ЗАБИНТОВАННАЯ ЛОШАДЬ

Сливкин Евгений Александрович родился в 1955 году в Ленинграде, закончил втуз при Ленинградском металлическом заводе и Литературный институт им. Горького в Москве (заочно). В 1993 году переехал в США. Поступил в славистскую аспирантуру Иллинойсского университета, защитил диссертацию (PhD) по русской литературе. Автор пяти стихотворных книг и ряда исследовательских статей о русской литературе XIX и XX веков. Живет в г. Блексбург (штат Вирджиния), преподает на кафедре Современных и классических языков и литератур Вирджинского политехнического института.

Евгений Сливкин

_*

ЗАБИНТОВАННАЯ ЛОШАДЬ

_{* * *}

Виктору Сосноре

Как в краю кифаредов

в скалозубом зазоре,

ксеркских плёток отведав,

успокоилось море!

Из него в лучшем виде

в прибережном тумане

вкусных крабов и мидий

выгребают мидяне.

Расступитесь, терпилы:

прочь идёт по причалу

опоздавший к началу

и концу в Фермопилы.

Каска с гребнем и ранец

с греческим алфавитом —

триста первый спартанец.

Тот, чей щит не засчитан.

В Марсельском порту

Когда, как мусорные груды

из перевёрнутого бака,

на площадь высыпали курды,

и танец начался, как драка —

не вспомнили таких примеров

бедою спаянного братства

ни башня церкви тамплиеров,

ни стены старого аббатства.

Мужчины — сызмальства не бриты —

не тратя времени на речи,

передвигались в жёстком ритме,

друг друга обхватив за плечи.

Зря пустовала середина

их круга, тающего быстро:

там не хватало Саладина

с брильянтом графа Монте-Кристо!

Вожатый звал валить отселя,

но замок Иф стоял так близко

от оглушённого Марселя,

как Алькатрас от Сан-Франциско.

И барабанное стаккато

твердило посреди туземной

толпы, что мир везде — театр,

и, вне сомнения, тюремный.

Пейзаж после битвы на капустном поле

Одинокий стоит полководец —

треугольная шляпа на лбу —

и глядит, как в глубокий колодец,

в поднесённую к брови трубу.

Воздух полон припудренной молью;

за дорогой, давя кочаны,

по безлюдному бранному полю

одичалые бродят слоны.

Одинокий младенец в капусте

сиротливо заржёт: — Иго-го!..

И военная косточка хрустнет

в недоношенном теле его.

_{* * *}

Пополудни, страдая одышкой,

ты с базара приходишь домой

со светящейся дыней под мышкой,

как святой со своей головой.

Возле пристани плещется море,

и качается вещий «Арго» —

ничего не останется вскоре

в этой гавани, кроме него.

Как ни близко придвинулись горы,

предлагая исход, — всё равно

здесь на берег сойдут мародёры

и найдут Золотое руно.

Озарён полыхнувшею вспышкой,

встанешь ты у стены меловой

с продырявленной дыней под мышкой,

как святой со своей головой...

Так садись на скамейке нагретой

и не думай о будущем вслух,

в трубку свёрнутой местной газетой

отгоняя назойливых мух.

Пасха мёртвых

О. Проскурину

Свечами полыхала люстра,

шипел по-польски самовар,

свисала кислая капуста

с концов обкусанных сигар.

Скворец Жуковского фальцетом

поверх голов масонских масс

кричал, вспорхнув над парапетом

двускатной крыши: «Воскремас!»

Рaзмножен в пассажирском зале

дагеротипами зеркал,

на всё равно каком вокзале

с портфелем Анненский стоял.

И мимо блоковской аптеки,

котов подбрасывая ввысь,

обэриуты, как абреки,

по склону улицы неслись.

Из-под грохочущей коляски

летела чёрная вода.

Пускай всё это в праздник Пасхи

воскреснет раз и навсегда!

Маленькая элегия

Памяти В. В. Гаврильчика

Заладил дождь упорный, как недуг,

в заиндевелых лужах — полноводье,

а листьев, улетающих на юг,

ботаник не открыл ещё в природе.

Срываются... Но краток их полёт:

ложатся на подсобные строенья,

на шифер крыш, — и вот уже гниёт 

под снегом золотое поколенье.

И всё-таки, хоть пусто и темно

в округе, и палитры не осталось —

шумело до последнего оно

и на ветвях обломанных держалось.

Детская комната

Обрыдла дешёвая скупка

жемчужин безудержной лжи.

Дитя, вот миражная трубка,

а книжку пока отложи!

В глазнице и жарко и сыро —

в глазу то пожар, то потоп:

осколки разбитого мира

заполнили калейдоскоп.

На дне распускает жар-птица

волшебную сказку хвоста,

чтоб жабой цвела роговица,

а склера осталась чиста.

Так в небо ночное астролог 

сквозь линзу вперяет зрачок...

Но недостающий осколок

тебе же вживлён в мозжечок.

И то, что сияет во взоре,

направленном верно — во тьму,

не может ни в жабьем узоре,

ни в птичьем открыться ему.

Чудо техники

По самой главной части суши,

роняя сгустками мазут,

куда-то движутся «катюши»,

«тридцать четвёрочки» ползут.

Здесь не разверзнется воронка —

аэростат вверху завис!

Трясётся верная «трехтонка»

и длинноствольный тащит ЗИС.

Проходят правнуки и клоны

солдат, истраченных войной...

Машина времени в колонны

въезжает, лязгая бронёй.

Она вращает лопастями

стальных винтов и входит в раж.

Не слышно, как стучит костями

костьми полёгший экипаж.

Призрак Динабургской крепости

Эту крепость сдавали и брали,

в ней сидели и шли на расстрел,

может, знали, за что умирали,

может, нет. Золотой чистотел

на валу переходит к цветенью,

повиликой по склону продлясь...

Видно: мерзости и запустенью

эта крепость на милость сдалась.

Здесь теперь из проулка на площадь

вдоль канав и ремонтных траншей

выбредает военная лошадь,

забинтованная до ушей.

Словно всё представляла иначе,

обалдело трясёт головой:

то ли просто обозная кляча,

то ль заслуженный конь боевой.

Тишина в офицерской столовой,

обвалился над нею балкон,

только цокает ржавой подковой

проходящая слава времён.

И когда аварийные зданья

ночь заносит в реестр темноты,

перевязанной лошади ржанье

проступает, как кровь, сквозь бинты.