Шестьдесят двенадцать парижских мест

«Шестьдесят двенадцать» — калька с французского «soixante-douze», так дословно обозначается число 72. Мое парижское существование определяется множеством психогеографических зон. Из тех, что вспоминаются прежде всего:

 

— мосты над каналом Святого Мартина (в сумерки),

— зеленеющий кратер парка Бют Шомон^[1] и рядом,

— Сергиевское подворье (богословствующие тени),

— доминиканская библиотека на улице Ледника (поэзия рукописных библиографических карточек),

— стена дома Сэржа Гэнзбура на Вэрнёйской улице (палимпсесты граффити),

— пара китайских ресторанов в Бельвиле (бриоши со шпинатом и аквариум с рыбками-даосами),

— музыкальный магазин рядом с аренами Лютеции (неустоявшаяся вечность джаза),

— буддистский пантеон музея Гимэ (тайна поворота за угол),

— собачье кладбище в Аньере (верность бессловесных),

— стрелка острова Ситэ (самые задушевные возлияния и беседы).

 

Студент, влюбленный, ресторанный посиделец, иногда литератор, чаще молчун, уличаемый в немногописательстве, я всегда любил Париж за то, что он охотно разделял со мной эти состояния. Мы могли бы обойтись друг без друга, но если вас сводит с кем-то судьба, правильнее приподнять шляпу и осведомиться, как дела. Захватывающая несусветность рассказов, следующих за этим вопросом, определяется лишь степенью вашего восторга новыми совпадениями.

 

 

      Квартиры-эпохи

 

Крымская, Водокачка, Гобелены...

Квартиры-эпохи.

Квартиры? Места жительства,

начиналось все с комнат.

Комната, комнатушка, комнатень.

Комнатемень.

 

Первая — на Сергиевском подворье, в студенческом общежитии. Чтение Шестопсалмия в «Ангелологии». Площадь Армана Карэля на подступах к подворью и парку описана в начале «Outside of This (Inside of That)». Искусственный водопад и слепой тоннель на окраине парка Бют Шомон — в «Лирической прозе размером со среднюю неядовитую змею».

Вторая — на улице Жюсье. «Лирическая проза», жилье героя. Дерево-мир во дворе дома, где снималась комната. И дальше, по Кювье, вдоль ограды Сада растений, в сторону Сены — кусок мостовой, выступающей из-под асфальта, и старые трамвайные рельсы.

Третья — на Льежской улице. Эпоха «Он помнит». Гэнзбур умер два года назад. Стена его дома на рю Вэрнёй по соседству расписана, главное граффити: «Бог — курильщик сигар».

Четвертая — во Фламандском переулке, на канале Урки, по названию реки. Урки, торговавшие дурью, паслись чуть дальше, на Сталинградской площади, у ротонды Ледбу. Главный мысленный кадр: недвижная водная гладь, в любую погоду и время года. Сравнение: бесстрастная, как вода в Уркском канале. Рядом — Крымская улица, на которой подворье. Я словно и не выходил из его орбиты.

Пятая комната — у площади Республики, на Шато д’О, сиречь Водокачка. Буквальное название улицы звучит поэтичнее: улица Водного замка. Моим замком была мансарда в шесть квадратных метров, которую моя тогдашняя возлюбленная называла комнатой-перчаткой. В соседях: негритянская семья и одинокий негритянский проповедник-весельчак. Россия вызывала у него восторг, он даже нарисовал портрет Ельцина, похожего на главу африканского совета старейшин. Портрет был передан в Российское посольство на бульваре Лбана, а оттуда скорее всего — в Ельцинский фонд. В случае надобности готов атрибутировать.

Первая однокомнатная — на Ключевой улице. Эпоха «Скупщика непрожитого». Здесь состоялось мое открытие «континента Контрэскарп», как обозначил его, по названию площади в центре улицы Муфтар, Иван Щеглов, русско-французский отец науки психогеографии.

 

Nous nous ennuyons dans la ville...^[2]

 

Первое предложение «Формуляра для нового урбанизма» давно резонирует в моей голове. Юный Иван Владимирович, он же Жиль Ивэн, намечает в нем благородно-утопические подходы к освоению города, к преображению оного в пространство творческого обитания:

 

Последние технические достижения делают возможным постоянный контакт между индивидуумом и космической реальностью, полностью упраздняя его неприятные стороны. Стеклянный потолок оставляет видимыми звезды и дождь. Движущийся дом перемещается вслед за солнцем.  Его стены-кулисы позволяют растительности заполнить жизнь. Поставленный на передвижные планки, он может двигаться утром к морю, чтобы вернуться вечером в лес.

 

Gilles Ivain звучит как «Жил Иван». Сказочный Иван-царевич, психогеографический владыка окрестных мест. Окрестные места — это сама улица Муфтар и район по соседству, излюбленные ситуационистами. Древняя римская дорога, в XX веке — Париж Хемингуэя и ситуационистов. У нескольких поколений советских людей это название неизменно откликается шуткой «Ко мне, Мухтар!», по фильму с Никулиным в роли сыщика-милиционера и его служебной собакой Мухтаром. Но вернемся к оригиналу.

Скандал, устроенный Щегловым в одном из муфтарских кафе и приведший его в психбольницу.

Ситуационистское кафе «Метод» на улице Горы Святой Женевьевы (Дэбор, следуя революционной традиции, вычеркнул бы слово «Святая», но мы его оставим), где размещалась редакция «Международного ситуациониста» (дом 32), на стыке с улицей Дэкарта (отсюда название кафе), продолжением Муфтар.

Еще один дом, на улице кардинала Лемуана, сразу за углом Контрэскарп, направо, если стоять спиной к бульвару Гобеленов; дом, в котором проживал Хемингуэй (по слухам, на четвертом этаже), с цитатой на мемориальной доске из «Неподвижного праздника»:

 

Это был Париж нашей юности, когда мы были очень бедны и очень счастливы.

 

Воспоминания Хемингуэя начинается с описания этих мест. Щеглов жил здесь десятью годами позднее автора «A Mouveable Feast», в пятидесятые. Ежедневный муфтарский покупатель рыбы, овощей и переживших зиму груш, я не мог не издать «Городорог» и не посвятить его памяти Щеглова.

Далее — крошечное студио, купленное на улице Шарля Ле Брэна. Гобелены, соседствующие со страной Муфтардией, район между бульваром Святого Марселя и площадью Италии, названный так по проспекту Гобеленов, от которого отходит одноименная улочка (не путать с самим проспектом). В 2001 году я купил квартиру и переехал через бульвар. Сменил округ, но не психогеографию. Первая часть моей дневниковой трилогии, «На Гобеленах», посвящена жизни в тех местах (к вопросу о муфтарском тексте русской литературы).

Наконец — трехкомнатная квартира на Монашеской улице. Здесь родился наш первый ребенок. По утрам мы бегали с женой в сквере Эпинэт, рядом с домом, но однажды она остановилась и сказала: «Кажется, мне теперь долго не придется бегать». «Сколько?» — спросил я догадываясь. «Месяцев девять. Точнее, уже восемь».

Как расставаться с такими местами? И как гулять здесь, заехав по старой памяти, не обрывая давних знакомств?

 

 

Места, воспоминание о которых кажется сном:

— заброшенный огород в парке при старой Обсерватории.

— австралийский бар где-то на Мобиен. Танцы в четыре утра Я так и не смог найти его вновь. Человек, с которым мы там оказались, тоже исчез из моей жизни.

 

 

Парижачьи:

 

Роман Ильязда о чудаках первой волны эмиграции.

Человек, выгуливающий на поводке кошку, на эспланаде Инвалидов.

О., пугающаяся вывески банка Bred+. Каждый вычитывает свое. Я поначалу воспринимал вывески обувных магазинов «Chaussures» как Шо, сюр?

Хипстэр в сквере на Елисейских полях, вышагивающий вперед-назад и с театральной громкостью говорящий в мобильник. На одном из его ботинок крупно написано «LEFT», на другом, соответственно, «RIGHT».

Полная негритянка в огромных очках у входа в торговый центр на площади Италии. На лице улыбка, на груди значок, на значке надпись:

 

IF I’M SMILING IT MEANS THAT I HAVE

ABSOLUTELY NO IDEA OF WHAT’S HAPPENING^[3].

 

Китаянка на платформе 9-й линии «Фрэнклина Рузэвелта» в направлении центра. Ежедневно в течение нескольких месяцев я видел ее сидевшей на пятом сиденье слева от витрины. Седые немытые взъерошенные волосы, одна и та же одежда: куртка, синие летние штаны, ботинки без шнурков. Считать ее обыкновенной бездомной наркоманкой казалось слишком простым. А что если она была агентом, ниндзей, живым знаком в игре гонконгских триад?

 

Исчезнувшие места:

 

Литературные вечера «Стетоскопа»:

— квартира Ольги Платоновой в 18-м округе,

— квартира Татьяны Горичевой в Марэ (чаще всего),

— подвал ресторана «Очи черные» на Муфтар,

— арт-клуб «Симпозион» под президентством Хвоста,

— кафе «Малевич»,

— русский ресторан с хозяином-негром Мишей у Зимнего цирка,

— русский книжный магазин неподалеку от того же цирка.

 

Кафе «Blue note» на рю Муфтар, ставшее потом «Why not?». Заезжие американцы играли здесь хороший блюз.

Рамочная мастерская на улице Добантона. Ира Ракова выставляла в ней графику, сделанную по мотивам «Ангелологии». Теперь в этом помещении винный магазин, что несколько примиряет меня с потерей места.

Мебельный магазин на улице Алезии. Два огромных этажа, заставленных подержанными шкафами, диванами, зеркалами, столиками разных эпох. Настоящий музей с постоянно сменяющейся экспозицией, вещи можно было не только потрогать, но и купить. Треугольный шкаф в квартире на Гобеленах — оттуда, кое-какая мебель для пикардийского дома тоже: старинный секретер в комнате дочери, колониальное кресло-качалка у камина, зеркало в гостевой комнате (в нем отражается огород).

«Двойное исчезновение», название неснятой короткометражки. В конце бульвара Араго, вместо нынешнего супермаркета, был магазин домодела и самостроя (гвозди, доски, коробки). В него можно было забежать, проспешить под удивленным взглядом продавщицы насквозь и выйти на бульвар Пор-Руаяль. Далее — свернуть налево, пробежать полсотни метров и спуститься по лестнице под мост на рю Брока. Там, под мостом, на месте клошарского стойбища, я нашел большой деревянный гаечный ключ, выкраденный бомжами из какой-то рекламной композиции, и использовал его для фотопортретного цикла «Ключевой предмет». Триптих с женой, позирующей с ключом (мой подарок ухажера), висит у нас на кухне.

Ресторан «Белка, гусь и утка» на улице Линэя. За стойкой на входе сидел хозяин, бывший регбист, — огромный, неповоротливый, с сорванной спиной, а на полках стояли журналы по регби и сигарам. В названии ресторана обыгрывается название басни «Белка, собака и лиса» Жана-Пьера Клари дэ Флориана, так что белок в ресторане не готовили, а вот блюда из гусятины и утятины — пожалуйста. Кормили в «Белке» кухней французского юго-запада, в частности таким отменным касулбе с уткой, что я в течение нескольких лет заказывал только его.

Магазин «Le cordon bleu» на rue Bleu. По-французски «cordon bleu» дословно «синий шнурок» (не «чулок»), а по сути, «кулинар». Кулинары на Синей улице — магазин держали армяне. В продавцах были только мужчины, в синих халатах. Продавали здесь бастурму и оливки, узо и ракию, пахлаву и халву, а для русских клиентов держали бочковую сельдь, которую надо было отдельно попросить. Синий халат утвердительно кивал и удалялся за ней в подсобку. В это место я особенно любил захаживать — была в нем какая-то кавказскость, унаследованная мною с обеих родительских сторон. Две бакинские бабушки, слово «Тбилиси» в паспортной графе «Место рождения» матери, дядя Робик Гаспарян, лучший друг отца...

 

 

Редакция «La pensée russe» на Фобур-Сэнт-Онорэ

 

«Русская мысль» закрывалась смертями. Геллер, Жажоян, Иловайская, Гинзбург. Манук на их фоне был молодым цветоводом бастиона холодной войны, но и его не стало.

Эмиграция кончается, начинается диаспорная жизнь. То, что последние годы Алик с Ариной в ней не работали, и даже скандал, сопровождавший их увольнение, кажутся сейчас делом второстепенным. В тюремно-диссидентские ризы прошлого Алик облачаться не любил. (Носительница семейной легенды — жена.) Двигался быстро, схватывал на лету, настоящее занимало его больше. Жалоб по поводу увольнения я от него также не слышал. Слышал другое: «Нужен миллиардер, которого можно было бы превратить в миллионера», — это насчет новой газеты, которую ему хотелось основать в Париже.

Был бы в ее редакции коридор болотного цвета и объявлениями на стенах? Ксерокс, на котором делала бы копии своих документов вся парижская эмиграция? Кабинет бухгалтерши Наташи, обладательницы сексапильно прокуренного голоса? Кухня с холодильником — в нем ожидала бы обеденного часа еда, принесенная из дома? Или все выглядело бы иначе, не как в старой редакции неподалеку от Александро-Невского собора на рю Дарю?

 

 

Семинар в Высшей школе общественных наук на бульваре Распая

 

Вспомнить начало, доклад о молчании, распайские сумерки за окном.

Мы жили быстро, всезнающе.

Собирались по средам.

Толковали о.

В восемь вентиляторы останавливались. Кажется, замирали и лифты.  Но не мы — скакавшие вниз по лестнице, выбегавшие на бульвар из дремного теплого воздуха. Сдвигавшие столики в кафе напротив, заказывавшие: кто — половинку, кто — малый красный удар^[4]. Где эта странная компания?

География и история.

Большая тетрадь в лиловую клетку.

Книги, заказанные в Византийской библиотеке.

Поездки в Харьков за памятью послереволюционных коммун.

Изучение русского по Платонову.

Те, Кто Были, — были огнем. Она — водой. Долг педагога. Юта.

Залитая первая страница, cосредоточенное переворачивание остальных — после многих весен и осеней знакомства.

«Je te reconnais, même en français»^[5].

Расшифровка ночных соображений.

Второй, остро заточенный карандаш, найденный на столе в кабинете.

Я всегда писал запаздывая. Мне не мешали. Возрастные тормоза сработали где-то в двадцать пять. Взросление было передано словам. Сам пишущий так и остался сидеть в красном кресле купавинской квартиры, дирижируя ночной тишиной.

 

 

Кроме того:

 

Столы для пинг-понга на проспекте Обсерватории — каменные, долмены нашего времени.

Скамейки на проспекте Матиньона. Здесь по четвергам, под каштанами, собираются старики-филателисты. В них есть что-то очень московское. Как в стариках-шахматистах на скамейках в Люксембургском саду — там, кстати, часто слышна русская речь.

Торговые пассажи, начинающиеся у Французской комедии, идущие к Национальной библиотеке и продолжающиеся за Большими бульварами. Небо по ту сторону стеклянных крыш — одного и того же цвета, независимо от времени года, Местная фауна, торговцы, словно родившиеся здесь и собирающиеся здесь же умереть, чтобы быть похороненными на каком-нибудь местном закрытом кладбище, тоже где-то в пассажах. Культура, не подозревающая о природе.

Кладбища Монмартр и Пер-Лашез. Гигантские молчаливые пространства в городе, где теснота возведена в эстетический принцип.

Парк при больнице Сальпетриэр. Еще один просторный внутренний карман города. Старинная часовня, множество цветов и несколько больных, вышедших покурить не расставаясь с капельницей.

Городские сады в ненастье. ПлатАническая растерянность в Саду растений. Летний сумрак Люксембургского сада за минуту до дождя.

В Люксембургском саду — фонтан Медичи. В этой части сада собирается особая публика. За оградой бурлит Бульмиш, бульвар Сэн-Мишель, а здесь, словно курортники на водах забвения, сидят люди, каждый на своем стуле, и думают думу. У большинства левобережных парижан был в жизни период фонтана Медичи. Я даже могу представить себе иностранца, приезжающего в Париж не ради Лувра и лукового супа (которым питаются исключительно туристы), а на молчаливые посиделки у фонтэн Медисис. Малый бермудский прямоугольник, или как провалиться в безмолвие посереди Парижа.

 

Музей декоративного искусства на улице Риволи

 

Попав в любой музей, я сразу ищу взглядом стул смотрителя — профессиональный рефлекс. Моим первым местом работы во Франции был Музей декоративного искусства, где я дежурил либо на выставке стекла Рэнэ Лалика, либо на сопредельном модерне. Команда у нас была веселая: актеры, музыканты, художники, набранные на выставочный сезон.

Я дружил с перуанцем Хорхе Луисом Куба. Как и полагается человеку с таким именем, он был писателем и коммунистом. Хорхе не считал зазорным экспроприировать богатых книжных экспроприаторов (воровал ли он книги на самом деле или лишь привирал для красного словца — не знаю) и писал короткие, хрустальные рассказы про невозможную любовь. Маленького роста, припадавший на ногу, которая была короче другой, носивший черное, друживший со всеми девушками-смотрительницами и даже отругавший меня однажды за то, что я не принял авансов одной из них. Настоящий романтик, он считал подобное недопустимым, противоречащим культу Женщины. Мы продолжали дружить и после того, как работа в музее закончилась. Любили ходить в кино. Помню, в Музее д’Орсэ показывали «Метрополис» под аккомпанемент взволнованного тапера, истово выстукивавшего по клавишам Рахманинова. Потом это посещение было описано в испаноязычном журнале, который Хорхе затеял со своими друзьями в Париже. Я выступал в этой статье под именем «Друга, пришедшего с холода». Под «холодом» имелась ввиду Россия.

Постепенно мы потеряли друг друга из вида. Он томился по Перу, говорил, что хочет вернуться домой, заняться адвокатской практикой, а главное — что его на родине ждет Она. В музее с тех пор я не был. Но хорошо помню и Лалика, и гимаровские комнаты, и стол, сделанный братом Джакометти, Диего.

 

 

Сквер Дэбюси

 

С 1905-го по 1918-й, год своей смерти, Клод Дэбюси жил с семьей в 16-м парижском округе по адресу: проспект Булонского леса, дом 54 (ныне проспект Фоша)^[6]. Сквер в честь композитора был открыт в 1931 году. Он расположен на границе города и Булонского леса. Слева — жилая застройка, справа — огромный корпус Русского посольства. Сверху — бульвар маршала Лана, просторный, усаженный платанами. Снизу — проспект маршала Фаеля, тихий, с редким движением: машины дипкорпуса, моноциклисты, катящиеся стоя на своем колесе. За проспектом Периферийный бульвар, проходящий внизу, и мост над ним, соединяющий лес и город.

В марте 2017 года мы отдали сына в детский сад при посольстве.

Я опять стал парижанином. Утренним парижанином.

 

Отлеживаясь в лесу,

являться утрами в город.

 

Привозил Льва, а потом, забрав в половине первого, возвращался с ним домой, в Пикардию.

Машиной до станции — электричка — метро — две остановки на автобусе. И в обратном порядке: автобус — метро — электричка — машина или пешком через лес, если жена не могла встретить нас на нашей «дасии».

Жена — потомственная лионка, учительница французского и латыни, при этом — главная хранительница культа русского в доме, от Мусоргского до борща. Именно она настояла на том, чтобы дети получали русское образование, хотя куда проще было бы водить их в обычный местный садик, а затем и в школу — в пяти минутах ходьбы от дома, пока остывает чай.

В сентябре в русский детсад пошла наша дочь, а сын стал учиться в посольской школе. После занятий дети играют с товарищами в сквере Дэбюси, это стало обязательным окончанием парижской части дня. Пять дней в неделю, за исключением каникул.

Пять дней в неделю я обретаюсь в сквере Дэбюси. Я хочу лежать на диване дома, пить виски и слушать — громко — Фрэнка Запу. Но я иду с детьми на детскую площадку, сижу, улыбаюсь и машу им рукой. Это называется «Путь отца».

Пять дней в неделю я смотрю на стену мемориального фонтана (авторы — скульпторы-близнецы Жан и Жоэль Мартэли). Две музы, одна со скрипкой, другая с лирой, между ними барельеф со сценами из «Пелеаса и Мелизанды». Надпись: «Клоду Дэбюси, французскому композитору».

На задней стороне фонтана — много других букв.

Три перечня: основных произведений; городов, в которых побывал Дэбюси с концертами; учреждений и лиц, чьими заботами этот памятник был воздвигнут.

Цитата: «Нужно искать дисциплину в свободе, не слушать ничьих советов, разве что ветра, дующего и рассказывающего нам историю мира».

И ноты, первые четыре такта прелюдии к «Послеполуденному отдыху фавна».

Мир, который я мерю шагами в ожидании детей, — от сквера Дэбюси до его могилы на кладбище Паси, там же, в шестнадцатом. Могила Дэбюси — прямоугольная надгробная плита из черного мрамора: строгая собранность фортепиано, крышка которого захлопнута. Иногда я прохожу мимо кладбища, не зайдя на него, хотя на ходу пишу о нем книгу. Кажется, что из действительного места оно стало частью меня. Мне не нужно больше соотносить этот внутренний, поэтический пейзаж с реальностью. Он состоялся и подчиняется своим законам.

Зимой воду в фонтане отключают. Бетонные музы взирают на пасмурный бесснежный день в направлении бульвара. Постепенно я осознаю, что больше не слушаю Запу и даже «Крикора и мертвых хилбили», хотя вообразить такое еще каких-нибудь несколько месяцев назад было бы невозможно. Я слушаю «Сирингу» и «Пагоды» Дэбюси.