Парка, серая швея

*  *  *

                           

              Елене Лапшиной

 

Наутро, где-то в полдевятого

растает облаков гряда,

и осень поздними опятами

начнёт заглядывать сюда.

 

Они рыжеют дикой мелочью,

рассыпанной (когда? о ком?)

и укоряют память девичью

одной синицей с табаком.

 

Ещё земные птицы трудятся

и яблонь ступицы теплы,

и ваты серые расступятся,

и листья начинают плыть.

 

Теперь от сада и в прихожую

ступени мокрые ведут

и улиц южные прохожие

ручной навязывают труд:

 

— Хозяин, есть работа? — вымолвят

и постоят, и улетят

из тени в свет, легки, как иволга,

с гортанным говором утят.

 

Грибы — но меньше, волны с пеною

облизывают жёлтый брег.

Луна в телёнке будет первою,

попросится кто на ночлег.

 

Её восходы перелесками

высвечивают путь домой,

где печка силится потрескивать

берёзой дымной и сырой.

 

 

*  *  *

 

приди

пришёл

рассказывай

не знаю

ежевечерний воздух из чего

тут состоит

я глину разминаю

я форму придаю ей понево

короче придаю любую форму

три голубя допустим и гнездо

оливы ветвь

мы зададим им корму

отверстия для зву

допустим с до

приди

пришёл

вот повседневность вчерне

мы глину эту обожжём в печи

во имя красоты ежевечерней

пускай себе летит на свет свечи

 

 

*  *  *

 

Где на ребяческие козни

и Юго-Запада дворы,

воспеты Левитанским поздним,

кивали жёлтые шары —

когда вытягивал травинку

и приставлял её к зубам,

я муравьиную тропинку,

боясь, прокладывал в себя.

 

Не муравьиного укуса

из тёмной земляной трухи —

но флейту травяного вкуса,

в какую верят пастухи,

я в руки получил… Но нет же:

я помню утро февраля,

где верховодит ряд сольфеджий

и клавиш фабрики Заря.

 

Я заплатил занятий цену

за музыки живую весть.

Но если мир — немая сцена:

зачем травинку было есть?

 

 

*  *  *

 

пришла и волосы ерошит пришла

хороший кофе какой хороший нашла

нитку с иголкой глаза ломает продеть

нитку не может в тусклый ноябрьский день

надень толстовку поддень пару кальсон

зажги духовку явь это или сон

сохнет полотенце и кухонный георгин

ноябрь некуда деться ноябрь одна один

одно целое одни в одной шестой

хованское белое участок сорок шестой

 

 

*  *  *

 

Дождь лил и не показывал лица.

Как лодка, унесённая с причала,

шёл настоящий ливень без конца,

был ливень без конца и без начала.

 

Текла терраса, подставляли цинк;

просачивался дождь и барабанил

о том, что жизнь не только глупый цирк;

он сузил круг, он близких круг убавил.

 

Алхимия дождя, его лицо,

мелькнувшее в разгорячённом тигле,

в одно соединившее кольцо,

окно, деревья, штору и крыльцо;

и дождь ушёл — шаги его утихли.

 

Он в капюшоне, он в дождевике

его спина сутула, серовата;

меж яблонь удаляется к реке,

в руке дождливой молния крылата.

 

На полчаса заставил замолчать

сорок, людей и ангелов за ними,

но без него могли не прозвучать,

раскачиваясь, высветлив печаль,

на ветках капли солнечные в нимбе.

 

 

Мой Юго-Запад

 

1

 

Если что и осталось,

помня солнечный миг,

это — полок усталость

от открыток и книг;

 

это — коврик настенный,

пыльным зреньем вперясь,

знает, были мы с кем и

их недолгую связь

 

с вечным кухонно-летним:

стол, накрошенный хлеб;

дом и сам мимолётен,

от прозрений ослеп.

 

Он — почти уже абрис,

ветхий лист, силуэт,

крылья бабочки, лакмус,

нота солнечных лет.

 

Знаю, дверь приоткроет,

полувидя кому,

и — дыхание смоет

в синеглазую тьму.

 

 

2

 

Это — листья дышат кожей,

это — Тропарёвский парк.

 

Не ищи его, прохожий,

между листьев, между парт,

карт настенных, мела, света

длинных белых ламп, стекла.

 

Это — лето неодето,

и в прихожей натекла

ты с зонта и чуть промокла —

шея, плечи, грудь, лицо.

 

Это — разом грянет в окна

оглушительным свинцом.

 

Но в спасительном квадрате

кухни чаю будешь пить,

и в одолженном халате

начинаешь говорить

 

о знакомых, незнакомых,

летних, будничных, живых.

 

Это — рядом бестолково

я почти что твой жених.

 

 

3

 

Жили — не тужили,

ворожили нам

столбик лёгкой пыли,

чад нагретых ламп

от страниц скрипучих

с ятями от книг:

это ли не случай

в книгах видеть нимб?

Или речи части

собирать в слова,

краткие, как счастье,

злые, как молва.

Веселись, старанье,

до утра не спи,

в самом замиранье

жить, дышать и пить,

быть всему ответом,

когда все глухи,

лучше влажным летом

пишутся стихи.

 

 

*  *  *

 

Это в мураве букашки,

это смерть в мужской рубашке

и разжатая рука.

Аустерлиц, облака.

 

Это время листопада,

это ямы после Града,

частый гусеницы стук.

Чёрный Зингер: тук-тук-тук.

 

Это муха на портрете,

это взрослые, как дети,

раскачали шар земной:

веселись, юродствуй, ной.

 

Это небо зло и серо,

это маленькая Вера.

Парка, серая швея.

Это Родина моя.

 

Это время полной мерой

быть собой. Свинцом и серой,

чтоб не разлучила мгла, —

шей, бессмертия игла.