.

На корешке этих книг не было указано ни автора, ни названия. Я достал одну и открыл ее на случайной странице...

«Беллитъ — приготовляютъ изъ 20% двунитробензола и 80% амміачной селитры, прессуютъ въ видѣ патроновъ вѣсомъ ок. 15 зол.»^[2].

Как я мог догадаться, говорилось о взрывчатке. Судя по всему, мне открылась военная энциклопедия. Интерес проснулся во мне, хотелось знать, что дальше…

Взял следующую книгу. На первой странице пером от руки подписано: Геккель. Собрание работ. «Подрывное дело. Руководство для нижних чинов», «Порча и разрушение конно-саперами железнодорожных сообщений, телеграфов, мостов и полевых орудий», «Краткие сведения о взрывчатых веществах». И приписка: «Дорогому брату. Думай и делай. От Б.».

Тут холодок прошелся по моей спине. Я держал книгу, и показалась она мне излишне тяжелой на вес; руки мои ослабели, появилось сильное желание задвинуть ее далеко, чтобы не попадалась больше на глаза.

О том, что нашел эти издания, я умолчал и старался впредь в библиотеку не являться.

 

День стоял бессолнечный, но жаркий. Постояльцы уже схлынули на прогулки и к морю. Было тихо, слегка поддувал сухой ветерок.  Я приоделся в новую рубашку и спустился в сад. На молодых деревцах повисли наливистые инжиры, пальмы острыми листьями цеплялись за одежду. Проходя по хрустящей тропе, я заметил Лидию Михайловну, сидящую в беседке. Она была в шляпе с широкими полями, легком платьице, в руках держала зонтик. Услышав мои шаги, она обернулась, и по взгляду ее я понял, что приход мой вышел некстати.

— Коля уехал? — не здороваясь, спросила она.

Я смутился:

— Не знаю… Не видел Николая Степановича. Утром в сад приходил, мы разговаривали, но, впрочем, он ничего не сказал и…

Лидия поморщила носик. Я не стал продолжать. Взглянул на ее маленькую сумку, торчавшую уголком из подмышки, на тонко закрученные локоны и на кружевной зонтик, — и понял, что она тоже собралась уходить.

— Простите, что потревожил… — Досада переполняла меня.

— Ах, бывают недоразумения, — cказала Лидия и скривила губы в недоброй усмешке.

Я смущенно кивнул, сам не понимая, зачем; развернулся и пошел к выходу. Как вдруг она громко сказала:

— Я оставила у него свои деньги утром. А теперь вынуждена ждать. Худшее в жизни — это ожидание. А худший человек — тот, который ждет, а не идет. Не правда ли?

Что-то кольнуло у меня в сердце, я в недоумении обернулся.

Лидия захохотала. Ей вдруг стало отчаянно весело. Порыв ветра сдунул с ее прекрасной головы шляпку, но женщина только пуще разразилась смехом. Задыхаясь, едва не плача, закрывая лицо кружевным платком, она выдохнула:

— Ну чего ты такой глупенький? Стоишь как статуя и боишься… Ты не бойся, милый, не бойся! — Блеск ее глаз потух, и тем больше разгорелась улыбка на красивом лице.

— Простите… — Я наклонился к земле, чтобы поднять шляпку, как вдруг напоролся рукой на острый пальмовый лист. Кровь выступила на запястье, пропитав белоснежный рукав рубашки. Я охнул, крепко прижал пораненную руку к бедру, затем передал Лидии шляпу.

— Смотри, не испачкайся. — Она хихикнула, взглянула на меня своими чудесными, холодными глазами и зашагала прочь.

 

— Это моя земля. Только взгляни на эти обрывистые и пустынные берега… на горы, повитые туманом и облаками. Горы переходят в холмы, а холмы — в степи. Взгляни… Что ты видишь, сынок?

Я молчал. Тихо бились брызги о камни. Соленый свежий ветер раздувал волосы. Пахло йодом и рыбой. Лучи закатного солнца тянулись по небу как нити из неведомого клубка. Ночь приходила, она была уже совсем близко, а солнце тлело и в тленье этом теряло силу. Не страшно ему гореть! Каждую ночь погибало во тьме, как под пулей. Жило солнце, игралось с волнами, доживало свое время.

— Что ты видишь, сынок?

— Вижу, как солнце умирает… — подумав, ответил я.

Николай Степанович наклонился, взял мокрый галечный камушек, покрутил его на ладони, размахнулся и кинул прямо на солнечную дорожку. Брызнули капли, привлекая круги на воде.

— Солнце вечно, дорогой мой, — он вздохнул, — а люди, увы, нет… Сколько народов проживало здесь, сменяли друг друга, не успевали ни закреплять своих имен, ни запоминать былых. И была земля. Но стерто все… Море, вулканы — все источило землю, обнажило острые хребты. Мементо мори, сынок…

— Что это значит?

— Помни о смерти, — Николай Степанович прикрыл глаза, — и смерть наступит. Нет вечной души, есть вечные поступки.

Я сдвинул брови и задумался, теребя в руках сухую травинку, затем посмотрел на Николая Степановича и спросил, набравшись смелости:

— Что это за поступки такие — вечные? К чему вы ведете?

— Те, которые совершаются с отвагою… Что ты знаешь о моей земле? Положим, в Оренбурге была трагедия, я уважаю свою малую родину… но не меньшая трагедия была здесь… Не раз я тебе сейчас твердил: «Взгляни». — Он посмотрел на меня с суровостью. — Взгляни! Вот он — пустынный пляж, камни, камни… — обвел вокруг себя рукой. — Уныло мелькают домишки… А домишки эти создавались трудом упорным, с великой любовью к родине своей. И сады выращивались, где розы цвели, привитые любящей рукой. И мысль здесь была крепче камня. А где теперь создатели: профессора, лекари, мыслители? Где они — миролюбивые и наивные, говорящие на «вы» с природой? Прорешали, просчитали они жизни свои, не те гипотезы выводили, не тех лечили и не те тайны разгадывали… Без них все сделано. Волокут на базар их пожитки: картины их позорятся на стенах бюро, книгами топят печи, с коек ободрали парусину, да нашили себе штанов. Где теперь эти миротворцы? Кто понял — бежал или сумел твердо на ногах удержаться, кто нет — навеки теперь под землей. — Он сжал кулаки. — Домики, домики, домики… Видишь вон тот, с покатившейся крышей? Оттуда увели добрых солдатиков. Увели на прогулку далеко за гору, и… «отправили на Севера»! А вон в той старушечка жила. Сын ее в Феодосии, в госпитале лежал. А потом Бам! И в ногу! Бам! И в голову! Меткие ребята по нагим, беззащитным палили… В толпу палили. Окраины города огласились воплями и стонами раненых. Поехала старушечка сына своего искать, копаться среди трупов… Нашла. И тогда город разразился стонами отчаяния. Но это прошло. И меня многие покинули… Не вернуть их уже!.. Но мы жить должны и идти к справедливости.

— Знаете, Николай Степанович, я хочу… Я страстно хочу жить! — в порыве произнес я.

— Жить — значит действовать, — как-то неопределенно ответил Николай Степанович, смотря вдаль.

— Что я должен сделать? Объясните же наконец!

Николай Степанович отвернулся от меня, махнул рукой и зашагал вдоль берега. Спотыкаясь о гальку, я последовал за ним.

Солнце все больше закатывалось за гору, воздух холодел. Шли мы несколько минут, как вдруг остановились перед столбом с декретом, гласившим: «Каждый, противозаконно владеющий стрелковым оружием, будет казнен на месте».

Что-то застрекотало и щелкнуло. Я не успел ничего сообразить, как вдруг увидел в руках Николая Степанович наган, направленный на декрет.

Грохнул выстрел.

Я вздрогнул.

Николай Степанович с чувством полного удовлетворения обернулся ко мне и протянул пистолет.

— Второй выстрел за тобой. Главное, чтобы рука не дрогнула, помни об этом, — спокойно сказал он.

Взяв в руки оружие, я почувствовал его тепло. В ушах звенело, руки дрожали. Я глубоко вдохнул и… выстрелил. Пуля остро вонзилась в слово «казнен». Николай Степанович тихо засмеялся.

— Вот и казнил! — Он похлопал меня по плечу.

Мне отчего-то сделалось так весело, что я захохотал. Вот он я, стою с пистолетом в руке как самый настоящий безумец. Но так мне нравилось это, так будоражило мое воображение. Я переступил черту дозволенного и был этому несказанно рад.

— Вот видишь, это несложно. Никто не придет сюда. Повесили устрашения ради. Но ты молодец, я вижу в тебе характер. И все же, ты хотел знать, о каких действиях я толкую? — Николай Степанович посмотрел мне прямо в глаза. — Время пришло. Дело в том, сынок мой, что я отдал всего себя спасению свободы России, очищению ее от большевистского чванства. С моей стороны не может быть никаких уступок в пользу убийц. И я хочу делать свое дело красиво… А лучше сказать — со вкусом и пониманием. В последние годы мной движет страстное желание оказать протест против угнетения людей лучших. И если придется погибнуть в честной борьбе за свободу, то так тому и быть. И ты, Митя, надеюсь, разделишь мои убеждения и будешь готов бороться за них, каких бы жертв это ни стоило.

Я, словно завороженный, глядел на Николая Степановича.

— Дело наше — общечеловеческое. И как бы то ни было, в нас, лучших, божественная сила… И наш светлый род обязан продолжаться. Просто обязан, Митя! И ты! Именно ты обязан пойти и убрать тех, кто любой ценой готов истребить нас! Кто втаптывает в грязь то, что мы любили всей душой! Кто заставляет наших близких погибать в нищете! Тебе воздастся, ты будешь прославлен как борец, как личность! Ну же, Митя, ответь мне! Ты готов к борьбе? — Глаза Николая Степановича дико блеснули.

— Я… буду с вами до конца! Я готов! — отчаянно воскликнул я.

— Вот и славно. — Николай Степанович выдохнул. — Славно… славно… Братья мои уже готовы. Скоро все свершится. Счет идет на часы…  Я отчаянно рад, даже нет… Я счастлив тому, что могу называть тебя своим сыном, а также сыном отечества своего. Твоя мать будет гордиться тобой.  — Он посмотрел на меня прямо и пристально.

— Я готов… Я готов… — твердил я как пономарь, словно обезумев от новой, такой сильной мысли.

А между тем солнце совсем зашло.

 

VIII

 

— Через два дня тебя ждет новая работа… В порту. Я договорился со своим дорогим братом, старшим механиком Чалбашом. По поддельным документам будешь числиться его помощником, — последовательно излагал Василенок, одну за другой перебирая бусинки на четках.

— Мда-а-а… — промычал Тукаев. — Дело важное, — и, затянувшись трубкой, выпустил в воздух сразу два колечка дыма.

Николай Степанович прохаживался по комнате, в которой совсем недавно состоялось знакомство с друзьями семьи. Мне казалось, что с того момента прошло времени весьма прилично. Однако в этот раз я чувствовал себя спокойно, обвык и с жадным вниманием слушал поручения.

— Ровно в полдень, — твердо сказал Николай Степанович. — Ровно в полдень прибудет пароход «Виктория». Мне доложили, он целиком и полностью заполнен военным грузом. Идет из Европы. Наша задача — заложить две бомбы в топливном отделении… Священное дело — не допустить, чтобы оружие попало в руки врагов, при этом необходимо уничтожить личный состав корабля. Дело получит громкую огласку в зарубежной прессе. Репутация большевиков будет подмочена… Этим займутся наш дорогой друг Чалбаш и, — обратившись ко мне, — ты, Митя. Это будет твое первое, но такое ответственное задание.

Сердце мое стало биться быстрее. Я кивнул, но вышло это несколько судорожно.

— Хо-хо, — самодовольно вскинул подбородок Тукаев. — Мне еще никогда не удавалось так быстро доставать взрывчатку… При этом блестяще прошли переговоры с одним денежным лицом в Киеве. В этот раз удача жмет нам руку, господа!

— Согласен. Но рассчитывать лишь на удачу не стоит, дорогие. Не мне вам это объяснять… — в выражении лица Николая Степановича читалась какая-то спокойная сила. — В одиннадцать часов я передам снаряд Мите. Митю доставит до порта извозчик. С этим все решено. В половину первого Чалбаш и Митя должны будут заложить снаряд и в течение нескольких минут покинуть корабль. Чалбаш отвечает за техническую часть, а твоя задача, Митя, ограничивается лишь поддержанием тишины. Пистолет тебе выдам.

Василенок отложил в сторону четки и сказал, посмотрев мне в глаза:

— Относись к террору с религиозным благоговением и в нем одном находи спасение.

Мерно постукивала стрелка настенных часов. Воздух был наполнен сизым табачным дымом. И казалось, что судьба целого мира вершилась в этой разграбленной, полупустой квартире.

 

Я не спал две ночи. С моря поддувал холодный ветер, нагоняя шторм. Все постояльцы сидели по своим комнатам, затихла на кухне прислуга, Николай Степанович уехал куда-то. Было глухо и пусто.

Я с час просидел у себя за книгой, но так и не смог сосредоточить внимание на прочитанном. Мысли полностью занимала одна идея. На душе было как-то весело и неспокойно, и казалось, что затихший дом звал на приключения.

В волнении вышел из комнаты в пустой коридор. Тишину прерывал стук где-то в дальней части дома. Я пошел на звук. Миновав коротенький коридор, я оказался на небольшой площадке с лестницей наверх. Похоже, именно эта лестница вела на башню. Стук также шел откуда-то сверху.

Немного поднявшись по лестнице, я увидел высокую приоткрытую дверь, которая туда-обратно ходила от сквозняка.

Я замер, не понимая, что же мне делать дальше.

«Открыть и войти? Но какое я имею право? С другой стороны… Знать никто не будет… А все же?»

В метаниях пробыл я недолго: любопытство взяло верх, и я, глубоко вдохнув, подался к двери и… аккуратно толкнул ее.

Я схватился обеими руками за лицо, прикрывая рот, чтобы не закричать. На полу в пустой комнате спиной ко мне сидела взлохмаченная женщина. Она была почти что нагая, в одной прозрачной сорочке, так что я смог увидеть очертания худощавого тела.

Женщина содрогнулась, точно беззвучно усмехнувшись, затем медленно повернулась ко мне.

— Лидия Михайловна?! — выдохнул я.

Лицо ее, не накрашенное, увядшее, и затуманенные глаза выражали безумие. Она поглядела на меня, склонив на бок голову.

— Лидия Михайловна…

— Тиш-ш-ше, — прошипела женщина, и мускулы лица ее скривились, показав неприкрытые косметикой морщинки. — Тише, мальчик… Дверь я не заперла, а ты явился…

Я отпрянул в надежде убежать прочь.

— Стой! — вскрикнула Лидия. — Иди ко мне, мальчик, составишь мне компанию, — и дрожащей рукой достала из-за спины открытый коробок с белым порошком. — Понюхаем кокаинчику.

Я замотал головой, что-то невнятно промычал, затем рванулся и, захлопнув за собой дверь, кинулся вниз по лестнице.

 

Ветер затих, и море пришло в спокойствие. Низкое темное небо утомляло, нависая над вершинами гор, однако улицы были полны народа. Выходной день. Прохожие шныряли мимо меня.

Вот мамочка под руку вела толстого ребенка, и тот так ехидно улыбался, тыкал в меня пальцем и пищал: «Смотри, мама! Смотри!» Я с отвращением поглядел на него, сплюнул и быстро зашагал в сторону центра. Неприятное чувство закололо в груди, порождая страх.

Вечерняя Ялта пестрила огнями. И мне начало казаться, что каждый фонарь светом целится мне в лицо. Захотелось скрыться, уйти в темное место, но везде меня поджидали люди. За поворотами низких домиков, за каждой товарной лавкой — везде люди.

Группка молодых ребят прошла мимо и разразилась смехом. Лица их расплылись общими чертами, при этом смех с остротой порезал слух. Они смеялись слишком много и слишком громко. Они смеялись так, как будто я был глухой. Они все смотрели на меня, как будто я был голый.

Я ускорил шаг и чуть не сорвался на бег.

Мелькали двери, окна, занавески, и мне виделось, что отовсюду, из каждой замочной скважины, из каждой щели на меня смотрели чужие и всезнающие глаза.

Спокойствие моря боролось с шумом улиц. И шум нарастал, куда бы я ни скрывался. И меня видели отовсюду, точно я не по мощеной дороге шел, а по ладони человеческой. Сады с низкими деревьями, заборы, углы домов — ничто не давало мне нужного укрытия. Все провожало меня жадными взглядами.

Я побежал прочь, пробиваясь сквозь толпы невидимых врагов. И небо бежало вместе со мной, рассекая в стороны тучи.

Открылась луна. И я летел к ее свету словно безумец, спотыкаясь, едва набираясь воздуха.

Вперед, вперед…

Остановился вдруг и понял, что совсем один, ни души вокруг. Тишина и легкое дыхание окраин. Ветерок перебирал листья на деревьях, игрался с сухой травой, затем нежно касался моего лица, донося свежий аромат ночи.

В бессилии я упал на холодную землю, раскинул руки, будто в распятье. Голову кружили колючие мысли, и я вглядывался в свечение луны и видел в нем знаменье.

 

Ялта, 10 августа 1925 г.

Маменька, я только сейчас понимаю, как горячо люблю тебя. Любил, люблю и буду любить. Знаешь, новую дорогу я нашел и иду по ней. Ради тебя, родная моя, буду жить и сражаться! За память отца сражаться буду, за потерянное наше счастье. И я найду новое счастье и приведу его к нам в дом. Обязательно. Помнишь, к Фаусту Дьявол явился? А ко мне пока не знаю, кто. Верю в него и надеюсь на него, как на самого себя. Скоро приеду за тобой. Жди, родная.

Твой сын Митя

 

Позорный страх смерти кольнул мое сердце, но я тут же постарался отогнать его: вспомнил истощенное голодом лицо матери; изматывающий жар литейного цеха; грязь и смерти, что шли одна за другой… И это помогло.

Пора.

— Держи в руках крепко, — скомандовал механик Чалбаш — пожилой татарин с воровским загорелым лицом. Он протянул мне деревянный ящик для инструментов, в котором помещались две бомбы.

День стоял знойный и шумный. Началась выгрузка с корабля. К полудню мы должны были успеть заложить снаряды, как раз до того момента, как баковый колокол зазвонит к обеду.

Мы прошли в порт. Территория его была перерезана рельсовыми путями, окружена угольными и товарными складами. Над рельсами шел высокий помост, с которого выгружались товары с парохода.

Пароход «Виктория», железная громада, был прямо по курсу. Мы шли к нему не торопясь. Отовсюду слышалась грязная брань и крики: «Вира! Майна! Хабарда!» Полуголые, смуглые матросы таскали мешки. Несло горьким табаком. Сортиры из камня, что стояли у входа на молы, разили карболкой и хлорной известью. Меня повело от удушающих с непривычки запахов камня, угля, металла и нечистот. Ящик, что я тащил в руках, начал казаться мне неимоверно тяжелым.

— В топливное отделение… для устранения неполадок. С помощником. — Чалбаш показывал документы какому-то жиловатому немолодому матросу.

— Инструмент принес? — спросил матрос и окинул меня усталым взглядом.

— Ну ты же меня, Пава, знаешь. Руки мои без инструмента, как птицы без крылов. — Засмеялся, оскалив зубы, Чалбаш.

— Шагай смело, — отмахнулся матрос. — Тут нынче иностранцев много шастает, черт вас разберешь, кто с инструментом, а кто без…

До решающего момента оставалось совсем немного. И чем быстрее подходило время, тем хуже я понимал происходящее. Перед глазами мелькали грузчики, матросы, слышалась иностранная речь. Слов я не понимал.

— Шагай за мной в топливный бункер. И держи ты этот короб ловчее! Уронишь ведь, гад! — рыкнул Чалбаш.

Спустились в темное, закопченное помещение. Света было мало, точно, как и воздуха, стоял сильный жар. Чалбаш забрал у меня ящик, медленно и аккуратно вынул бомбы и вставил в них заряды.

— Иди наверх и смотри, чтобы никто не нарисовался. В крайнем случае — стреляй, но лучше ножом по горлу. Тише будет. Дай мне три минуты. Потом быстро уходим, — тяжело дыша, распорядился Чалбаш.

Я вылез из душного бункера и тут же в бессилии осел на пол. Дрожащей рукой нащупал за пазухой револьвер. Гулкий звук голосов отскакивал от металла. За стенами, перегородками были люди. Везде люди. И я был таким же человеком.

«Отчего я посчитал себя лучше них?»

Я крепче взялся за пистолет.

«Имею ли я право? Что ждет меня после?..»

Тело мое от напряжения стало твердое, как камень. Отчаяние страшной волной нахлынуло на меня. Все поплыло мутными линиями.

Я, точно во сне, поднял руку, размахнулся и… со всей силы треснул ладонью себя по щеке.

— Ох! — Я схватился за голову, зажмурившись до боли.

Страх отрыть глаза обжигал тело. Я вновь потянулся к револьверу. Вынув его, взвел курок и медленно, обеими руками поднес оружие к виску.

«Вот и все…»

Глубоко вдохнул, сжавшись, как струна.

И вдруг услышал шаги. Они со стремительной скоростью летели в мою сторону. Я вскочил на ноги, выставил револьвер и…

Передо мной образовался не кто иной, как Корнеев. Он затормозил, бешеными от испуга глазами посмотрел на направленный на него револьвер, затем на меня.

— Ты… Ты чего? Я на погрузке был… А тут вдруг ты, механик…

Выстрел.

И еще один.

Стало глухо. Корнеев безжизненно хлопнулся на металлический пол. Глаза его закатились, изо рта потекла тонкая струйка крови.

Шум, вопли, крики моего смертельного испуга.

— Встань! — закричал я что есть силы. — Тебе говорю, встань!

Корнеев не откликался, застыв в неестественной позе. По его рубахе расплывались два багровых пятна.

— Встань! — не унимался я, содрогаясь от ужаса.

Я схватил тело Корнеева, тряхнул его. Напрасно. Холодно-свирепым дыханием смерти ответил мне потревоженный труп. Я вымазал одежду, под ногти забилась кровь. Ладони мои были исчерчены кровавыми линиями.

В паническом страхе я рванулся к выходу, сбиваясь с ног. Мелькали мимо меня лица — пустые, безжизненные.

Проносились воспоминания о чем-то ужасно далеком: отец с матерью, высокая башня, простреленная табличка… и нас с Николаем Степановичем двое, только двое…

Меня сжимали стены, подо мной гнулся пол — все падало и рушилось.

— Казнил! Я казнил! — орал я и несся к черной точке, которая, приближаясь, становилась все больше и больше, и в итоге поглотила меня, а затем и весь мир.

 

Цвели растения, оберегаемые заботливой и любящей рукой. Дом под номером семь на Переселенческом переулке принимал новых гостей. Прозвался он народной гостиницей для «отдыха и поправления здоровья». Николай Степанович, кажется, вывел новые виды пальм, поэтому все больше времени стал проводить в поездках по Союзу — читал лекции для профессоров.

Лидия Михайловна следила за хозяйством, а во время шторма поднималась на высокую башню — глядела на бушующее море.