* * *
Рядом с ее телом, на прикроватной тумбочке,
Нашли записку на испанском:
«Они не успели догнать меня на своих крыльях».
Фраза была написана красным карандашом,
Его потом нашли в кармане халата, вместе с помадой.
Грифель был сильно скошен, как и помада —
Ее следы еще оставались в углах вялых старческих губ.
Дети, внуки, правнуки стояли вокруг.
Говорить было не о чем. Этого ждали уже давно.
Была поздняя осень. Рябиновые грозди за окном,
Падающие ягоды, выклеванные, раздавленные,
Кажущиеся на асфальте следами помады, крови,
Гвоздичными измочаленными лепестками.
Через девять дней пошел снег.
Не знаю, зачем я сейчас об этом пишу.
Я выходила на улицу — вдох-выдох —
Выдыхала воздух, точно стеклянный сосуд,
Он лопался, как будто был с тайным изъяном,
Внутри него оказывались осколки сухих листьев, запах табака,
Какой-то мутный — болотный, нефритовый — свет.
На сороковой день я подошла к ее дому, подняла голову —
В окне кухни отражались тени —
То ли ветви рябины, то ли какие-то крылья.
С ночи был сильный ветер. Стекло вдруг хрустнуло,
Жалобно зазвенело, посыпалось вниз.
В тот день впервые за долгое время
Я смогла дышать, не чувствуя боли в груди и висках.
От нее у меня осталось то, что нельзя никому передать —
Не могу, не хочу, не буду, —
Ее нос, ее подбородок, медленный низкий голос, любовь
К вещам, о которых не следует говорить,
Ее предсмертная записка, которую я ношу в кармане пальто.
Каждый раз, засовывая туда руку, касаюсь слов
«Они», «крылья», «догнать» и каждый раз
Понимаю, что они все ближе и ближе.
* * *
Была в Тагиле. Ела клубнику. Клубника была сладкая.
Жара сделала клубнику слаще. И я ела и ела.
Мама тоже ела клубнику. Была сладко-печальной.
«Дочь, — сказала она, отщипнув от ягоды
Уже полузасохший венчик, мокрый, но легкий,
Мертвый, но милый, — как жить?
Умру — ведь никто на могилку и не придет, не обиходит.
Все вы разъехались. Зарастет могилка травой,
Будет никому не нужной, вот так всегда —
Умрешь и забудут».
«Мать, — ответила я, выбрасывая в мусорку
Целую горсть ягодных венчиков,
Вытирая стол от красных пятен сока,
Делая стол пустым и чистым,
Будто готовым к чему-то, — мы тебя сожжем, не переживай.
Ленка вон сказала сжечь ее, если что.
И тебя сожжем. Развеем прямо над огородом:
Будешь расти клубникой, щавелем, может быть, даже вишней.
Если теперь летом всегда будет жара,
Наша кислая вишня тоже вырастет сладкой».
«Ну тебя, — ответила мама, — запиши лучше
Пин-код моей банковской карты: мало ли что».
Увезла Ленке баночку с клубникой —
Маленькую баночку из-под кабачковой икры,
С намертво приклеенной этикеткой.
Еще увезла баночку красной смородины —
Маленькую баночку из-под горчицы,
Увезла немного сладкой печали, это странное чувство,
Что человек — вихрь легкого праха,
Ягодный сок, окрасивший подушечки пальцев.
Любовь: обнимать то, что обнять невозможно,
Развеять, стереть маленькое серое пятнышко
Со своего влажного лба, оставить себе на память
Маленькую морщинку над левой бровью.
Квартира
Тагильская квартира досталась мне от бабы Тани,
Шумной, громкоголосой, не верившей ни в черта, ни в бога.
Умерла 26 ноября в 95-м: пошла позвонить — этажом выше, к соседям,
Поговорила с сыном по телефону, потом упала — сердечный приступ.
Уже лег снег, глубокий и рыхлый, дома жарили, как сумасшедшие, батареи —
Помню под гробом лужицу жидкости, баба Таня
Была женщиной рыхлой и крупной, как тот ноябрьский снег.
Сначала квартира стояла пустая.
Потом сдавали то одной, то другому.
Потом переехала я, ночевать одной было дико и странно —
До утра не выключала телевизор,
До утра по беленым стенам ходили какие-то неясные тени,
Пахло старыми тряпками, газетами, половиками, известкой.
Разбирала квартиру, выбрасывала все страшное несколько месяцев.
Ночевала там редко, пока ко мне не переехала Ленка.
На второй год начали с ней делать большой ремонт.
У нас в провинции так положено —
Нет семьи, если нет большого ремонта,
Дом должен быть уютным, с новыми обоями, с сияющей модной люстрой.
Вот и старались, без счета тратили время, силы и деньги —
Зашивали потолки, ровняли стены, меняли полы.
Сделали как у всех и даже лучше:
Встроенные шкафы, спальня с розовым потолком, теплый пол в ванной.
Вот только все оставалось, как в первую мою ночь:
Просыпались ни с того, ни с сего, чувствуя чей-то невидимый взгляд,
Сидя в кухне, слышали чьи-то шаги в коридоре, боясь обернуться,
Тоска и ужас вдруг сжимали сердце, невозможно было вздохнуть,
Когда ложились в постель, кто-то, не знаю кто, выходил из стен.
Но человек ко всему привыкает. Мы — тоже люди, привыкли и к страху.
Когда уезжали в другой город, горевали, продавая квартиру,
Гладили, прощаясь, привычные стены,
Боялись теперь будущего, то есть уже чего-то другого.
Новая хозяйка, маленькая и кругленькая,
Едва сдерживала нетерпение,
Хотела начать заносить вещи, начать здесь жить.
В новой квартире не было никого, кроме нас.
Не знаю, как мы это почувствовали. И тут же забыли, что было раньше.
Вот только вчера приезжала моя мама. Болтали разное, вспомнили, разболтали
Про то, как было страшно на прошлой квартире, отрезали еще по куску торта.
Мама молчала, слушала, потом сказала:
«Знаете, а ведь новая хозяйка не прожила там и года. Умерла 26 ноября.
Никто не знает, что с ней случилось».
* * *
Конечно, в этом доме кто-то когда-то умер.
Даже если не умер, нельзя и подумать иначе:
Слишком прозрачным сегодня был ветер,
Слишком легким сегодня был свет.
Именно в такие дни можно поверить,
Что кто-то стоит за спиной, согревает ее,
Потом отходит все дальше и дальше и пропадает.
На выщербленный кафель падали иглы:
Шорохов, кипарисных вершин, редких взглядов,
Случайных людей, только кажущихся случайными:
Все они пришли сюда, чтобы что-то найти,
Потом потерять, потом так и не вспомнить, что потеряли.
Поэтому свет и скользил по лицам:
Забирая самое необходимое, только кажущееся лишним.
Откуда-то оттуда все они казались просто тенями
Тех, кто стоял позади них, колеблясь на ветру,
Как пламя в горячем воздухе, как снопы искр на волне.
Невозможно было различить, где — люди, где — призраки:
Тень руки казалась тенью ветки:
Тень ветки раскачивалась на тени ветра:
Пыль, солнце, взлетающий дрозд.
Опубликовано в Журнале №8