Харуки Мураками. Мой любимый sputnik. Перевод с японского Натальи Куниковой. М., «Эксмо», 2022, 320 стр., 5000 экз.
Роман 1999 года. Первый вариант перевода его на русский язык (той же Н. Куниковой) вышел в 2004 году, но в отличие от общепризнанных хитов Мураками («Охота на овец», «Хроника заводной птицы») критикой и широким читателем остался практически не замеченным. Слишком уж она странная, эта книга, даже для Мураками. Сюжет, система образов, с помощью которых писатель разворачивает тему одиночества в сегодняшнем мире, обостряют проблему. Два главных и симпатизирующих друг другу персонажа разделены своими безответными любовями. Молодой учитель (он же повествователь) любит девушку. Девушка «сокрушительно» (и это не метафора) влюблена во взрослую женщину. Та, в свою очередь, производя впечатление образцовой «успешной женщины», пережила в отрочестве душевное потрясение, лишившее ее способности к каким-либо чувствам. Автор не дает читателю, даже на финальных страницах, какого-либо однозначного толкования пережитого героями, разве только предлагает некое направление для его осмысления. Ну, скажем так: наше родство с возлюбленной, да и сама возлюбленная существуют ли в реальности, или реальность — в том числе и образ возлюбленной — мы создаем сами, точнее, их создает наша тоска по этому образу? Или: действительно ли мы полностью воплощены в нашей так называемой реальной жизни (Мураками использует образ «по эту сторону зеркала») или есть еще некое параллельное пространство — по ту сторону, — в котором мы можем обрести вожделенное ощущение полноты своего бытия. И так далее.
Поначалу все традиционно: любовный треугольник, в котором несчастны все (или все-таки, напротив, счастливы полнотой своей тоски по жизни). События развиваются, вроде как подчиняясь логике окружающей нас реальной жизни, и вдруг с героями происходит нечто, что невозможно объяснить освоенными нами «по эту сторону зеркала» представлениями. Сюжетом становится вторжение в нормальную жизнь аномального, и — что главное — естественность, закономерность, необходимость такого вторжения.
Героиня, молодая девушка, одержима потребностью писать, при этом она не графоманка, у нее дар, для нее создание художественного текста — это ее способ думать, устанавливать связь с миром и собой. Хемингуэй советовал: если вы хотите избавиться от мучительной мысли, запишите ее. У героини противоположный подход, в своем творчестве она следует за фразой актера, который на вопрос, почему в его фильме так много крови, ответил: «Человек так устроен: если в него выстрелить, польется кровь». Для героини Мураками «выстрел» — это художественное слово как ее способ «пускать кровь» из реальности.
Важная в романе метафора: «sputnik» — советский космический аппарат с собакой Лайкой на борту, обреченной вечно — живой, а потом мертвой — пересекать бесконечность. Sputnikом повествователь называет главную героиню. Образчики ее прозы тоже входят в роман, органично включаясь в его сюжет.
Надеюсь, что мои отрывистые замечания о романе, возможно, объясняют, почему «Мой любимый sputnik» предполагает чтение медленное и сосредоточенное. И не напрасное.
Китай у русских писателей. Составление и вступительная статья Александра Романенко. М., «Родина», 2022, 528 стр., 200 экз.
Книгу составили отрывки из описаний Китая, сделанных русскими путешественниками и литераторами XVII — ХХ веков. Сборник открывают извлечения из «Путешествия в Китай» боярина Николая Спафария, побывавшего там с дипломатической миссией в 1675 году, заканчивают — очерки советских писателей, в частности, Бориса Полевого и Сергея Залыгина, совершивших большую поездку в 1956 году. О феномене же нынешнего Китая, который из отсталой, отодвинутой в последние два столетия на окраину мирового исторического движения страны вдруг, всего за какие-то три десятилетия сумел стать супердержавой — в этом сборнике вы не прочтете. Не поспевают за Китаем наши писатели. Сергей Залыгин, например, побывавший там и в 1989 году, в год завершения китайской «перестройки», год «площади Тяньаньмин», не написал в дополнение к опубликованным им когда-то очеркам ни строчки, ограничившись только устными рассказами, из которых явствовало, что увиденное им теперь в Китае никак не соотносилось с уже сложившимся у него когда-то образом.
Некая внутренняя энергетика Китая, скрытая от внешнего наблюдателя, несомненно, накапливалась давно. И это так или иначе чувствуется в большинстве представленных в сборнике текстов. В частности, в очерках Никиты Бичурина, в качестве начальника духовной миссии проведшего 14 лет в Пекине начала XIX века, описываются система образования, уровень бытовой культуры (достаточно высокий даже по европейским меркам). В воспоминаниях о своих десяти годах в Пекине другого священника Василия Васильева. В картинах китайской жизни, оставленных Иваном Гончаровым во «Фрегате Паллада». И так далее. Всего тут представлены свидетельства более тридцати авторов. В своем роде симптоматичным я бы назвал рассказ Бориса Полевого, как советские писатели ездили к Великой Китайской стене и по дороге демонстрировали своим китайским провожатым обилие своих, вычитанных из справочников, знаний о стене. Но вот они наконец ее увидели, и — «апломб наш сразу испарился. Древняя стена эта поражала не только грандиозностью масштабов, но и удивительно зрелым инженерным планом, архитектурным мастерством, замечательной продуманностью расположения». «У меня еще свежи в памяти так поражающие нас стены древнего Рима, старинные эллинские форты, хмурая мощь Тауэра, но как это в общем-то незначительно выглядит по сравнению вот с этой десятиметровой громадиной, которой две тысячи лет китайцы опоясали свою страну».
Из пропущенных книг
В. С. Печерин. Apologia pro vita mea. Жизнь и приключения русского католика, рассказанные им самим. Ответственный редактор и составитель С. В. Чернов. СПб., «Нестор-История», 2011, 864 стр.
Вспомнить о ней и посокрушаться, что в свое время замечательная книга не была отмечена в «Библиографических листках», заставило меня эссе Калле Каспера в июльском номере «Нового мира» (речь там шла о «Замогильных записках» Франсуа Рене Шатобриана и Владимира Печерина). Увы, о Владимире Сергеевиче Печерине (1807 — 1885) большинство из нас знает только от Герцена, описавшего их встречу в английском монастыре в «Былом и думах», и по воспроизведенной там же их переписке (часть седьмая, глава VI). Активная жизнь Печерина практически целиком прошла за границей, включая двадцать лет католического монашества. Письма его ценились в узком кругу тогдашних интеллектуалов, но первым и до недавнего времени единственным книжным изданием его сочинений стали вышедшие только в 1932 году (переизданы в 1989-м) «Замогильные записки», которые М. О. Гершензон составил из мемуарных заметок, содержавшихся в письмах. И вот наконец внушительный по объему (54 печатных листа) том сочинений Печерина под названием «Apologia pro vita mea», в который вошли, естественно, его мемуарные заметки, а также переписка со своими русскими корреспондентами. 145 писем никогда ранее не публиковались. Писались они «русским европейцем», относившимся к письменной своей речи необыкновенно ответственно, но это действительно письма, в которых автор позволял себе больше раскованности, эмоциональности, доверительности и даже провокативности. Письма эти составляют, по сути, единое целое с «Замогильными записками». Труд по составлению и комментированию этого огромного корпуса текстов взял на себя исследователь творчества Печерина С. В. Чернов, и проделанная им работа производит сильнейшее впечатление — только в его развернутых комментариях 1919 позиций (180 страниц текста мелким шрифтом на страницах формата 70х100/16), плюс Библиография и несколько Приложений.
«Замогильные записки» Печерин начал писать в 1860-е годы с надеждой опубликовать их в обновленной, как ему казалось, России, но, увы, надежды не оправдались. В письме 1972 года к близкому другу Ф. В. Чижову он писал: «благодаря цензуре мои записки никто не прочтет», «никто не похвалит и не осудит их… моя рукопись будет долго-долго лежать в ящике забвения. Я теперь адресую своим записки прямо на имя потомства; хотя, правду сказать, письма по этому адресу не всегда доходят, — вероятно, по небрежности почты, особенно в России. Через каких-нибудь пятьдесят лет, то есть в 1922 году, русское правительство в припадке перемежающегося либерализма разрешит печатать эти записки, то тогда это будет ужасная старина — нечто вроде екатерининских и петровских времен, времен очаковских и покоренья Крыма. Будет только темное предание, что дескать вот в старые годы жил-был на Руси такой чудак Владимир Сергеев сын Печерин: он очертя голову убежал из России, странствовал по Европе и, наконец, оселся на одном из британских островов, где и умер в маститой старости... Какой-нибудь юноша 20-го столетия прочтет историю этой жизни, вечно идеальной, отрешенной от всякой земной корысти, вечно донкихотствующей, и может быть это чтение воспламенит в нем желание совершить какую-нибудь великодушную глупость».