Деревня. Дистанции «удостоверяющего усмотрения»

 «Удостоверяющее усмотрение» («ausweisenden Sicht») — это одна из дефиниций Мартина Хайдеггера, когда он объяснял студентам в Марбурге суть феноменологического метода. Вот еще одна примыкающая, соседняя формула — «Оriginar erfassendes Auslegen» («оригинально схватывающее выявление»). Вероятно, это вполне надежные феноменологические ключи к миру. Как они орудуют? Попытаемся проследить, каким образом в дискурсе сельской социологии выстроены различные варианты (версии, дистанции) «удостоверяющего усмотрения» и «схватывающего выявления» деревенских проблем.

Начнем издалека.

Все, разумеется, помнят начало второй главы «Онегина». «Деревня, где скучал Евгений, / была прелестный уголок…» С той поры прошло почти двести лет.

Спросим сегодня: «Что происходит с деревней?» — «Она умирает…»

Эта вопрос-ответная конструкция в ее различных стилистических вариациях была многократно зафиксирована в цифровой памяти наших диктофонов, когда в ходе полевых экспедиций мы беседовали с сельчанами.

Тон, сама речевая музыка такого ответа красноречиво-парадоксальна.  В ней и тоска, и горесть, и усмешка, и фактическая констатация, и обреченная покорность, и бесчувствие. Этот унылый мотив — деревня «помирает», «кончается», «загибается», «на нет сходит» — постоянно присутствует в записанных в поле социологических интервью.

И еще так, на старинный манер — «решается». «Решилась деревня Ненароковка…»^[1] Не только прямые эмпирические наблюдения, но и сухие статистические выкладки удостоверяют подытоживающую верность таких оценок. Как объявил недавно на Общественном телевидении академик РАН В. Кашин, «за последние 20 лет 34 тысячи российских деревень исчезли с лица земли»^[2]. Что ж, на то были свои причины, и всякий раз веские…

Однако впечатляет здесь не само по себе движение счетных индикаторов. За ними просматриваются разваливающиеся композиции былого — пусть и скромного, но цельного, плотного, экономного, вручную улаженного — деревенского жизненного ландшафта. И записанные «в поле» крестьянские простодушные ответы на свой лад итожат общественные представления о траекториях эволюции деревенского социума, взятого в его территориально-пространственной проекции. Уходит деревня, и вместе с этим трансформируется образ всего общества. Меняются декорации бытия, переиначивается органика человеческой жизни.

Устройство среды обитания человека, эволюция города и деревни — важные элементы социальной организации жизненного пространства. В понятии «организация» неразрывно (как это часто бывает в русском языке) слиты два значения. Организация пространства есть определенный, закрепленный в материале, наблюдаемый результат. Но в то же время организация пространства — это процесс, каждая фаза которого так или иначе меняет состав и облик жизненной среды. А она призвана не только служить базовым нуждам человека, но и воплощать его надежды и мечты.

«Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Мф. 8:20; Лк. 9:58). Некоторые толкователи Евангелия полагают, что эти слова могут свидетельствовать не только об элементарном отсутствии места, где можно переночевать, и не о фатальной бездомности человека. В них заложен более высокий метафизический смысл, выражено «нормальное человеческое восприятие жизни» как обновляющейся, незавершенной, бесконечно длящейся картины человеческих дней и трудов^[3]. Звери и птицы от века инстинктивно устроены в своих неизменных жилищах. Людям этого мало. В истории человеческого рода происходит непрерывный поиск новых социально-пространственных форм — от разнообразных расселенческих схем до невиданных архитектурных чудес.

Город и деревня имеют неодинаковый вес и смотрятся по-разному. Крупномасштабная сеть географических координат брезгливо изгоняет из своих панорам мелочь деревенских жизненных устройств. На орбитальных фотографиях ярко светятся агломерации и мегаполисы, режут пространство сверкающие нити транспортных магистралей, в то время как сельские поселения беззвучно тонут в просторной темноте лесов и полей. «Дрожащие огни печальных деревень...»

Но ведь и здесь развернута своя собственная жизнь — незаметное сверху, скромное, терпеливое, упорное деятельностное шевеление, время от времени порождающее неожиданные и многообещающие формы. Не исключено, что зафиксированное статистикой и стариковскими вздохами нынешнее «умирание деревни» — лишь преходящий момент в эволюции социального пространства.

Что же касается попыток конструирования оригинальных новых мест, где можно «приклонить голову», то такие изобретательские практики вряд ли смогут исказить или вовсе прервать укорененные в человеческой натуре архетипы сельского бытия, прямо подключенного к движениям природы и гарантирующего полноту органического существования, бытия, чуждого жесткой прагматике машиноподобных городских практик и схем.

Отвечая на вопрос «Почему мы остаемся в провинции?», М. Хайдеггер подробно объяснял, что именно там, вне города, будто бы ниоткуда возникает тот действенный «творческий пейзаж», который систематически «возвращает присутствие к целому, в котором оно достигает близости к существу всех вещей»^[4].

Да, действительно, — традиционная деревня умирает, «решается» своей прежней жизни. Но, как показывает наш полевой исследовательский опыт, не всякая и далеко не повсюду. Российский деревенский пейзаж понемногу, фрагментарно и наощупь, начинает полниться новыми, не вполне типичными образцами повседневных жизненных практик. Они многообещающи и весьма поучительны. Деревня, где — пока что осторожно — начинают прощупываться новые формы «человеческого присутствия», деревня, где — пока еще пробно — производятся на свет явные элементы бытийной новизны, вмонтированные в традиционный корпус повседневного деревенского существования, — эта деревня заслуживает пристального изучения. Как именно следует всматриваться в эту картину?

Представляется, что для анализа нынешних — как дегрессивных, падающих, так и амелиоративных, растущих в позитивное, — деревенских событийных композиций может быть применен арсенал феноменологического метода. Чем он важен для наших целей? Тем, что дает возможность не только внимательно приглядеться, но и приладиться ко «всей этой пленительной шушере», как назвал наш здешний мир Арсений Тарковский.

Феноменологическая позиция прочно опирается на первичный опыт субъекта, сосредоточивается на непосредственном созерцании очевидностей, фокусирует внимание на феноменах — «предметах, данных в чувственном созерцании»^[5]. Мыслители называли такую попытку возвратом к самим вещам^[6]. Вроде бы просто. Однако не всякий возврат к вещам есть феноменология. Здесь мало одних только инвентаризационных навыков, здесь необходимо творческое воображение. Кратчайшее определение этого метода метафорически схватывает его существо: «Феноменология — это искусство видеть вещи в лицо»^[7].

Степень детализированности и информативности такого видения определяется широтой поля наблюдения и величиной дистанции до вещей — «близко» они или «далеко». Спрашивается, какая из этих двух познавательных дистанций наиболее уместна, когда мы приступаем к изучению процессов и форм эволюции деревни, обновления сельского мира?

Казалось бы, первая — когда вещи «близко». Именно она невозбранно позволяет изобразить детальную картину происходящего, удерживая которую аналитик сможет выявить некие закономерности в существовании деревни и осмыслить движение ее исторических судеб. Это — испытанный познавательный путь, обещающий очевидные и предсказуемые результаты. По нему шли и продолжают двигаться многие исследователи, занимающиеся различными аспектами деревенской проблематики.

Однако, всматриваясь в процедурные мизансцены этой поистине громадной работы, ловишь себя на упрямом впечатлении о ее фатальной незаконченности. Вроде бы всё здесь на месте — и объект, и предмет, и аналитические фокусировки, и выводы, и рекомендации. По сути же это более или менее изобретательная перекомпозиция наблюдаемых феноменов — их непрерывное перебирание, перекладывание, перелопачивание. Вещи деревни безостановочно толкутся в ограниченном аналитическом пространстве и, повинуясь заранее заявленному автором «подходу», теснят и подвигают друг друга — «я, мол, главнее тебя». «А я — интересней». В итоге — карнавал нищеты и скромной удоволенности. Летопись медленного спуска и список ситуативных удач.

А вот явного, уверенного рывка за пределы в мелочах разведанного сущего здесь почему-то не наблюдается. Не просматривается освещенная вглубь панорама, не улавливается более или менее уверенно проложенная перспектива обстоятельств грядущего деревенского существования. Изучаемые жизненные феномены остаются пребывать в их прочных и, как ни крути, неразгаданных формах. Сама их оптическая «близость» настолько давяща и пестра, что загораживает общую панораму вещей. Предугадывающий обзор, удостоверяющее усмотрение, схватывающее выявление — все это не по зубам льнущему и припадающему наблюдателю.

Но — «дух веет, где хочет».

Удивительный пример безыскусного, но вполне феноменологически налаженного видения/зрения был зафиксирован в социологических «полях» Первого крестьяноведческого проекта Теодора Шанина. У 80-летнего деревенского мельника Ивана Цаплина было спрошено о том, как в доколхозной деревне можно было отличить богатого крестьянина от бедняка. Вот его ответ, в котором «близкие» и «далекие» лица вещей раскрывают, истолковывают и соподчиняют друг друга:

Человека-то издаля видать тоже. Если он мал-мала живет, у него и скотинка, и куры, и коровка. Они выглядит-то по-иному! А ежели у него нет нихрена, то это и так видать, что у него ничего нет. Ты, вот, спрашиваешь, как отличить? Вот так и отличить! Его видать, чай! Гляди и отличай! Вот так вот… И — отличишь. Вот я защурю сейчас глаза и все село тебе пересчитаю: кто где живет и кто как живет!^[8]

 

Иван Васильевич Цаплин не конструирует отвлеченную систему параметров социального расслоения в деревне — он просто видит их. Его заявление о «прищуре глаз» в ходе перебора ключевых кондиций соседских и всех наличных деревенских семейных дворов приобретает в данном случае прямо-таки методологический статус. «Защурить глаза» для него значит избавиться от отвлекающих подробностей и каких бы то ни было детальных — милых сердцу либо, наоборот, отвращающих и скандальных — мизансцен в необозримом репертуаре внутридеревенских отношений^[9].

Это простодушное «защуривание» есть не что иное, как умение разглядеть в близком далекое. И наоборот, в далеком — близкое, детализированное, уникально окрашенное.

Попробуем сами теперь «по-цаплински» прищуриться. Всмотримся в лица вещей, находящихся «на расстоянии». Эти удаленные большие вещи важны для нас постольку, поскольку наблюдение и аналитическая проработка живых и непредсказуемо-разнообразных подробностей повседневного деревенского существования предполагает необходимость предварительного понимания общего строя сельского бытия. Иначе говоря, нужно иметь ориентирующее представление о свойствах целостности объекта.

Что есть «село» как общая атмосфера и давным-давно сотканное жизненное полотно? Каковы исходные параметры и социологические проекции, которые нужно удерживать в сознании, чтобы не затеряться в прихотливых деталях деревенского сущего? Возможно ли настроить познавательную оптику так, чтобы «за деревьями не проглядеть самого леса»? И — что особенно важно — имеют ли место в нынешней отечественной социологии опыты генерализующих, «поверхбарьерных» взглядов на село — взглядов, тем настоятельнее востребуемых, чем туманней выглядят сегодня исторические судьбы деревни и русской крестьянской цивилизации вообще?

Начнем с того, что современный отечественный дискурс социологии села разлинован довольно подробной сеткой понятийно-терминологических координат. Так, тематический словарь-справочник «Тезаурус социологии» относит «село» к разряду структурообразующих понятий, в которых обобщаются формы организации общественной жизни. Раздел «Социология села» тезауруса содержит ряд опорных терминологических связок, которые раскрывают специфичность негородских форм социальной организации.

Эти понятийные фокусировки образуют перечень своеобразных «ориентиров удостоверяющего усмотрения». (М. Хайдеггер). Что же видно «издали»? Как названы крупные «вещи» села?

Это — 1) «социально-территориальная общность», 2) «деревня», 3) «сельское население», 4) «сельский образ жизни», 5) «сплоченная общность», 6) «крестьянство как уходящий класс», 7) «способ жизнедеятельности, регламентированный природными циклами», 8) «существенное отставание социальной сферы», 9) «слабость коммуникаций», 10) «неразвитость инфраструктуры», 11) «совокупность архаичных элементов традиционной крестьянской культуры», 12) «неинституциализированное непосредственное общение между живущими рядом людьми»^[10].

Как видим, обозначено нечто существенное, причем добрая половина перечисленных феноменологических индикаторов деревни как социально-территориальной общности явно оценочна. Они несут на себе отпечаток неполноты, отсталости, неустроенности и деградации села. Примерно то же настроение доминирует и в корпусе научной и публицистической литературы, выходящей под титулом «социология села».

За десять лет, прошедших со дня публикации тезауруса социологии, сколько-нибудь заметных изменений в позиционировании социологической проблематики деревни не происходит. Последняя продолжает пребывать в неких аналитических сумерках. Даже самые живописные подробности угасания еще недавно активных крестьянских жизненных практик не побуждают к обоснованному предвидению возможных исторических судеб деревни. А если такие прогнозы и появляются, то в виде решительных заявлений — «У нас в сельской местности проживает сегодня лишних 15 млн человек. На селе по большому счету они не нужны»^[11].

Формула «по большому счету», обретающая в контексте данного высказывания статус некой методологической парадигмы, вполне годится и для наших аналитических целей. Воспользуемся ей — прибегнем к «большому счету» и рассмотрим «лица удаленных вещей» деревни. Это можно проделать разными способами, но самый экономный и информативный из них — проанализировать списки ключевых понятий, сопровождающих многочисленные публикации по сельской проблематике.

Они — расторопная и наблюдательная братия. Выполняя служебную роль, являясь набором элементарных указательных жестов, ключевые слова обеспечивают мгновенную информационную доступность. Они определяют предметную область текста, лаконично и концентрированно сообщая, какие именно вещи и акцентировки имеют место в публикации. Проанализировав списки ключевых слов в работах последних десяти лет, посвященных современной сельской проблематике, мы обнаружили три основных группы, различающиеся как размером дистанции наблюдения вещей, так и различным информационно-аналитическим потенциалом.

Первая группа — ключевые понятия общего, обзорного наблюдения. Вот их базовый список. 1) «Российская глубинка», 2) «Сельские территории», 3) «Сельская местность», 4) «Провинция», 5) «Российский сельский социум», 6) «Сельско-городской континуум», 7) «Дезурбанизация», 8) «Субурбанизация», 9) «Укрупнение сельских поселений».

В перечисленных феноменологических проекциях закреплен преимущественно социально-географический взгляд на те сельские территории, которые расположены либо поодаль от городов, либо определенным образом взаимодействуют с городскими поселениями. Этот взгляд весьма масштабен и по-своему информативен. Его возможности состоят в аналитическом обеспечении крупных общегосударственных проектов, нацеленных на преобразование организации общества именно в территориальном аспекте.

Не случайно принятая в июне 2019 года отдельная государственная программа, нацеленная в главном на сохранение доли сельского населения в общей численности населения России на уровне не менее 25,3% и призванная покончить с деградацией деревни, озаглавлена как «Комплексное развитие сельских территорий».

Деревенские жизненные пространства позиционируются в соответствующих публикациях как специфические, обладающие каждый раз неповторимой красотой, своеобразные лица общества, историческая утрата которых весьма вероятна, хотя и социально неприемлема. Познавательная ценность таких исследований в том, что они так или иначе документируют различные обстоятельства расставания с деревней. В сущности, это надлежаще информационно оснащенные и эмоционально обузданные аналоги душераздирающих процедур «прощания с Матёрой».

Вторая группа — ключевые понятия, в которых, наряду с понятиями общего плана, представлен ряд специализированных аналитических фокусировок. Вот их краткий перечень: 1) «Возрождение села», 2) «Неоотходничество», 3) «Удаленная занятость», 4) «Адаптивные стратегии села», 5) «Личные подсобные хозяйства», 6) «Социальное опустынивание», 7) «Народосбережение», 8) «Лишние люди».

Приведенный список отражает попытки предметного нащупывания неких феноменологически разнообразных проблемных зон, которые, при их соответствующей аналитической проработке, могут позволить сформулировать представления о содержании и методах «ремонта», оздоровления, настройки сложившейся ситуации. Специфика «вещей», включенных в перечисленные проекции, — их динамика, процессуальность.

Исследователям важнее не столько то, что эти феномены — уже «ставшие», «уложившиеся» в некие прочные формы, сколько то, что они все еще «становящиеся», имеющие смысл как «преходящие», «пластичные», обреченные на более или менее основательный ремонт и реконструкцию. Деревенские жизненные пространства выступают в большинстве подобных проекций лишь как арена перемен.

Таким образом, на первый план здесь выходит не размах феноменологической дистанции видения вещей, а свойства отчетливости, выделенности, оптической «резкости» предмета. Отметим, что аналитические фокусировки, примыкающие к данному списку ключевых понятий, неизменно циркулируют в журналистских разработках деревенской темы.

Наиболее популярны они и в регулярных исследовательских практиках специалистов-обществоведов. Профессиональные действия последних весьма симпатичны, поскольку раз от разу демонстрируют усердные, спектрально распределенные усилия ученых, познавательный настрой которых всецело приурочен к зоне социального и человеческого оптимизма.

Третья, существующая в исследовательском пространстве, весьма содержательная позиция. В ее рамках базовые понятийные связки (ключевые слова) суммарно обозначают тот объем наблюдаемых вещей, которые рассматриваются исследователями преимущественно в «удаленной» феноменологической проекции. Их список выглядит так: 1) «Локальные сообщества», 2) «Сельские локальные сообщества», 3) «Внегородские локальности», 4) «Жизненный мир российских регионов», 5) «Жизненный мир крестьянства», 6) «Жизненный мир сельчан», 7) «Российский сельский мир», 8) «Сельский мир».

На наш взгляд, продуктивность подобного рода аналитической «разметки» в том, что она дает возможность не только панорамного обзора, но и позволяет (когда задействована «полевая социология») достаточно уверенно спуститься от «далеких» к «близким» лицам вещей. В такой исследовательской ориентации прощупывается — по М. Ломоносову — сближение идей далековатых. Работая в пространстве указанных ключевых терминов, исследователь, хочет он этого или нет, вынужден аналитически сближать, в частности, «сельские локальности» (как вещи) и «сельские жизненные миры» (как факты). А это далеко не одно и то же. Читаем Витгенштейна.

Важно и следующее: совокупность указанных ключевых фокусировок позволяет хотя бы в общих чертах представить себе не только то, о чем идет речь, но и как, в какой аналитико-дискурсивной тональности эта речь будет звучать.

Непосредственное наблюдение предметных, видимых глазом измерений вещей мира и неизбежный последующий переход к философским, феноменологическим проекциям их истолкования — такое познавательное движение требует особого, нестандартного речевого формата. Здесь особенно необходимы пробы «заглядывания за горизонт», язык которых по необходимости тяготеет к высокому стилю, порой даже к профетизму.

Это трудно и непривычно. Ведь «наша цивилизация — это школа такого связывания мысли с веществом, когда внимание к веществу опережает и возможности вещества отыскиваются старательнее, чем возможности мысли»^[12].

И поэтому очередной текст, затрагивающий данную проблематику, вполне может быть назван так: «Лица сельских миров: опыты феноменологического всматривания».

Неплохо было бы его сочинить!