Рассказ «Нестор и Кир» — один из ключевых для творчества Юрия Казакова. Практически не имеющий фабулы, он далеко отстоит от жанра рассказа, примыкая к путевым очеркам, из которых Казаков впоследствии составил свою знаменитую книгу «Северный дневник» (М., 1973). В структуре этой книги «Нестор и Кир» занимает важнейшее место. Открывающий сборник большой одноименный очерк, написанный в 1960 году на материале поездки Казакова в села Койда и Майда Зимнего берега Белого моря — это во многом рассказ о торжестве колхозного строительства у поморов, заканчивающийся оптимистичными предсказаниями о дальнейшем развитии этого далекого края. Написанный позднее «Нестор и Кир» представляет собой, по сути, антитезис «Северному дневнику». В нем устами главного героя Казаков рассказывает о разрушении и гибели традиционного поморского уклада и о том, какой вред ему нанесли и наносят колхозы.
Напомним вкратце сюжет «Нестора и Кира».
Некий рассказчик, в котором угадывается сам Казаков, после долгих скитаний по берегам Белого моря приходит в старинное поморское село Кега[1]. Там он останавливается в доме крепкого, хозяйственного мужика Нестора, у которого есть молодой, но умственно отсталый сын Кир. Некогда семью Нестора раскулачили, отца отправили на Соловки, а мастерскую по производству печуры (точильного камня) реквизировали. Но и сейчас Нестор при помощи своего сына добывает печуру, обрабатывает и продает в Архангельск:
Дом у него крепок, бревна от старости стали как слоновая кость, есть корова, есть овцы, и вся одежда в семье добротна, прочна и чиста. Он не пьет, зарабатывает много, никому копейки не уступит, никого не подпускает к печуре, сам разведал, сам вызнал места, где можно легко ее брать. Привозит он ее с Киром, всегда ночью — эти громадные серые плиты спрессованного песчаника, сам выбрал себе место возле амбаров и мостков, там у него мастерская, там он с Киром тюкает, крошит эти плиты и выкалывает из них удивительно круглые точила и жернова, сам следит, как грузят его продукцию на пришедший из Архангельска мотобот, сам все помнит, вечером надевает очки, обкладывается папками, где у него подшиты всевозможные накладные, квитанции, расписки капитанов с печатями и штампами. Сын его — идиот, будто в насмешку названный таким звучным сильным именем, — в полном, в рабском, я бы сказал, его подчинении.
Колхоз с ним ничего поделать не может, потому что как колхозник он тоже работает по несколько месяцев в году — сидит, как и все, на тоне с сыном, ловит и сдает семгу — и там его не обманешь, не обвесишь, и там прекрасно разбирается он в планах, наценках, сортах...[2]
Рассказчик вместе с героями едет на тоню — место, где ловят семгу, — и живет там. Он наблюдает за тем, как достают из сетей и обрабатывают рыбу, за тем, как охотится Кир, «крепкий, смугло-румяный, дитя природы», который «добр, весел, общителен, но — дикий, дурачок...» (2, 107). Смысловое ядро рассказа составляют воспоминания Нестора о старом житье и его критические оценки современной, колхозной жизни. Именно они послужили причиной редакторских и цензурных придирок к рассказу; именно о них неодобрительно отзывались критики, отмечая неспособность рассказчика всерьез возразить своему герою[3].
Впервые Казаков побывал на Белом море в 1956 году, проехав по селам Летнего берега и побывав на Соловках. Из той поездки он привез самые светлые впечатления от жизни поморов и тамошнего бытового уклада, что потом отразилось в рассказах «Никишкины тайны», «Манька», «Поморка», отчасти «На острове». Спустя два года писатель ехал в Архангельск со столь же романтическими настроениями. «„Октябрь” мне дает командировку на Север и я еду, хоть одному ехать не хочется... — писал он К. Г. Паустовскому 20 августа 1958 года. — ...Хочу поехать на Белое море в поморскую деревню, забраться на тоню к рыбакам и пожить с ними недели две-три, поглядеть попристальнее на их житье-бытье и, может быть, самому поработать с ними, половить рыбу?» (3, 335 — 336).
В начале сентября Казаков приехал в большое село Нижняя Золотица на Зимнем берегу Белого моря, где прожил почти двадцать дней. В прошлые годы это некогда богатое село славилось как центр эпического сказительства, а в советское время — как один из центров зверобойного промысла. К тому же оно располагалось в очень красивом месте: на берегу реки Золотица, недалеко от Белого моря, по бокам огражденное высокими берегами. Оттуда открывался великолепный вид на море, устье реки и само село, застроенное большими старинными домами.
Однако из этой поездки Казаков вывез впечатления совсем иного рода, чем из путешествия по Летнему берегу. Ими он делился в письме к своей возлюбленной, поэтессе Тамаре Жирмунской, написанном сразу по возвращении в Архангельск, 26 сентября 1958 года:
Поездка моя оказалась совсем не тем, что я воображал себе. Т. е. к ужасу своему я понял, что или я прав, а весь мир не прав, или я не прав, или я совсем не туда забрался. Если все писать, как я чувствовал здесь, то это гроб, а по-другому писать, т. е. не то, а как надо — тоже гроб.
Я, м. б., покажу тебе дневник, я тут от скуки плел чего-то, ты увидишь, что я совсем зарыпался и того, что мне нужно бы, я не увидел, проглядел что ли, а всякие ощущения — это все эфемерно и, м. б., неверно. С чем я приду к Панферову! Наверное, мне надо бы съездить на Кубань или еще куда, где люди получают ордена за урожай и живут, вероятно, по-иному, чем здесь. Здесь же умирание, хуже, чем было, если верить, скажем, Пришвину и прочим. Я не могу тебе писать всего, что я тут увидел и подумал и пр. — я тебе говорил уже, прочитай «Колобок» Пришвина, сделай поправку на сегодня, т. е. преобразуй деревни в колхозы и т. п. и вот тебе точная картина жизни теперешних поморов, а мысли и ощущения Пришвина — мои мысли и ощущения![4]
Сравним с этим письмом фрагмент дневника, который хотел показать своей корреспондентке Казаков:
Что застал здесь Пришвин — уже смерть, уже умирание, овеянное дымкой поэзии старых традиций, старых патриархальных отношений. Еще была жизнь в смысле творческом, т. к. каждый был предоставлен себе и должен был что-то делать (и часто не совсем заурядное), чтобы жить богато и счастливо. Была еще предприимчивость, была поэзия выгодного, иногда опасного труда. Сейчас не то совсем, а все хуже. Не знаю, вряд ли я ошибусь, если скажу, что в творческом отношении теперешний северный народ, теперешние поморы — мертвы. Дело в том, что каждый в отдельности лишен перспектив обогащения чрезвычайного, а поэтому во всем проглядывает некоторая лень, летаргия. <…> Я живу в деревне, говорю с рыбаками и от многих слышал, что раньше было лучше, деревня была больше. И никто не говорит о планах и соревнованиях, никто особенно не перенапрягается. Жизнь поморская совсем теперь не та, что была когда-то (3, 298 — 299).
Мы не знаем, чем отчитался перед журналом «Октябрь» о своей поездке Казаков[5], но рассказ, основанный на беломорских впечатлениях 1958 года, он написал только три года спустя. Как, вероятно, подозревал и сам писатель, к его тематике и его настроению в московских журналах отнеслись скептически. «„Нестора и Кира” — это я такую бадягу написал еще в прошлом году — отодвинули в „Москве” еще на два месяца»[6], — жаловался он Виктору Конецкому в письме от 29 марта 1963 года. В итоге рассказ был напечатан лишь в 1965 году в алма-атинском журнале «Простор» (№ 4), в знаменитом номере, где вслед за ним была помещена подборка стихотворений из «Воронежской тетради» Мандельштама с предисловием Ильи Эренбурга. «Эту главку (Нестор и Кир) я... предлагал многим журналам, но ни один не взялся напечатать, — писал Казаков редактору «Простора» И. П. Шухову. — Можете поэтому представить мою радость, когда я увидел эту штуку, хоть и с купюрами, напечатанной»[7].
Даже вдалеке от столиц «Нестор и Кир» вызвал придирки цензуры. Хотя сообщения биографов и комментаторов Казакова, что рассказ был опубликован с «купюрами и жесткой редакторской правкой»[8], и следует считать преувеличением, но один важный фрагмент — критика главным героем колхозов — был из него выброшен. При последующих перепечатках «Нестор и Кир» сокращался все больше и больше, и к началу 1980-х годов линия Нестора сжалась до минимума: версия рассказа в последнем авторизованном сборнике Казакова «Во сне ты горько плакал» (М., 1977) меньше версии «Простора» почти на 750 слов. Полный текст рассказа дошел до печатного станка лишь в 1990 году[9].
Когда в 1995 году был опубликован беломорский дневник Казакова[10] стало известно, что прототипом Нестора послужил житель села Нижняя Золотица Василий Дмитриевич Пахолов. О нем писатель вспоминал и в других своих «беломорских» текстах. Так, в самом начале «Северного дневника» (1960) помещен рассказ Пахолова о том, «как промышлял он на Мурмане в тридцатых годах» (2, 12), хотя по имени рассказчик не был назван[11]. Далее Казаков вспоминает свой приезд в Нижнюю Золотицу и знакомство с хозяином: «Вот и дом Пахолова. Провожатый мой торопливо ушел, видимо спешил на причал встречать кого-то, а я постучал, меня впустили в сени и оттуда — в озаренную лампой кухню. На столе на подносе шумел самовар, красные угли сыпались из-под решетки. Начались расспросы: „Кто? Откуда? Зачем?”, начались покрикиванья: „Живи, живи! Места хватит! Вон тебе комната, вон и печка!”» (2, 40). Позднее Пахолов стал одним из героев документального очерка «Какие же мы посторонние?» (1966): в его доме снова остановился Казаков со своими коллегами-журналистами, и он снова назван по имени. Однако если здесь Василий Дмитриевич предстает как радушный хозяин, то и в письмах Казакова, и в беломорском дневнике, и в «Несторе и Кире» он описан совершенно иначе: заселение в его дом приезжего воспринимается им как неприятная, но неизбежная колхозная повинность.
В очерках Пахолов появляется эпизодически, и нам ничего не рассказывается о его судьбе. Иначе в «Несторе и Кире», где прототип Пахолова является центральным персонажем и по своей роли вынужден поведать о себе рассказчику:
…в двадцать пятом годе разведали мы с батей этот самый камень, эту печуру, лежала она в горах, никому не нада была, а мы скумекали. Теперь гляди: стали мы помаленьку работать, запряглись не хуже той лошади, батя да я, да брат двоюродный, поработали мы год, другой, видим, печура идет, сбыт, значит, свой находит. Вот батя и говорит: давай, говорит, воду приспособим, как вроде мельницы. Там в горах есть ручей, начали мы таскать каменья, запруду сделали, все честь по чести, колесо изготовили с лопастями. Не пивши, не евши — это тебе как? И завертелась это у нас механика! На месте все и точили, на берег выкатали по доскам, складали — это тебе и есть наша русская сметка! Как бот придет из Архангельска, мы сейчас карбаса нагружаем и на него! Понял? Такое дело начали, со всей России заказы пошли... <…>
— Где же теперь эта мастерская? — спросил я после молчания.
— Где! А вот где: пришла раскулачка, батю на Соловки забрали, очень он яростный был. Меня в колхоз забрили, мастерскую нашу туда же, а на кой она кому нада? <…> Я в этом колхозе не работал никогда, как поглядел, когда батю моего брали… я и подался по экспедициям. То на судне гидрографическом плавал, то с геологами… Вот так и жил, смотреть не мог, что с деревней сделали! (2, 105—106).
Мы со всем светом торговлю вели. У нас тут всяких ваших министров не было, а было так: захотел в Норвегию — дуй в Норвегию, захотел в Англию — дуй в Англию. Ты думаешь, я уж темный такой, да? А я, сказать тебе, в Норвегии два года жил до революции, делу обучался, так? Я все произошел, шхуны строил! (2, 112).
Как ни покажется удивительным, но у нас есть возможность сопоставить этот рассказ с реальной историей семьи Василия Дмитриевича Пахолова. В родовом доме в Нижней Золотице, где останавливался Казаков, до сих пор живет его внук, у которого хранится часть фамильных документов и фотографий; еще живы соседи, помнившие Пахолова и охотно рассказывающие о нем. Кроме того, в Государственном архиве Архангельской области отложились документы о гонениях, которым в 1920 — 1930-х годах подверглось большое семейство Пахоловых[12]. С одной стороны, эти документы типичны для того времени, когда новая власть разрушала крепкие поморские династии, лишая крова и ссылая на лесоповал или отбывать иную трудовую повинность. С другой, в них отразилось удивительное человеческое достоинство: люди не складывали бессильно руки, а боролись за свое право жить и работать там, где жили и работали их предки, — и порой побеждали в этой борьбе, хотя и не без неизбежных потерь.
По данным домовой книги 1920-х годов, до сих пор хранящейся в сельсовете Золотицкого сельского поселения[13], в те годы хозяйство Пахоловых состояло из семи человек. Главой его был Дмитрий Степанович (1858 г. р.), вместе с которым проживали жена Манефа Поликарповна (1868 г. р.) и дети: Яков (1906 г. р.), Прасковья (1908 г. р.) и Василий (1895 г. р.) со своей женой Еленой Федоровной (1891 г. р.) и дочерью Ириной (1923 г. р.); немного позднее к ним прибавится еще одна дочь Василия — Зинаида (1930 г. р.).
Согласно архивной справке, составленной в конце 1920-х годов, по социальному происхождению Дмитрий Степанович был «кулаком». Он владел кустарной мастерской по обточке точил и занимался сельским хозяйством[14]. Хозяйство его состояло из небольших наделов пахотной и сенокосной земли, двух лошадей, двух коров, одной овцы, а также двух домов — 1890-го и 1910 годов постройки. Первый впоследствии отойдет Василию Дмитриевичу, а другой его брату Якову. При хозяйстве имелись амбар, сарай, два скотных сарая, а также два карбаса, парусная ёла, невод, тайник и сети. В этой же справке имелся важный пункт, согласно которому Дмитрий Степанович раньше пользовался наемным трудом (л. 5 об.). Эта короткая запись и стала причиной последующих бед семьи.
Уже в Конституции РСФСР 1918 года присутствовала статья, определявшая категории граждан, которые не могут избирать и быть избранными. Первым пунктом в ней назывались «лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли»[15], то же мы видим и в Конституции 1925 года[16]. В этой формулировке (и формулировках других пунктов этой статьи) оставалась некоторая неопределенность. Поэтому во второй половине 1920-х годов, в основном перед выборами в местные органы власти, выпускались подзаконные акты, уточняющие положения основного закона. В них то смягчались, то ужесточались условия, по которым те или иные категории становились «лишенцами». Так, в инструкции о выборах городских и сельских советов от 13 октября 1925 года допускалось восстановление в избирательных правах крестьян или ремесленников, использовавших наемный труд одного взрослого или двух учеников[17]. Но уже спустя год, 4 ноября 1926 года, была принята гораздо более жесткая инструкция, которая лишала избирательных прав не только людей, использующих наемный труд сейчас, но и тех, кто использовал его раньше вне зависимости от срока давности[18].
Видимо, именно по этой инструкции права голоса был лишен в 1926 года отец Пахолов, а в следующем году — оба его сына.
Нужно сделать важное уточнение: «лишенцы» не просто не могли участвовать в голосовании при выборах местных или иных властей, а фактически ставились вне закона и для расправы с ними местным органам власти давались самые широкие полномочия. Так, в сельской местности задолго до коллективизации и раскулачивания их могли лишить всего имущества, выгнать из жилья и фактически лишить средств к существованию. Впрочем, из документов неясно, к каким конкретным последствиям для Пахоловых привел их перевод в категорию «лишенцев».
Однако в самом начале 1929 года в местные партийные организации и избирательные комиссии были разосланы письма, осуждающие перегибы при лишении избирательных прав определенных категорий граждан. В частности, указывалось на недопустимость в борьбе с кулаками допускать перегибы по отношению к середнякам, которых рекомендовалось активно привлекать к участию в предстоящих выборах[19]. Видимо, Пахоловы решили воспользоваться этим обстоятельством, направив 10 февраля в Золотицкую сельскую избирательную комиссию заявление от обоих сыновей, где подчеркивалось, что «семейство состоит на обеспечении нас, а некак<sic!> на обеспечении нашего отца» и что «основным нашим занятием как до февральской революции, так и в настоящий момент являются промыслы при своем сельском хозяйстве, где… не применяли чужой рабочей силы как в сельском х<озяйств>е, также и при промыслах». Особо братья отмечали, что хотя их хозяйство «ведется совместно с отцом, но доход, полученный отцом, не является для нас обеспеченным, хотя бы и частичным, но ввиду его старости и нетрудоспособности идет на обеспечение его одного». Заявление заключалось просьбой восстановить избирательные права всем членам семьи (л. 35 — 35 об.).
Хотя местный избирком отнесся к заявлению братьев благосклонно, вышестоящие инстанции потребовали приложить «заключения более мотивированные» (л. 32) и решение сельсовета. 3 сентября состоялся пленум Золотицкого сельсовета, подтвердивший решение избиркома (л. 33), который тем не менее отказал в восстановлении в правах главе семейства, Дмитрию Степановичу. Спустя два месяца старик решил сам бороться за свои права. 4 ноября он отправил Золотицкому сельсовету следующее заявление:
Я лишен права голоса с 1926 года по неизвестным для меня причинам. Я отроду имею 74 года, всю жизнь свою в молодых летах ходил по наймам в матросах, потом, когда семейство свое подрастил и сам стал в преклонных летах, стал заниматься в своем хозяйстве промыслами: ловлей семги без наемной силы и вообще к наемному труду никогда не прибегал. В 1923 году я взял в аренду в Зимних горах 3 версты в длину и 40 сажен в гору горы, в которой находятся залежи точильного камня, и контракт заключен мною… за плату 13 руб. в год. Потом поставил плотину для заточки точил и занимаюсь этим делом исключительно своими силами. И оборудование построенное исключительно своими силами и собственными руками. <…> Выработанный точильный камень сдаю госучреждениям. И я за всю свою жизнь торговлей и другими неправильными путями, т. е. эксплоатацией, не занимался, и в силу этого прошу восстановить меня в правах голоса. В просимом прошу не отказать мне (л. 26 — 26 об.).
Второе заявление не датировано, но нет сомнений, что оно относится к тому же времени. Его адресатам была Комиссия по рассмотрению социальной расслойки при Золотицком избиркоме:
Настоящим прошу восстановить меня в права<х> гражданства и дать мне право голоса, т. к. наложенное на меня лишенство не считаю правильным по нижеследующему, торговцем я никогда не был, постоянным эксплоататором тоже не был, напротив, лично я сам был отдан в услужение с 9 лет и находился в эксплоатации до 45 лет. Из чего видно, что вся моя молодость и зрелые силы отданы были на службе богатым. Причиной лишения послужили личные счеты некоторых г<ражда>н по ненависти ко мне, будто бы я эксплоатировал гребцов на гребном карбасе при выезде на пароходы, что не совсем правильно, были случаи приглашал гребцов, когда мой старший сын мобилизован на государственную службу, и я не мог иначе заработать себе грош на пропитание, и это не дает повода к лишению, и кроме того лишенство доводит меня 75-летнего старика и семью к отчаянной голодовке (л. 28 — 28 об.).
Никакой официальной реакции на эти письма в архивных бумагах не зафиксировано, но бюрократическая канитель продолжалась. 20 декабря состоялось еще одно заседание Золотицкого сельсовета, рассмотревшее заявление братьев Василия и Якова и принявшее следующую резолюцию: «Пахоловы лишены в 1927 г. В довоенное время в хозяйстве применяли частичный наемный труд. Со дня советской власти живут промыслами от своего труда. Хозяйство считать середняцким. Яков участвует во всей общественной работе, а Василий к мероприятиям соввсласти никакой не проявил лояльности. В правах восстановить» (л. 30). Но власти предержащие опять не утвердили это решение. Кто-то из начальников написал поперек резолюции: «Не указано, сколько времени применяли наемный труд и в каком размере и где».
Вероятно, после этого братья поняли: для того чтобы их восстановили в правах, они должны отказаться от отца, размежеваться с ним. 6 февраля Василий и Яков направляют в сельсовет заявление «о производстве имущественного раздела с нашим отцом Пахоловым Дмитрием Степ<ановичем>» (л. 25). Совершив раздел, они 18 февраля втроем с сестрой пишут в Комиссию по восстановлению в избирательных правах при Золотицком сельсовете новое, которое уже по счету заявление с той же самой просьбой, на обороте которого — 58 подписей односельчан, поддержавших ее (л. 27).
Все шло к тому, чтобы всем троим младшим Пахоловым вернули избирательные права, но в начале 1930 года началась принудительная коллективизация, фактически уничтожившая веками складывавшийся поморский уклад. В эти жернова попала и вполне середняцкая по имущественному положению семья Пахоловых, поскольку все лишенцы автоматически должны были быть раскулачены. О том, что с ними произошло, красноречиво свидетельствуют два документа.
Первый — заявление Василия Дмитриевича, посланное им 8 марта в Архангельский райисполком:
Я, Василий Дмитриев Пахолов, с сестрою своею нахожусь высланным на лесозаготовке от Северолеса в Мудьюжском участке. В отсутствии нас раскулачили и семейство мое: жену беременную, отца старика 75 лет и мать 65 лет и брата инвалида 23 лет и малолетнюю мою дочь 5 лет выселили из дома и поместили в какую-то халупу (хату). Я по социальному положению считался средником, но два года назад стали считать меня кулаками. <sic!> Затем местною нашею властию голос был дан и послано было на утверждение в Приморский рик <Районный исполнительный комитет — А. Б.>, тому месяцев пять, но ответа по сие время не получено. Наемным трудом мы не пользовались — работали своим трудом. Не знаю, почему нас причислили к кулакам. Хотя отец наш имел шитое судно вместимостию 600 пуд, но тому лет 20 назад. Кроме того, имели 2 дома, один недостроенный, для другого брата. <…> Также для своей надобности имеем маленькую кузницу и на таковой работа<е>м только для себя, а не на сторону другим лицам. Занимаемся исключительно рыбным промыслом и звероловством. В 1921 и 1922 году был на службе по географии в научной экспедиции в примерной партии и считался как бы на военной службе у красных. Из этого ясно видно, что я к кулацкой группе не подлежал-бы, а к средникам. Торговым делом никаким не занимался. Ввиду сего прошу Райсполком обратить сугубое внимание на мою просьбу и сделать защиту, вселить мое семейство в свой дом с возвращением всего конфискованного имущества, а также исключить нас из группы кулаков, как мы таковыми не были и быть не могли, как трудились сами свои трудом без наемных сил (л. 24 — 24 об.).
Второй — заявление от 10 марта в Архангельский окружной исполком, посланное от имени двух братьев и сестры, но подписанное (и написанное) одним Яковом, где вкратце рассказывались биографии членов семьи и сообщалось о настоящем их положении:
Общее наше семейство состоит из 7 человек. Работая и подымая свое хозяйство, насколько хватало наших сил, мы никогда не ожидали, что окажемся в таком положении как сейчас, т. е. лишенными избирательных прав. Кроме того, в настоящий момент нас власти выгнали из своего дома и поселили в чужую хату, описав все, что было, оставив лишь то, что было на плечах и без всяких средств для дальнейшего существования.
Такое безвыходное положение обрекает нас на голодную смерть, которой во всяком случае мы не заслужили, а потому обращаемся к вышестоящим органам Сов<етской> Власти с надеждой, что таковые учтут наше положение в действительности и незаконное решение местной Власти об лишении нас избирательных прав и доведении нас до такого бедственного положения отменят и дадут соответствующие указания низовым властям об устранении вышеизложенного (л. 21 — 21 об.)[20].
Следом к делу подшит лист уже со 132-мя подписями жителями двух деревень, присоединившихся к этой просьбе братьев (л. 22—22 об.).
Это бумага легла на стол властей в очень удачное для заявителей время: буквально за неделю до его написания, 2 марта, была напечатана знаменитая статья Сталина «Головокружение от успехов», где осуждались перегибы на местах, допущенные чересчур рьяными местными руководителями. Поэтому неудивительно, что реакция на отчаянные письма Пахоловых последовала незамедлительно. В тот же день, 10 марта, какой-то влиятельный начальник оставляет на втором письме резолюцию красными чернилами; в ней говорилось, в частности, что «семейство Пахоловых восстанавливалось, как не имеющее наемного труда, но дальше с/совета дело продвинуто не было», и что «при наличии допущенного перегиба к данному хозяйству — должно<?> немедленно сельсовету указать об исправлении ошибки». Очевидно, перегиб был найден, так как ниже стоит еще одна резолюция, датированная тем же 10 марта: «Наемный труд применялся отцом лет 20 тому назад».
Эта история завершилась для семьи Пахоловых относительно благополучно: Василию и Якову отдали принадлежавшие им дома, а вот Дмитрий Степанович домой так, по-видимому, и не вернулся. Осенью 1931 года Яков Дмитриевич уедет в Архангельск (вернувшись в родное село, видимо, уже после войны)[21], а в следующем году Прасковья Дмитриевна выйдет замуж и покинет семью[22]. Василий Дмитриевич остаток жизни проживет в родной Нижней Золотице. Он будет работать в колхозе, вытачивать печуру и продавать ее заезжим кооператорам, а также с 1963 года станет кузнецом (этот факт упомянут в очерке «Какие же мы посторонние?» — 2, 154), чем заслужит прозвище «Железяка». Соседи вспоминают о нем как о человеке угрюмом и нелюдимом: таким же был и казаковский Нестор, искренне презиравший своих нерадивых односельчан.
Сохранившиеся в родовом доме фотографии и документы свидетельствуют, насколько много в Несторе от Василия Пахолова. Как вспоминает его внук, он действительно два года жил за границей, но не в Норвегии, а в Англии. О том же говорят открытки с видами Ньюкасла и фотография Василия Дмитриевича, сделанная в Англии 1 февраля 1918 года, где он снят в щегольском костюме вместе со своим другом. На другой фотографии он стоит в матросской форме на палубе парусного судна рядом с какой-то женщиной, на обороте подпись: «На память! Дорогой супруге Елене Федоровне Пахоловой. От супруга Василия Пахолова. 1921/VII 21 г. Гидрографическое судно „Беднота”» — напомним, что Нестор «на судне гидрографическом плавал». Нестор в изображении Казакова «кудрявый седоватый мужик» (2, 94); на фотографиях Василия Дмитриевича, в том числе и поздних, явно видны вьющиеся волосы. И Нестор в «Несторе и Кире», и Пахолов в беломорском дневнике советуются с рассказчиком, как бы выхлопотать пенсию (2, 69; 3, 285). Василий Дмитриевич действительно пытался получить пенсию, которая в то время не полагалась колхозникам; как свидетельствует сохранившееся письмо из Архангельского облсобеса от 18 августа 1961 года, он не смог подтвердить документами свои претензии и в пенсии ему было отказано.
Несмотря на кажущуюся документальность «Нестора и Кира», в нем все же есть немало вымысла. Прежде всего это касается фигуры Кира. Как мы помним, по рассказу, он — сын Нестора, а у реального Василия Дмитриевича Пахолова не было сыновей. В беломорском дневнике упоминается «придурковатый парень» (3, 285); о нем же вспоминает рассказчик в «Какие же мы посторонние?», говоря Пахолову: «Ну как же, вспомни, Василий Дмитриевич... Еще я на тоне у тебя жил, на Вепревском маяке, еще племянник твой был с нами — Зося...» (2, 146). Возможно, имя этого племянника-напарника — Зося, т. е. Зосима — и подсказало Казакову назвать героев своего рассказа именами старинных праведников. Однако нет сомнения, что, создавая образ Кира, он изменил черты и биографию прототипа, сделав из Зоси сына Нестора и усилив его «придурковатость».
Выдуманы в «Несторе и Кире» и некоторые другие детали. Так, дом Пахолова не стоит на берегу моря, как ни один дом ни в одной деревне по Зимнему берегу: все они прячутся от лютых морских ветров в глубине. Рядом с прибрежной кромкой располагаются дома на Летнем берегу Белого моря; таким образом, это деталь переходит в рассказ из запаса предыдущих беломорских впечатлений.
Как видим, Василию Дмитриевичу Пахолову не за что было любить советскую власть[23]. Поэтому так убедительно звучит монолог Нестора, вычеркнутый цензорами из всех советских публикаций рассказа:
И колхозы эти пустое дело, как они не пошли спервоначала, так и не пойдут никогда. Потому что никому не интересно, каждый под чужой рукой ходит и на дядю работает. Вот и бегут из этих ваших колхозов все к чертям собачьим. Моя бы власть, я бы эти ваши колхозы пораспускал да каждому хозяину земли выделил, трудись! Налогом бы их обложил крепким в пользу государства, а все, что сверх того, — это все твое. Вот он тогда и работал бы, он бы не спал! А не захотел бы работать, гнать его с земли совсем. И каждый бы тогда свою выгоду соблюдал, каждый себе не враг. Сеял бы то, чего лучше произрастает, чего лучше доход дает. Вот как я гляжу.
— Значит, назад, к частной собственности? Ты это предлагаешь? — спросил я.
— Не назад, тебе сказать, товаришш, а вперед. Потому что это все у нас в крови, и каждый свой интерес имеет, и ты его ничем не сковырнешь, хоть тыщу лет пиши ему свое. Ты ему покажи выгоду, а выгода самая настоящая при собственном хозяйстве и нигде больше не бывает. И что вы там всё пишете против, это все хреновина, извини за выражение. Я газеты читаю и все это дело хорошо знаю. Порядка ты никак не найдешь. Ты вот гляди, что делается, дорог нету, а если и есть, так это еще хуже. И никому нету дела, а почему? А потому — ничья дорога, ничьи машины. Ломается машина, хрен с ней. А если бы машина моя была и дорогу я строил, тут сразу у меня интерес был бы другой. И так во всем. А я бы вас таких, которые против собственности, денег бы вам не платил. Не надо собственности, говоришь? Ну и долой тебя, дом у тебя есть, какое-никакое хозяйство? Отобрать! Раз ты такой умный... Вот и живи комуни... комунистично, да![24]
Василий Дмитриевич Пахолов скончался в 1970 году, могила его на золотицком кладбище затеряна.
Рассказ «Нестор и Кир» перепечатывается едва ли не в каждом сборнике Юрия Казакова, входит в вузовские программы, изучается в статьях и диссертациях.
[1] Разумеется, к реальному урочищу Кега, расположенному на берегу Онежского полуострова Белого моря, село из рассказа не имеет никакого отношения. В Кеге Казаков побывал в 1956 году во время своей первой поездки на Север. Впечатления от посещения находящегося недалеко от Кеги острова Жижгин легли в основу рассказа «На острове» (опубликован: Казаков Ю. П. Манька: Рассказы. Архангельск, «Архангельское книжное издательство», 1958, стр. 76 — 89). На этом острове располагалась фабрика по производству агара из морских водорослей, где вахтовым методом работали спецпереселенцы, жившие в близлежащих селах.
[2] Казаков Ю. П. Соловецкие мечтания. Собр. соч. в 3-х тт. М., «Русскiй мiръ», 2009. Т. 2, стр. 97 — 98. В дальнейшем ссылки на это издание даются в скобках в тексте с указанием тома и страницы.
[3] Ср., к примеру, отзывы разных лет: «Не хватает спора с Нестором, „оппонента” Нестору (я имею в виду, конечно, „оппонента” в художественном смысле, потому и беру это слово в кавычки). Рассказчик чувствует себя как-то неуверенно перед яростными обличениями, выдвигаемыми Нестором. Писатель взволнован и в чем-то уязвлен, задним числом придумывает возражения, и у него это плохо получается» (Левин Ф. Спор с Нестором. — «Вопросы литературы», 1965, № 11, стр. 42); «Почему захотел Ю. Казаков вглядеться в фигуру прижимистого, страшноватого кулачка? Очевидно, из свойственного писателю стремления разобраться в любой душе, пусть самой трудной, пусть далекой и чуждой. Напечатанный в свое время отдельно, очерк этот вызвал серьезные возражения критики, отметившей в нем неясности выводов, которые можно было истолковать как известную апологетику „крепкого мужичка”. Для отдельного издания писатель внес в текст ряд, на мой взгляд, полезных изменений, хотя, быть может, и теперь ему стоило выразить свое отношение к подобному типу людей „открытым текстом”» (Ревич В. От Онеги до Печоры: Ю. Казаков. Северный дневник. М., «Советская Россия», 1973. — «Литературное обозрение», 1974, № 1, стр. 37).
[4] Цит. по: Кузьмичев И. С. Жизнь Юрия Казакова: Документальное повествование. СПб., Издательство Союза писателей Санкт-Петербурга, журнал «Звезда», 2012, стр. 328 — 329; писатель Федор Иванович Панферов был главным редактором журнала «Октябрь».
[5] Вероятно, это был рассказ «Отщепенец» («Октябрь», 1959, №7), получивший впоследствии название «Трали-вали».
[7] Цит. по: «Жили, собственно, Россией...»: Из наследия Юрия Казакова. Публ., подгот. текста, предисловие и примеч. Т. Судник и И. Кузьмичева. — «Новый мир», 1990, № 7, стр. 114.
[10] Казаков Ю. П. «Зачем я здесь?»: Путевой беломорский дневник 1958 года. Публ. Т. М. Судник; вступ. заметка и примеч. И. С. Кузьмичева. — «Звезда», 1995, № 12, стр. 124 — 136.
[11] Ср. в беломорском дневнике: «Вечером за чаем старик-хозяин (Пахолов Василий Дмитриевич) рассказывал мне о промыслах на Мурмане» (3, 282; запись от 7 сентября 1958 года), далее следует рассказ, почти дословно перенесенный в «Северный дневник».
[12] Полностью эти документы приведены нами в статье: Балакин А. Ю. История семьи Пахоловых из села Нижняя Золотица (по архивным материалам). — «Беломорские чтения: Материалы V межрегиональной научно-практической конференции», Архангельск, 2021 (в печати).
[13] Это поселение состоит из двух сел, стоящих на реке Золотица: Нижняя Золотица на берегу Белого моря, в устье реки, и Верхняя Золотица, на несколько километров выше по реке. Иногда эти села объединяются общим названием Зимняя Золотица (в отличие от села Летняя Золотица, расположенного на Летнем берегу Белого моря).
[14] ГААО, ф. 4850, оп. 1, № 2а, л. 5; далее ссылки на эту единицу хранения даются в тексте с указанием в скобках номера листа.
[15] Конституции и конституционные акты РСФСР. Сборник документов под общ. ред. А. Я. Вышинского. М., 1940, стр. 29.
[17] См.: Конституции и конституционные акты РСФСР, стр. 130; Валуев Д. В. Лишенцы в системе социальных отношений (1918 — 1936) (на материале Смоленской губернии и Западной области). Смоленск, «Маджента», 2012, стр. 30.
[20] С неточностями опубл. в кн.: Точилов Т. Е. Послание из прошлого. Вступ. ст., ред. и сост. В. А. Точилова. Северодвинск, «Партнер НП», 2011, стр. 207 — 208.
[23] Хотя, по мнению А. Овчаренко, «Нестор не растерял человечности как раз потому, что Советская власть воспрепятствовала этому» (Овчаренко А. Большая литература: Основные тенденции развития советской художественной прозы 1945 — 1985 годов. Шестидесятые годы. М., «Современник», 1985, стр. 326).
Опубликовано в Журнале №7