Пчелы и люди

БАСКАКОВ ПРУД  (ДЯДЯ ВАНЯ)

 

Есть тут один пруд, Баскаков называется, завтра я тебя туда сведу, там красиво и караси — во! — Грын гыкнул и развел руками шире плеч.

Здоровенный мужичина, коему пошел шестой десяток. Говорят, что сидел, а до этого был трактористом. Хорошо рубил в технике, мог располовинить и перебрать любой мотор и по звуку определить, какая неисправность в машине, а в настоящее время — промышляющий мелкими заработками: кому вскопать, кому дрова порубить, а то и постричь — на зоне научился. И восходы, и закаты Грын проводил на местных водоемах. От природы наблюдательный, поплавок далеко не забрасывал, да и не мог он этого сделать удочками-коротышками, но без улова почти никогда не оставался. Рыба тоже являлась приработком: тут же разносилась по домам и менялась на самогон.

На следующий день, когда солнце перевалило за полдень, мы отправились к третьей бригаде. Так назывались элеватор, технопарк и ферма третьего стада колхозных коров. Вел он меня по полузаброшенной тропинке в зарослях репья, татарника и крапивы, ободрался я страшно. Грыну же все было по фигу. Его огрубевшая дубленая кожа давно утратила всякую чувствительность, была устойчива к жаре и холодам, мне казалось, что, отруби ему палец, как какому-нибудь самураю, он бы и не почувствовал. Слава богу, мучения мои закончились у водокачки, и мы прямиком пошли через поле к виднеющемуся вдалеке логу. Рядом открылась наезженная ровная дорога, и я понял, каким напрасным испытаниям подвергся. Впрочем, сетовать было поздно. Слева виднелась дамба, по бокам, как мавританские дубы в доличном пейзаже, росли заброшенные одичалые яблони. Раз десять проезжал я это место на велосипеде, но мне и в голову не приходило, что это и есть Баскаков пруд.

Эллипс пруда был виден только с высоты насыпи, в середине плавала тонзура островка. Спустились вниз по аккуратно кем-то вырытым ступенькам. Камыш плотным поясом, как рать, прикрывал подступы к воде, однако в центре пустотами синели два небольших прогала, в одном из них смастырен был мосток на горизонтально уложенных бревнах, чуть поодаль торчали рогатки. Не хотелось занимать чужое место, хоть оно и пустовало.

Расположившись в прогале рядом, почувствовал, как сапоги медленно увязли в береговой сапропели, пришлось позаимствовать у дражайшего мостка две доски, стоять сразу стало устойчивей и куда комфортней. Грын на сей раз не захватил удочки. Я отдал ему свою донку с резинкой, что было зря. Уйдя на открытый берег, прихватив из моей банки почти всех червяков, с интенсивностью пулеметчика насаживая их на шесть крючков, он расстрелял всю обойму за какой-то час. Потоптавшись около меня, полез было в банку за новой порцией, но, ничего в ней не обнаружив, потерял к рыбалке всякий интерес. Заняв у меня стольник, разумеется, с «отдачей», и даже гыкнув при этом, бодрым шагом удалился с глаз долой. Я вынул из травы консервную банку, в которую предусмотрительно переложил оставшихся червяков, прикинул и решил, что на вечер, пожалуй, хватит.

— Эй, ты, хер с горы.

 Я обернулся, вверху на дамбе торчал какой-то обрубок, в руках ружье, рядом вровень с головой скалилась собака.

 — На кой ты, едрена мать, разобрал мосток?!

— Тише, тише, сейчас все верну.

 Обмыв доски в воде, я приладил их к бревнам в положение, в каком лежали ранее. Обрубок закряхтел и стал спускаться по лесенке. Только теперь я рассмотрел, что это был по возрасту старичок, но еще крепкий, книзу тулова была прикреплена тележка. Ружье и удочка сотрясались за спиной. Особенно поражали руки, никогда не забыть мне их: две руки могучие, как два ствола с двумя огромными кулаками, в которых зажаты были две колодки, с помощью которых он, как акробат, спускался со ступеньки на ступеньку, казалось, руки эти с набухшими венами впитали силу недостающих ног. Въехав на мостик, он положил ружье рядом, разложил и наладил удилище, достал из банки выползка и насадил на восьмой номер крючка. Больше от него я слов не слышал, казалось, он умер в своей неподвижности. В течение полутора часов, в которые я таскал карасиков с ладошку, а то и поболее, он не поймал ни одного. Вдруг я увидел, что поплавок его, описав круг, стремглав повело вдоль осоки. Леска натянулась, удилище напружинилось. Внизу на дне ходило что-то явно большое. На суше затрепыхался карась на кило двести, триста, минут через двадцать все зеркально повторилось. Два братана прыгали в садке.  Я собрался не попрощавшись, у дамбы стоял инвалидский «запор», собака лаяла мне во след.

За ужином я рассказал тестю о своем визави.

 — Да это Ваня-Баскач. Раньше на том месте, около пруда, стояла деревушка, там жили все как есть — одни Баскачи. Пруд же вырыли после войны в пятидесятых, для водопоя общественного скота, третьей бригады тогда еще не было. В семидесятых Баскаково стали расселять по районным совхозам. Остался один Ваня-Баскач с семьей, инвалида-то так сразу не выселишь: семья у него большая — семь ртов настрогал, да жена. Так и тянул он до восемьдесят пятого, уже и провода обрезали, и столбы выкорчевали, а он ни в какую: с керосинкой жил, печь топил. Зато едет полем самосвал с зерном, высыпет борт инвалиду, едет трактор с картошкой — отсыпет кузов картошки. Тогда особого учета не было, все больше на бумаге рапортовали, а народ у нас сердобольный. Опять же выпас для скота… И только когда младшие дети подросли, согласился Баскач за обещанный «запорожец» переехать к нам в село, да он и живет на нашем порядке, только с другой стороны, за школой.

Так мы стали встречаться вечерами у пруда. Молчание было нарушено дней через пять.

 — Ты чей будешь, что-то я тебя не припомню? А, Заозерова зять, Григорьича, что ль? Ты, я вижу, малый смирный, лови покеда. Пруд этот мой, жил я тут и зарыбливал сам. Ты вот, стало быть, около бывшего молокозавода живешь. Раньше с него обрат в речку спускали, очистных, считай, никаких, вся рыба передохла, а карась жирел, для него обрат как для кота сметана. Почитай, от Лошаков, где устье нашей речки при впадении в Дон до Данкова, окромя карася ничего и не ловилось. Вот в то время я у Семидоновки, знаешь такую, ловил и перевозил их сюда. Никому не даю здесь баловаться ни сетями, ни бреднями, потому и ружьишко с собой вожу, да еще на уток, нет-нет да и пролетят. Альма у меня натасканная, вмиг сплавает, принесет, вот нам с бабкой и жаркое. Как звать-то?

 — Александр.

— Санек, значит. А меня, значит, дядя Ваня.

С тех пор стал заезжать за мной дядя Ваня то по утрам, чаще к вечеру, и рулили мы с ним по полям, стоящим под паром, не разбирая дороги, прямо к нашему пруду. Стало и мне улыбаться счастье, переквалифицировался я на большие крючки и дюжих червяков, оставив мелочь пруду. Терпеливо ждал, когда зашевелятся плавни — верный признак, что вот он, рядом, мне приготовленный на сегодня килограммовый карась. Промежуток же между поклевками был заполнен разговором, вернее, говорил в основном дядя Ваня. Оказался он на редкость словоохотливым. Узнал я, что ноги ему изрешетило фугасным снарядом на Курской дуге. Комиссовался после ампутации в госпитале, в сорок третьем. Сначала определили на почту в райцентр посылки упаковывать.

— Бабы за мной табунами бегали, что ног нет, так стоял у меня колом, Бог миловал, оставил хозяйство-то, да и мужиков тогда почитай нема, все на фронте. Понравилась мне одна, да глаз на нее положил заведующий почтой — бабьей жопой кликали. Ну, предпочтение-то она мне отдавала, я ведь парень хоть куда молодой был… Решил этот заведующий меня извести, телегу в НКВД накатал: будто бы я поносил комсостав нашей доблестной Красной армии. По правде сказать, было, после третьего стакана. Вспомнил ротного, выпихивал нас из окопов, за танками бежать, как будто мы в этой мясорубке что-то решали, мы только мешались, простреливался каждый метр, из-за него и без ног остался. Пришел до меня с синим околышком, посмотрел, рукой махнул и ушел. Чего с меня взять, руки отрубить и голову? А на послед сказал, чтобы с бабьей жопой не пил, а тут и он навстречу. Изловчился я, подпрыгнул на руках, и ими же в его кадык вцепился, всей почтой отдирали, ору было. Пришлось мне, значит, в свою деревню возвращаться, но вернулся я уже туда не один, а с Веркой-почтальоншей, женой мне стала. Баба она у меня золотая, кабы ноги были, на руках носил.

Так не заметили мы за разговорами, как досиделись до осени. Мне пора было возвращаться в Москву. Захватил я на последнюю рыбалку две поллитровки, пирогов, закуски. Вспрыснули мы перед ловлей это дело. Дядя Ваня отправился на мостки, а я в свой прогал. Только через какое-то время что-то грузно завалилось в воду. Я подбежал, мой собутыльник упал с мостков, пришлось его поднимать и устанавливать в вертикальное положение.

 — Ловить сможешь?

 — Угу.

Не прошло минут пяти, вода разлетелась брызгами. Ванька-встанька — подумалось мне — рыбалка была закончена. Я докатил тело до ступенек, взял на руки, показалось мне оно непомерно тяжелым. С трудом отдыхая на каждой ступеньке, выволок друга на дамбу. Отстегнул коляску, постелил фуфайку и, уложив старика у капота, стал дожидаться, когда он протрезвеет. Часам к девяти вечера стало понятно, что надежд на это никаких. На ручном управлении я вряд ли доеду, да и вместо ключа Дядя Ваня соединял провода, хаотично торчавшие из-под панели. Не теряя времени даром, отправился пехом, километров пять, на верхнюю Гусева, где проживал его сын. Когда добрался, было уже совсем темно, на стук вышел хозяин.

— Там у пруда, у машины, твой батя прилег, выпили мы с ним лишку, он и опьянел. Съездил бы ты за ним, а то ночи сейчас холодные, неровен час — простудится.

— Ну, лежит и лежит, — был мне ответ, — черта ль с ним будет, протрезвеет, сам приедет.

С тяжелым сердцем отправился я к дому тестя. Как я узнал уже в Москве, наутро дядя Ваня все же вернулся.

 

 Долгими зимними вечерами, перед сном вспоминал я Баскаков пруд, он укачивал меня, как колыбельная песня: Баскаков пруд, Баскаков пруд… Доехать же мне до него удалось только осенью следующего года, в сентябре. С радостью предвкушения встречи с дядей Ваней, шел я на знакомый ориентир. Ржавой листвой шелестел рядок ветелок вдалеке. Вот наконец-то и дамба. Тревожная рябь пересекала поверхность, поплавок прибивало к берегу, так же тревожно было и на сердце. Есть места, одухотворенные человеческим пребыванием. В моем сознании дядя Ваня и пруд его слились в одно нерасторжимое целое, как пчела и цветок.  И вот теперь в одиночестве мнилось, что у места этого отобрали радость; что вместо солнца и облаков, отражающихся в воде, тяжелым свинцом оседает на дно низкое, хмурое небо. Вскоре открылись и обстоятельства отсутствия дяди Вани, он тяжело болел — рак, не знаю уж, чего. И все же в один из вечеров я увидел с возвышения одинокую фигурку, вернее, бюст. Сидел он не как обычно на своем месте, а в протоке между берегом и островком. Альма бросилась ко мне, радостно повизгивая. Я подошел, поздоровался. Глаза старика были совсем потухшими, казалось, что они негодовали на прерванное уединение; по всему было видно, что общение с кем бы то ни было ему в тягость. Почему-то вспомнилось его исчезновение год назад. Тогда он появился легкий, как на ногах, возбужденный долгим перерывом.

— Дядя Ваня, ты где пропадал? Я тут без тебя всю рыбу выловил.

— Так картошку, будь она неладна, копал, а она, как назло, уродилась — с одного куста ведро.

 — Как картошку?

 — А так: саперной лопаткой, от куста к кусту, выроешь и сразу в ведро. Да я быстрее, чем иные ногами, наловчился. Дочь — вот тут приезжала из Рязани, чуток помогала.

Да, такой народ в землю уйдет и из земли прорастет — подумалось мне. Отсутствие ног для него, конечно, беда, но не повод опускать руки. Захотелось низко поклониться дяде Ване, сесть вровень, приобнять, но застеснялся своей чувствительности. А был мне этот земляной мужичок, без ног, пропахший махрой, в фуфайке, дороже тогда самого близкого человека.  И вот теперь он сидел как подстреленный, разъедаемый раковой опухолью и все же добравшийся до своей заветной воды. Я понимал, что это прощание, что я совершенно неуместен здесь сегодня и сейчас. Я — маленькая частичка, песчинка в череде его большой жизни, другие образы переполняют его: детство, родители, война, боевые друзья, земляки, жизнь на земле, природа, жена, дети, нет там только места для меня. Прощай, дядя Ваня, даст Бог, может, свидимся. Велосипед подпрыгивал на неровностях полевой дороги.

Через два дня дяди Вани не стало.

 

 Летом 2010 года над столицей стоял смог, солнце едва пробивалось сквозь плотное марево, но с еще большей силой нещадно палило. Пожары обступали Москву со всех сторон, горели леса и в пограничных областях. Семья моя уехала в Чернаву в августе, за ней последовал и я. Спали под яблонями, гарь доносилась даже сюда. Пчелы гибли семьями в отсутствие корма, взяток зной спалил еще в июне. Каждый день мы ездили освежаться на Дон. Я попросил тестя высадить меня на стыке свекольного и пшеничного полей и низиной побрел по направлению к Баскакову пруду. Чем ближе было до цели, тем неохотней и медленней я ступал. Все естество мое противилось — зачем, зачем ты идешь? И впрямь, лучше бы мне этого было не видеть. Сухой тростник стоял по берегам словно поломанный в сочленениях труб орган, у дамбы валялась бочка с карбидом; две лужи едва соединяясь между собой, удерживая остатки влаги. Ощутив мое присутствие, три спины уцелевших рыб прочертили поверхность, плавники на треть торчали из воды, животы их таранили ил, поднимая муть со дна. Я обвел границы некогда полного водоема, мосток стоял, накренившись в растрескавшейся от жары подсыхающей жиже, как фрагмент кораблекрушения. Мне отчетливей представилась вся картина разорения: как только разнеслась по району весть, что Баскач умер, пришли негодяи, которые при жизни его тут появляться не смели. Вывалили из бочки карбид, крупная рыба всплыла, молодь дохла по отмелям, пруд начал глохнуть, некому стало есть траву и водоросли, расчищать ряску, фильтровать и процеживать сапропель. Жара доделала свое дело.

Здравствуй, пруд, я пришел навестить тебя и застал твои последние дни, как некогда последние дни дяди Вани. Что же делать, вода тоже умирает, как и люди. У нее свой цикл перерождений, она испаряется, конденсируется в небе, уходит глубоко под землю и, пройдя путь очищения, как знать, может быть, однажды вернется. Прощай, пруд, еще несколько дней, и тебя не станет — дно зарастет бурьяном, береговые кусты спустятся на дно, никто никогда не узнает, что ты был. Забудут и дядю Ваню, исчезнут кресты, сотрутся до безымянности плиты, как исчезли они некогда у разобранной на сельсовет церкви Архангела Михаила в Чернаве. На месте бывших захоронений разобьют футбольное поле, по бокам вкопают скамейки. Да и помнить станет некому: тех, кто должен был бы помнить, отнесут на новое кладбище. И все же когда-то в одном названии соединились, хоть и на миг, природа и человек — Баскаков пруд.

 

 

ПЧЕЛЫ И ЛЮДИ

 

 — Чем ближе к Дону, тем больше взятка для пчел. Вот где им раздолье. В поймах полно медуницы, душицы, кипрея, в общем — разнотравья. Наиболее предприимчивые пчеловоды арендуют грузовички и вывозят семьи на кочевья. За две недели пчелы набивают медом магазины под завязку, только успевай откачивать. Ну вот, пожалуй, здесь…

 Тесть вынул ключ из стартера, «Урал» немного поурчал и заглох у лесозащитной полосы, где мы совсем недавно собирали землянику. Цель нашей вылазки была расставить ловушки на местных пчел. Ловушки — высший пилотаж для тех, кто занимается пчеловодством. Вынули из коляски самую большую, внутри похлопывали друг о дружку рамки с вощинами, смазанные медом. Зашли поглубже, за терн, и закрепили ее в рогатке березы ремнями намертво. Дальше поехали Дивилковским лесом прямо на Прямоглядово. Не доезжая до котлов, поставили еще одну. Совсем недалеко залаяла собака: значит москвичи открыли сезон. В последнее время только они да Комарек, имеющий здесь пасеку, летом в заброшенности этой постоянно и проживали. Все коренные давно переселились в Гаи, поближе к цивилизации.

Трава у котлов, так назывались небольшие озерца, расширяющие протоку реки, непроходимо стояла по грудь. Последний раз я пробовал здесь ловить года два назад. Пробирался не через Прямоглядово, а в обход, боялся овчарки, но оказались эти страхи не последними. Котлы в отсутствии косы облюбовали злющие рыжие муравьи, тут и там в траве дыбились кочки — их жилища. В середине озерца грелась на солнышке приличная стая язей, но никакая рыба не стоила тех мук, которые рыжие доставляли мне своими укусами. Даже гладкий держак, на котором висел пакет с рыбой, не являлся для них преградой, через полчаса он был облеплен ими, как Карфаген — римлянами, что уж говорить обо мне; оставив трофеи врагам, я позорно ретировался и, добежав до крутого берега открытой воды, прямо в одежде сиганул в воду.

 Обложили Прямоглядово вкруговую ловушками. Тесть рассказал, как в прошлом году москвичи решили разводить пчел, купив у Комарька десять ульев, и как все десять семей через неделю вновь оказались у Комарька, который переловил их, словно мух паутиной, пока хозяин предавался радостям рыбалки и грибалки.

— Как пошло роение, так не зевай, сиди весь день, смотри, когда вылетят, особливо когда дожди, работы для пчел, считай, никакой, сидят в сотах, червят. Матка-королева то и дело закладывает маточники. Тут уж лишние удаляй, оставляй один. Две матки в улье не живут. Дочка обязательно в интригах расколет семью, и старая матка уведет с собой часть оставшихся ей верных пчел. Вот когда глаз да глаз нужен! Рой идет на дерево, главное, вовремя снять. Прозеваешь, часа через два пчелы высылают разведчиков, которые находят или дупло, или те же наши ловушки, и весь двор переселяется в новое жилье. Поминай, как звали. Для бывшего хозяина ловушки ли, не ловушки, они по-любому все равно безвозвратно потеряны. И кулаки тут бесполезны, надо самому себе за леность ногти грызть. Да и вообще, прежде чем заводить пчел, нужно хотя бы полный сезон побыть на пасеке с опытным мужичком, который, впрочем, и сам досконально всего не знает. А литература и заочное знакомство дает весьма смутное представление. Практика прежде всего.

Лес закончился, поехали с горки прямо до Дона. Показалась полуразрушенная Спасская церковь в Лошаках, у впадения реки Паники в Дон. Лошаки, некогда волостное село, относящееся ранее к Данковскому уезду, почти с тысячей жителей, от пребывания которых не осталось никаких следов, кроме заброшенных садов. Еще в семидесятых годах здесь кипела жизнь, и вдруг в одночасье село снялось и исчезло. Избы раскатали на бревна, кое-где сожгли. Исчез и огромный гранитный крест, что стоял у церкви, поставленный некоему Философову, не то помещику, не то кому-то из прежнего духовенства, а, возможно, и родственнику известного литератора. Исчез, чтоб через некоторое время водвориться на прежнее место. В народе шло поверье, что семье, увезшей его с собой, принес он неисчислимые беды — она вымерла полностью. Что же сталось с обитателями Лошаков, никто не ведает, бывшие селяне переплыли Дон и ушли с Рязанской земли на липецкую сторону, чтобы раствориться в общей народной жизни. Тесть пошел проверять расставленные ранее ловушки. Поодаль церкви желтела зацветшая стена настурции, прихватив с собою последнюю, я направился к ней. В середине зиял арочный проем. Оказавшись внутри, я увидел памятники и кресты — кладбище. Трава у входа и в проходах была покошена, кое-где пестрели искусственные цветы. По датам на могилах явствовало, что наибольшее число захоронений пришлось на 66-й год прошлого столетия, последнее датировалось 85-м. Причем многие умерли в детском возрасте, умирали и старые, и малые. Что же тогда случилось, рассказать некому. Ясно было одно, что место это ухоженное и поныне посещаемое.

 Внутри меня все ощутимей нарастала тревога, трепет прошел по кустам, когда я вышел будто из потустороннего мира в другую реальность. Вспомнив, что оставил ловушку для пчел, я опять очутился на кладбище, внутри стояла неправдоподобная тишина, словно зеркало у водораздела.  Я опять перешагнул проем входа: ветер гнул кусты и траву, небо грозилось грозой. Я поспешил к церкви, тесть уже был там. Свод был наполовину обрушен, на кем-то сколоченных столах, покрытые холщевыми полотенцами, стояли дешевые иконки и в подсвечниках свечи. Я зажег одну, соображая, что бы приличествовало прочесть из молитв, и, не сообразив ничего, вспомнил вольно переработанную мной молитву о Благорастворении Воздухов Иоанна Златоуста:

 

Избавь, Господь, от язвы моровой,

От недорода, от войны, от сухо.

Помолимся о щедрости земной,

О благорастворении воздухов.

 

Глад не коснется наших городов,

А весей — запущенье и разруха…

Пошли нам в изобилии плодов

И благорастворение воздухов.

 

Днесь перекрестным опыленьем свет

Перекрестился, и пчела для слуха,

Как благовест, с пыльцой влетает ветр

Во благорастворение воздухов.

 

Соедини в одно навоз и мед.

Благослови, как в меде тонет муха,

Вдыхаю, растворяюсь в свой черед

Во благорастворении воздухов.

 

Дождь закончился, проем свода осветился солнцем. На дорожку решили искупаться, спустились к Дону. На противоположном берегу стояла подвода с пегой лошаденкой, горстка людей готовилась отчалить на баркасе к нашему берегу. Были они одеты как-то странно, как во времена оны. Бабы — в паневах, в платочках поверх рогов, самая дородная опростала грудь из-под блузки и кормила ребенка. Мужики — в галифе, заправленных в сапоги, и косоворотках. Некоторые лица совпадали с изображениями на памятниках, среди которых я ходил только что, или мне так показалось. В Рязани существуют поселения с чертами антропологического сходства, нигде больше за их пределами не встречающегося. Возможно, вся эта схожесть — многовековые родственные связи, где все кому-то кем-то приходятся.

Я стоял потрясенным в воде по пояс, тесть нырнул, разбежались круги, виденье пропало. Дон в верхнем своем течении набирал силу и мерно тек к Дубкам, потом к Лебедяни и далее к Новочеркасску до Ростова-на-Дону, а там... И еще долго доносились по воде отзвуки далеких голосов. Всю дорогу до дома меня сопровождали образы незнакомых мне людей: фотографии с памятников в Лошаках. И отрадно было думать, что хоть частичка того бытования уцелела, пусть даже за стеной кладбищенской ограды.

 

 В одну ловушку рой все-таки залетел, сквозь дребезжание мотора было слышно его гудение. Как, в сущности, много общего между пчелами и людьми. У пчел истощаются ульи в отсутствие медосбора, когда погибает матка, они навсегда покидают свой дом и умирают по одиночке потому, что вне своей пчелиной общности не живут, или выживают по нашей всевышней воле, соединяясь с другими более сильными семьями.  В последнее время они исчезают без следа даже на зимовке, когда лететь им вовсе некуда, да и не надо — корм под боком в рамках, а если б и захотели, невозможно это, щели накрепко замазаны прополисом, леток забит. Но, оказывается, к весне внутри нет материальных следов их пребывания, ни мумии, ни даже крылышка. Словно Гудини, обмотанный цепями, закрытый на десятки замков в сейфе, сотворил немыслимый фокус побега. Вот и Ванга предсказала, что в XXI веке пчелы совсем исчезнут. Я всегда полагал в них нездешний объект, что нет в сладкой субстанции телесного. И часто представлял себя на месте пчелы под куполом цветка в благоухании нектара, было в этом гораздо больше духовного, нежели гастрономического. Наша жизнь, даже вне нашего представления, накрепко переплетена с ними, как их — с растениями, перекрестным опылением, мы просто не понимаем чуда обретения и всей трагедии расставания. И высоко в небе, забывая людей, Мелисса летит до садов парнасских, вспоминая богов и муз, которые послали некогда пчел к нам, недостойным, на землю.