Жизнь и смерть Вуглускра застойной поры

Александр Плоткин. Сигнал. Роман-гобелен. Библиотека проекта «Твой текст».

Малая серия. Москва, 2021, 326 стр.

 

Некто Виктор Ригин, обычный «молодой мужчина средних лет», прогуливающийся по центру Москвы самых что ни на есть застойных времен (основное действие романа происходит в 1978 — 1983-м, хотя есть здесь еще и рамка из «нулевых» уже XXI века), начинает чувствовать сигналы внутреннего дискомфорта. Они мешают жить, вынуждают маяться, бежать то ли от себя, то ли к «ложному» себе. Виктор обзывает эти сигналы «Вуглускр» и пытается их победить. Изгнать из «центра принятия решений».

В обстоятельствах, предложенных непреходящим социально-политическим застоем, как выстроить свою жизнь, чтобы не было мучительно больно за бесцельно пережеванные коды?

Как, будучи конформистом, не поддаваться обстоятельствам, постепенно отыгрывая у «жизненной ситуации» (мама в коммуналке на столичной окраине, отсутствие стабильного жилья, работы, семьи и ответной привязанности любимой женщины, подменяемой проходными вариантами) свою судьбу с балансом выше нулевой отметки?

«Демоны», они же «страсти» или же «сигналы», имеют свойство нарастать, подобно любому симптому, стараясь побороть (перекричать) естественные проявления организма, покуда не подчинят его себе целиком.

Собственно, битва с «Вуглускром», незаметная миру и даже самым близким Виктора, является основным содержанием нового романа Александра Плоткина, прозаика, драматурга и практикующего психоаналитика.

«Он пошел по Садовой к булочной, успокоился, купил свердловскую слойку и съел, запивая газировкой из автомата. И все началось снова. Он опять подумал, что живет принудительной, вынужденной жизнью. Как будто вместо него живет кто-то другой — издерганный, жалкий, замученный, ни на что не способный, не владеющий собой. Вуглускр. Виктор вспомнил это имя из анекдота. Он не хотел им быть, но Вуглускр жил вместо него, и он, Виктор Ригин, не мог ничего с этим сделать. Он мог только наблюдать за этим откуда-то со стороны. Все эти мысли не оставляли его…»

После первой главы кажется, что Плоткин затеял российский аналог «Тошноты» Жан-Поль Сартра, подселив в Ригина самопожирающую экзистенциальную изжогу, распаляющуюся дополнительными оттенками из-за особенностей планового социалистического хозяйства. Однако тем, кто хотел бы увидеть в Викторе Ригине последовательного дублера сартровского Антуана Рокантена, придется обломаться — тема «сигналов» и Вуглускра быстро отходит на второй план.

Внутренняя «непогода» в этой книге уже скоро уступает место меткам внешнего мира — тщательно и даже со смаком воскрешаемого автором образа застойной Москвы. Со всеми ее наивными вертикальными связями, локальными кружками (тема противостояния коллективных тел одиноко стоящим личностям — отдельный важный лейтмотив книги Плоткина), кружевами бытовых заскоков и субкультурными симулякрами, вроде театрального бума или повального увлечения йогой и эзотерическими практиками.

«Сигнал» словно бы намеренно вышивает сюжет по краям знаменитой монографии Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось» («Новое литературное обозрение», 2021), сочетавший антропологию и социологию законченного советского прошлого с археологией гуманитарного знания в духе Мишеля Фуко.

В ней Юрчак ведь как раз и описывал самые разные (сложно фиксируемые) модусы сопротивления позднесовеского человека давлению тоталитарного государства. Все эти «итальянские забастовки» и «партизанские тропы» застойного быта, постоянно сталкивающегося с необходимостью максимально комфортного размещения внутри социалистической системы, ветшающей и рассыпающейся буквально на глазах.

Для того чтобы авторские намерения стали очевидны даже самому недалекому или отсталому читателю, второстепенные персонажи регулярно сетуют, что времена не выбирают — в них живут и умирают. Однако ж, «здесь Родос — здесь и прыгай», так как если выпало в империи родиться — не сетуй на засаду, но прокладывай свои собственные кротовьи норы, авось и повезет победить если не Левиафана, то Минотавра в личном бою.

«Все, откуда мы можем черпать наши побуждения, — это наше время, исторически сложившееся общество. Никаких других источников, из которых человек может черпать импульсы, нет. Есть только исторический процесс, и человек находится в нем. Никаких других измерений нет. Это обман. Мы охвачены собственным временем, из которого невозможно вылезти. Все, что мы хотим, мы всегда черпаем только из него. Что-то делать, кем-то быть можно только в том, что есть. Никакой свободы, если хочешь, просто нет. Есть объективно наличная ситуация.

Мы с Ниной по крайней мере поддерживаем высокий уровень жизни. Видел отель в следующей бухте? Я ненавижу коммунизм, это все, что у нас тут есть, этот строй, который нас подавляет. И это уже навсегда. До конца нашей жизни…»

Вполне нормальный для практикующего психотерапевта апофеоз марксизма. Выход за рамки его не предполагается, ведь метафизика — это как раз самый желанный деликатес для подпитки Вуглускра и есть.

В финале этого небольшого (изящного, мастеровитого) романа Ригин мучительным образом вырывает-таки у него победу, обыгрывает Вуглускра не мастерством или какими-то выдающимися достижениями, но именно что по сумме баллов. А еще, видимо, от того, что и в самом деле застой, внутри которого Виктор и его живописные товарищи тосковали мухами в янтаре, не вечен и очень даже скоро все их насиженные места внутри архитектурных творений брежневского брутализма сметет потребительская революция горбачевской Перестройки. А джинсы, бывшие общепризнанным фетишем в Советском Союзе (мама Лена надрывно мечтала подарить их сыну Вите, а несостоявшаяся невеста Маша сказала прямо и непреклонно, что без фирменных «Левистраусов» Витя всегда будет для нее человеком второго сорта, поэтому неудивительно, что вскоре они расстались) окажутся обычным товаром повседневного спроса. Расскажи кому из нынешней молодежи, на какие интриги, мучения и даже буквально в тюрьму люди шли ради фирменных брюк, поди, не поверят: вот какой сам собой совершился в нашем мире ценностный переворот! И какой же сермяжный Вуглускр выдержит разворот таких издевательств?

«Виктор увидел Вуглускра, сидевшего рядом со второй Машей. Они дублировали их. Оба сидели точно в тех же позах. Вуглускры находились рядом, но трудно было определить где именно. Они все время оказывались то ближе, то дальше. Оба то набирали плотность, то становились прозрачнее, так что сквозь них было видно людей и камни. Они колебались и подрагивали в воздухе как языки пламени. Вуглускр сквозил, как будто в нем, как в бумаге, были прорезаны углы. Солнце било сквозь них.

Не отделяясь друг от друга и не меняя положения, как парная картонная скульптура, они уходили в песок. Они погружались и исчезали постепенно. Сначала они ушли до пояса, потом осталась видна только голова Вуглускра со страдальческим и одновременно голодным выражением лица и открытым ртом, готовым все пожрать. Не меняя выражения лица, она погружалась, пока не остался только светлый песок…»

Гештальт закрыт, Вуглускр умер, но дело-то его живет. Тогда как покой нам только снится, ведь не в деньгах счастье и даже не в социальных свободах! Важнейшим обстоятельством победы Ригина над своим хроническим экзистенциальным неблагополучием оказывается встреча с былой возлюбленной Машей и пробудившаяся в нем жажда творчества, порождающая не менее глобальную изжогу.

От недостатка жизненного пространства, помноженного на дефицит подлинных чувств, Ригин пишет два рассказа, включаемые Плоткиным в текст книги. Это «Отец» и «Обман», самодостаточные новеллы отменного качества. Пока читатель готовится выразить сочувствие сочинениям «начинающего автора» и включить режим повышенной снисходительности, Плоткин образует внутри «Сигнала» каскад ложных (зато вполне символически насыщенных) финалов. Таких же притчеобразных и иероглифических, как все прочие элементы, составляющие роман, поскольку прием «текста в тексте», как правило, несет формообразующий характер, автоматически выводя писателя на материи, кажущиеся принципиальными и фундаментальными для конкретной прозы.

Это совпадение «основной» и «вспомогательной» манер вставных новелл кажется принципиально важным для структуры романа, так как Ричард Дайер в остроумной монографии «Пастиш» («Издательский дом Высшей школы экономики», 2021), ссылаясь на «Мышеловку» внутри «Гамлета» и цитатный образ мышления мадам Бовари, объясняет: подобные упражнения на стиль, включенные внутрь большого произведения, обязательно должны быть выдержаны в иной какой-то стилистике. Ибо задача пастиша — зафиксировать разницу «уровней моря». И, таким образом, четко (но не напрямую) маркировать сомнения в прямолинейности авторского дискурса, выражающего точку зрения социального большинства. Таким образом, как бы вступив в спор с самим собой внутри потока собственного же сочинения.

«Пастиш, или по крайней мере такое его использование, требует принятия того, что вы не стоите в центре дискурса, что вы — не единственный производитель форм, которыми пользуетесь, что язык говорит через вас больше, чем мы через него, что мы не в меньшей степени испытываем на себе воздействие культуры, чем производим ее. Иллюзию нахождения в центре дискурса легче поддерживать, если вы находитесь в привилегированном положении в обществе, или что-то вложили в то, чтобы занять такое положение, или видите для себя возможность его занять. Многие мужчины исключены из этого процесса, даже когда они белые, богатые и принадлежат среднему классу. Возможно, на каком-то глубинном уровне мы все из него исключены, никому не дано почувствовать, что он полностью совпадает с дискурсом или производит его. Но иллюзия по-прежнему сохраняется, особенно у тех, кто наделен (относительной, потенциальной) властью».

Длинная цитата необходима для описания одной из сторон авторской мотивации: писатель-психоаналитик действительно обладает властью единственно верной теории, объясняющей человеческое поведение и мотивы его поступков.

Хитроумный Плоткин, правда, действует от обратного — он помещает внутрь «Сигнала» окна пастишей, однако выдерживает их в стиле, едином с основным повествованием. Ощущая себя не просто правым, но и способным «лечить», то есть показывать читателю «правильный путь» развития жизни главного героя и, значит, способ извлечения пользы из чтения. Раз уж современный потребитель балован настолько, что «приятное» желает по возможности совмещать с «полезным», можно дать ему одно и другое. Причем в одном флаконе.

И все-таки для чего сочинитель ввязался в построение еще одной самодостаточной системы, коей, безусловно, является любой законченный и удавшийся роман? Для некоторых текстов принципиально важным оказывается ответ на вопрос: «Зачем это было написано?»

Чаще всего, кстати, такой интерес возникает рядом со стихами, но порой затрагивает и прозаические просторы тоже. Прагматический автор, потративший на создание произведения массу времени и сил, держит в своей голове нечто, вполне возможно, нужное и читателю. Так как если это ему, умному и умелому, «очень-очень надо», то, может быть, оно необходимо и мне, обычному человеку, да просто пока я об этом не знаю?

Сначала я решил, что Александру Плоткину важно передать открытия и умозаключения, накопленные за годы практик. Очень уж много в книге точных, четких формулировок и наблюдений, подаваемых впроброс — как обычно и поступают с чем-то трепетно первостепенным. Наблюдения за людьми или за «природой времени» не акцентируются, не отвлекают от сюжета, но аккуратно инкрустированы узелками на память, выставленными наружу, раз уж жанр «Сигнала» обозначен как «роман-гобелен».

Дело в том, что почти реалистическая (чтобы это ни значило), внутренне логичная, лишенная противоречий, несмотря на избыток субъективизма, атмосфера книги, переносящая читателя в поздние годы застоя, реконструируется Плоткиным не целиком и сплошняком (да это и невозможно), но с помощью отдельных деталей, взятых крупным планом. Фрагментами и эпизодами, которые, совсем как у ткачей или же художников «сурового стиля», стремятся стать иероглифом — символически максимально насыщенным, многогранным знаком. Таким образом приближая внутренний нарративный поток «Сигнала» максимально близко к жанру притчи.

Ведь книга Плоткина состоит из почти автономных глав-мизансцен. Каждая из них имеет расширенный подзаголовок («Как Виктор прошел испытание, разгадал секрет мертвецов и начал жизнь на новом месте») и неповторимую композицию, составленную (сопоставленную) из разнородных составляющих «элементов».

Ну, то есть любая глава здесь делится автором на дополнительные части, вступающие друг с другом в алхимические взаимодействия — чтобы кипение причин и следствий породило последующую ступень фабульного развития.

Потом, примерно во второй четверти «Сигнала», я решил, что роман этот — типичный «разбор полетов» родных и близких рассказчика (он явно не всегда равен автору), оторванных от фона и активно влияющих на бытие Вуглускра. На его неукоснительный рост. Тем более что все, даже второстепенные, персонажи обладают детально прописанными биографиями, включающими влияние Вуглускров на каждого из важных автору персонажей, не только мам и пап, но и бабушек с дедушками, несущими в себе не только военный или гулаговский опыт, а также связь с пореформенной и даже дореволюционной Россией.

Поэтому ближе к концу становится совсем очевидным: ну, разумеется, это книга про социальное (а также экзистенциальное) время, казавшееся вечным, покуда его грубо не свернули. Ригин для того и встречается теперь, в конце нулевых годов XXI века, с Володей, товарищем из застойной юности, двадцать лет спустя, чтобы, во-первых, появилась возможность развернутого экскурса в совок и, во-вторых, дабы можно было показать, что все ими совместно и врозь прожитое потрачено было не зря. И не на зря. Во всем есть смысл. По крайней мере можно его отыскать, если получится. Если умеешь.

Если знаешь ход или код.

С другой стороны, решить, что роман Александра Плоткина — про «сигналы точного времени» и жизнь в социуме, равнодушном до душевных тонкостей, означает значительно обеднить его замысел. Особенность книги Плоткина в том, что композиционный центр «Сигнала» намеренно расфокусирован для того, чтобы не ложиться в обыденные жанровые схемы, но ворочаться в них до последних страниц. Это важное обстоятельство позволяет сохранить интригу чтения до самого конца. Ведь читательское восприятие так устроено, что, покуда не определит «жанровую природу» текста, будет активно перебирать потенциальные дискурсивные возможности. Между прочим, именно поэтому первые страницы только-только начинающегося чтения оказываются для внимательного и заинтересованного читателя подчас плодотворнее детально прописанного финала, таким образом возвышающегося посредине равнины абсолютного понимания.

Непрямая, опосредованная драматургия позволяет роману Плоткина поворачиваться к читателю теми гранями, которые тот способен подхватить и развить в себе. Внутри собственного восприятия. Роман «про застой»? Да, но не только. Текст про Москву? Но коктебельский бэкграунд финала важен не меньше. Сочинение про поиски себя и любви до гроба? Конечно, да, но еще ведь и про массу иных серьезных материй от фирменных брюк до постепенно складывающейся самоидентификации. «Сигнал» выскальзывает из привычных пазлов: иконография его (закономерности и последовательности изображений героев и событий на фоне активного фона) кажется «до боли знакомой» читателю, но оригинальна и плетется поверх клише, штампов и общих мест. Вроде более-менее «все» знакомо, но линии-то, создающие постоянные отсылки к общепринятому, сугубо авторские, неповторимые.

Это и дает роману-гобелену «Сигнал» Александра Плоткина сломать практически неотменимые нынче беллетристические рамки, за которыми остается 99,99% сюжетных книг «про жизнь», выломившись на просторы уже собственно художественной литературы. И это — максимальный для меня комплимент, который я способен написать современному автору.

 

Челябинск