Веселая наука, или Подлинная повесть о знаменитом Брюсе

Всем о тебе поведать нужен настрой особый, —

Музы одной не хватит, даже девятки Муз

было бы маловато, но — собери попробуй —

разбрелись, разбежались, — удивительный Брюс! —


Не святой, не властитель, не разбойник, не воин, —

в чем же твои заслуги? — житие каково? —

кто же ты, что по праву вечности удостоен? —

Разве слепая жница — смерть — обошла кого? —


О! про тебя словечко молвить неосторожно

вслух, тем более повесть целую расписать

боязно, потому что и поплатиться можно

головой неразумной запросто. — Время! вспять

двигнись. — Гнедую пару-тройку лихих столетий

запрягай-ка — да в Питер-бурх на Неве-реке

широкошумной. — Правит бал не второй, не третий

Петр: вся держава в правой, скипетр в левой руке,


на голове корона. — Весь — натюрморт, персоной

собственной восседает гордо на троне он,

туркам грозя и шведам пальцем, России сонной

перебить замышляя сладкотягучий сон.

Служит ему исправно Брюс: например, погоды

все перемены знает в точности наперед,

предрекает по звездам всех сражений исходы, —

и без Брюса не ходит Петр ни в один поход:


где там стоять пехоте, пушкам палить куда там. —

Надобно — остановит солнца по кругу бег,

может в глаза тумана напустить супостатам, —

средь июльского зноя вызвать январский снег, —


на море сделать бурю, — вражеский флот пожаром

испепелить внезапно, свергнув огонь с небес. —

Словом, Петру победы все доставались даром, —

с Брюсом у силы русской видимый перевес. —

А в промежутках между войнами Брюс орешки

грецкие знаний книжных не устает колоть,

наблюдая паденье яблок, орла и решки. —

То призывает разум, дабы душа и плоть


прение прекратили; то замирает перед

дальновидным подзором, острый вперяя взгляд

в россыпь созвездий вещих; то поминутно мерит,

заново размечая вечности циферблат,

время. — Но шумных пиршеств он не любил. —

Однажды

гул ассамблеи пьяной, танцы для живота —

жарко! — «Воды бы! море, — умирая от жажды, —

выпил бы», — Брюса просит царь, — и пошла вода,


потекла водопадом с лестниц, по коридорам

бурным потоком, в щели пола и потолка, —

все закричали криком, все заорали ором:

«Из берегов гранитных вышла Нева-река!» —


«Наводнение!» — Гости испугались потопа,

дамы задрали юбки, на столы повскакав, —

срамотою сверкает Азия и Европа. —

Вынул из пола пробку Брюс, засучив рукав,

вынул — и стало сухо. — Больно скучна потеха

царская: вот водою он возьми да ошпарь

всех ледяной, студеной, — содрогаясь от смеха,

заливается звонко. — Грозен и мрачен царь —

набок сползла корона. — К царскому взвилась уху

свита, — ох, не по нраву Брюсовы чудеса. —

«Вон из столицы новой в старую, чтобы духу...» —

Петр не успел домолвить. — За полтора часа


Брюс до Москвы добрался цел, невредим. —

Вдогонок

кинулись — не догнали. — Ибо в запрошлый год

он из стальных и медных планок и шестеренок,

скреп и пружин составил аероветролет, —


новенький и блестящий, под дождем и под градом

долго стоял Дворцовой площади он, пылясь,

по середине ровно — царским мешал парадам.

«Что за штука такая здесь собирает грязь?» —

вопрошали, — ан вот что вышло. — А все наука, —

Брюс не в России, точно, выучился всему,

впрочем, никто не знает, подлинно ли? А ну-ка

разбери после стольких лет. Говорят, уму


он и природе только собственным благодарен:

необычайным даром Бог наделил его, —

потому-то и сталось, что не мужик, не барин,

но человек обычный стал пытать естество:


переплавлять в горниле пламенном, точной мерой

измерять кропотливо, взвешивать на весах, —

по всему и выходит: сомневайся, но веруй. —

А пока что в московских кружится небесах

Брюс на своем ретивом аероветролете,

солнце застеневая, — уже за кругом круг, —

ниже, — гудят моторы, скорый конец работе

предвкушая, — и смолкли неожиданно, вдруг.


Сухаревская площадь: башня — как на ладони

перевернутый кубок, — валом валит народ

сонные зенки пялить. Шум, суматоха, кони

бьются, храпят в испуге, — горе наоборот.

В колокола колотят. — Долго не выбирая,

башню Брюс, что скворешню облюбовал скворец.

Вот неделя проходит, пролетает вторая,

третья течет неспешно, — протекла наконец.

Трудно составить полный список его занятий,

дел великих и малых перечень за такой

срок, — бумаги не хватит, ни замков, ни печатей,

чтобы хранить в архиве, — вреден ему покой.

Брюс по столам расставил пузырьки да подзоры

и распихал по полкам тыщи тяжелых книг,

карт, чертежей и планов переворочал горы, —

ногу поставить негде, но разобраться в них

некому, кроме Брюса. — Вот алфавит вселенной

перелагает с тара-барского языка,

брови насупя, — ради пользы, не славы бренной

для изводить чернила не устает рука


правая: пишет, пишет непонятные знаки,

шепчет под нос по-русски звездные имена,

с небом сверяет, видит светы в кромешном

мраке, —

ночи ему открыта широта, глубина.

Вот составляет карту Русских земель, дотошно

все, что в пути приметил сверху, летя в Москву

из Петербурга, денно изображает, нощно, —

каждой речке и взгорку, всякому место рву,


лугу и перелеску определяет, —  берег,

линией непрерывной из-вива-ющий-ся,

резко проливом узким, где проплывает Беринг,

отделил от Америк, — нате, мол, наша — вся!

Вот она — на медведя всклоченного похожа:

с ревом огромной мордой вертит по сторонам,

стоя на задних лапах, дыбором мех, и кожа

на животе слоится, — не подходите к нам. —

Точкою обозначив сердце, свернул в четыре. —

После обыкновенный на столбцы да ряды

лист разграфил, названья всех елементов в мире

в них начертал, чтоб ясно, что за чем и куды:


огнь и вода, земля и воздух в особых клетках,

ибо они основа, в них от аза до ять,

от минералов частых все до кристаллов редких,

даже стекло простое скрыто — ни дать ни взять.

Дабы не было скучно одному без супруги,

не отыскав достойной пары средь смертных жен,

из цветов разновидных смастерил на досуге

девушку — как живую, — новый Пигмалион:


волосы — георгины, очи — фиалки, руки —

лилии, розы — губы, ландыши — зубы, мак —

щеки; все остальное флоксами — по науке —

и гладиолусами тело скрепил вот так


и нарек по науке — как положено — Флорой

Арчимбольдовной, нет лишь в ней души:

посмотреть

издали — незаметно, — взрачной она и спорой

по хозяйству казалась. — Этот продолжен впредь

список длиннющий будет. — Только в одном

оконце

свет по ночам златится в непроглядной Москве:

то не свеча горела там на столе, но солнце

в склянке грушеобразной, — как не пойти молве,


прямо- да кривотолкам, друг обгоняя друга. —

Темный в Москве народец проживает: купцы,

городовые, воры, прочие — их прислуга, —

хера никто не может отличить ото рцы.

Месяцу быть луною полною надоело:

плавно пошел на убыль и превратился в серп. —

Cлухи напротив — пухнут, приобретая тело:

бают, Москве от Брюса будет один ущерб;


будто купцам-барыгам перестала на рынке

праведная торговля приносить барыши;

жить невозможно стало более по старинке, —

делать — что хочешь делай, но грешить —

не греши.

Вот восседает в лавке здоровенный купчище,

думает, как обмерить или обвесить как

несмышленый народец попроворней, почище, —

глядь, из угла вылазит семисаженный рак,

желтую пасть разинул, страшные тянет клешни,

кое-что так и хочет откусить у купца, —

бедному в самом деле чудится свет нездешний, —

весь дрожит от испуга, спал румянец с лица,


ни закричать не может, и не кричать нет мочи:

крупным градом холодный катится пот со лба, —

как заголосит, словно режут его. — Короче:

мигом на зов протяжный соберется толпа, —


а ничего и нету, точно и не бывало

вовсе, — семисаженный рак исчез, как возник.

От души посмеялись: «Мало тебе, мол, мала!» —

В лавке соседней душе-раздирающий крик. —


Все — туда. — Вместо узких глаз у купца

квадраты; —

говорит, набежала всякая свинота,

все персидские ткани на сто рублев подраты, —

огляделись — и гогот в сорок четыре рта


как раздастся: все цело, все — ничего и нету,

точно и не бывало вовсе, — стоят, галдят:

«Что за диво такое явлено нынче свету?» —

Вдруг — по приказу словно — все подымают взгляд,

а на балконе башни Сухаревой с усмешкой

по-над всею Москвою возвышается Брюс, —

так, склонясь над доскою шахматной, каждой

пешкой

правит гроссмейстер, черно-белый тревожа ус.

Купчикам весь порядок глаз испортил отводом:

неулыбчивы решки, агрессивны орлы;

городовые больше не играют народом,

и воровать боятся воры, — на Брюса злы


от велика до мала — нет никакого спасу. —

«Что за жизнь наступила? — естество вопиет!» —

Бьют челом государю, жалуясь. — Внемля гласу

подданных, неотложно — разобут, разодет —


едет в командировку царь со своею свитой:

по бокам генералы с умным видом сидят;

тянет на сотню пушек колокол перелитый,

киверами сверкая, сотня бравых солдат.

Брюсу о том, что поезд царский еще не близко,

стало уже известно из темноты зеркал, —

занят делами мирно. — Вот продолженье списка

дел великих и малых, коими просверкал


яркою на Российском небосклоне кометой

Брюс. — От жары в июле и духоты, увы,

нету спасенья, — солнце так и палит над этой

частью света, в которой жирный паук Москвы

сплел свою паутину. — Брюс переплавил в тигле

уголь и воду в ступе пестиком растолок,

после смешал все вместе — брызги углов достигли,

выпарил на жаровне — взмыли под потолок


клубы седые, — вышел, — все порошком снаружи

белым слегка посыпал — и повернул домой:

снег повалил январский, льдом затянуло лужи,

хоть на коньках катайся, — холодно, как зимой.


Вот накатались вдоволь тут на салазках дети

и в снежки наигрались, — городовые лишь

согреваются злобой: «Ничего, на рассвете

ты, мол, у нас попляшешь — живо заговоришь!» —

К вечеру снег растаял — судам да пересудам,

толкам да разговорам новый открыт простор. —

Брюс у себя закрылся, занят каким-то чудом

очередным, а старый на него из-за штор


пристально смотрит месяц, что пятак на червонце:

дремлют, на полках стоя, тыщи тяжелых книг,

в грушеобразной склянке светит, сверкая, солнце,

девушки сон цветочной безмятежен и тих, —

жаль, что души в ней нету. — Бога с жаром и силой

Брюс о России просит, молится за Москву:

«Господи, если можешь, сохрани и помилуй!» —

Вдруг окликает кто-то — как во сне — наяву, —


голос такой знакомый и незнакомый разом:

«Человече! угодны Богу твой твердый нрав,

дух твой неугомонный, твой дерзновенный

разум, —

ты правотой небесной, как и земною, прав.


Явлено и открыто было тебе немало

на земле и на небе, — зримого мира весь

ясен состав согласный от конца до начала,

о заочном же — верных недостаточно здесь


сведений по причине односторонней связи:

как бы туда хотелось хоть на миг заглянуть

многим, но тщетно; ты же — избран —

не в пересказе

знать — воочию видеть и удивляться». — Путь:

И И - И И - И | - И - И И -

- И - И И - И | И И - И И - И

И И И - И - И | - И И - И -

Не описать полета духа языком плоти:

Брюсу открылась бездна, пламенных звезд полна, —

хор и орган, гласящий Господа в каждой ноте;

блещет своей обратной стороною луна;


точкою синеватой стала земля, златистой —

солнце, созвездий грозды, что в траве светляки,

точно толпа цыганок, прозвеневших монистой,

словно огни деревни рядом — и — далеки,


так миры промелькнули. — Светом из ниоткуда

озарено пространство, — от незримых светил

нет ни жара, ни хлада. — Необъятное чудо,

где ни тел и ни теней, кто хоть раз посетил,

счастлив! — «Слова земные беспомощны и скудны

славу сокровищ горних изобразить, пока

оглушительно-ярок день не наступит Судный,

возвещая рожденье нового языка —


сплава глаголов грозных и тяжелых наречий;

на равновесных чашах вспыхнут добро и зло;

обернется разлука неожиданной встречей, —

слово было в начале, будет в конце число». —

Вестником расторопным, неустанным вожатым

Брюса такой знакомый и незнакомый глас

верно сопровождает по небесам тройчатым,

объясняя, толкуя зримое и от глаз


скрытое пеленою: «Нынче, прежде и после

связаны воедино, тесно сопряжены, —

разница небольшая меж временами осле-

пления и прозрений, громов и тишины.

Всех времен и событий вот амбарная книга, —

в ней по порядку войны, бедствия, мятежи

перечислены, — роспись до последнего мига». —

Брюс вопрошает: «Что же будет со мной,

скажи?» —


«Душ обитель прозрачных посетив и покинув,

как изо сна восхищен, так и вернешься в сон,

наделенный дарами щедро, — ни райских кринов,

ни сковородок адских — ты на земле нужон,


ибо избранник Божий. — Смерти кривых иголок

больше не бойся, — девять тел износишь до дыр. —

На три дара небесных: склянку с росою, сколок

тверди да мех надутый, где заключен эфир


животворящий. — Помни: все, что здесь без изъяна,

в небесах неподвижных, то на земле, увы,

переменно и тленно; человек — обезьяна

Божья — не прыгнет выше собственной головы». —

Путь обратный подобен вычерченному выше:

снова мелькнули звезды — солнце — луна — земля;

царский в дороге поезд — вот московские

крыши —

вот купола соборов — славный оплот кремля;


Сухаревская площадь: башня — как на ладони

перевернутый кубок, — мещет рассвет лучи,

медленно подымая в золоченой короне

голову, — блекнет пламя негасимой свечи.

Бодрствующий со спящим соединился телом

дух, — и, вздрогнув, проснулся Брюс от толчка,

в себя

приходя постепенно: сон цветной черно-белым

показался, мгновенным — длительное, рябя


в затуманенном взоре взветренными вихрами.

Но три дара небесных целы: не прорван мех,

не расколота склянка, краегранник, во храме

освященный заочном, невредимее всех, —

блещет, искря. — Склонился первым делом

ко Флоре,

вдунул эфир со свистом Брюс погруженной

в сон —

сердце в груди забилось, вспыхнула страсть

во взоре,

и — любовью взаимной ей отвечает он...

А тем временем царский поезд въезжает в город:

разноцветные флаги плещутся на ветру;

черных, седых и рыжих толпы усов и бород, —

с хлебом-солью выходит Брюс навстречу Петру.


Петр именным указом пообещал награды

тем, кто поймает Брюса, — зверь бежит

на ловца! —

«Не силком, — несказанно городовые рады, —

наконец-то попалась волку в лапы овца!» —


Навалились, скрутили, потащили в участок. —

С хлебом-солью выходит Брюс навстречу царю

как ни в чем не бывало. — Снова скрутили:

«Нас так

не провести!» — «Покорно, — он им, —

благодарю!» —


Только не тут-то было: вязан и шит не лыком,

с хлебом-солью выходит снова Брюс из толпы. —

Гнев, о богиня, грозный вспыхнул в Петре

Великом, —

рвет и мечет: «Ужели все, как один, глупы? —

Идиоты! Тупицы! Хоть бы вы поредели!

Чтоб вас...» — Не доверяя бородам и усам,

сам разобраться хочет в этом опасном деле,

допросить по порядку Брюса каждого сам. —


Выяснилось: все трое как две капли похожи, —

царь со слововоротом: «Ай, иду, судия!» —

точно Нептун, ярится, вержа трезубцем: «Кто же

Брюс из вас настоящий, из троих?» —

«Я!» — «Я!» — «Я!» —

«Что за дикое слово? — Срочно из алфавита

вычеркнуть эту букву, из словаря — долой!» —

Расстрелять предлагает поодиночке свита

царская, — Петр допетрил: «Всех отпустить

домой!» —


предварительно Брюса каждого припечатав

в зубы своим огромным царственным кулаком,

будто бы на дежурстве задремавших солдатов

перед Преображенским лейб-гвардейским полком.

Только глядь: никакие это не Брюсы — тройка

генералов суровых битая предстоит, —

трут распухшие скулы, но на вопросы бойко

отвечают, а зуб-то затаен ядовит:

«Доберемся до Брюса, — не покажется мало! —

чтоб ему пусто было! — будет он наших знать!» —

троица чуть со злости трости не изломала. —

Петр командует: «Брюса мне подать!» —

«Ать-два, ать!» —


раздается да цокот с топотом вперемежку

вдоль по Третьему Риму, пробуждая от сна. —

Окна блестят навстречу, открываясь. Насмешку

прячет в ладони всякий, свесившись из окна.

Брюс преспокойно в башне наслаждается Флорой;

медленно попивает кофе, какао, чай;

в ноздри табак влагает. — С площади, на которой

яблоку выпасть негде, слышно: «Гостей встречай-


те! — По указу орден Брюсу на красной ленте

жалует царь и, чтобы не сидеть на бобах,

премию. — Выходите, получите, наденьте,

а не то, мол, из пушек враз по башне бабах».


Ядра набиты туго, пылкий засыпан порох

в узкие жерла, — только спичкой голландской

чирк,

как шарахнет, — подспорье в неразрешимых

спорах.

Брюс — не Брюс, если эта екзекуция в цирк

не превратится. — Долго думать ему не надо,

как напасть посмешнее от себя отвести, —

пушки послушны Брюсу. — Грянула канонада, —

в небо взлетело разно-цветное конфетти,


яблоки золотые, пряники да конфеты, —

оседают неспешно прямо в руки. — «Ура!» —

Отступила, хлопушки водрузив на лафеты,

артирелия. — Вскоре перед очи Петра


с жалобами на Брюса генералы предстали:

«Осрамил! Опозорил!» — Царь верхом на коне:

«Сам, — говорит, — поеду», — точно на пьедестале

громокаменном тусклый памятник Фальконе


с надписью: Petro Primo — Catharina Secu...da, —

n отвалилось наземь, — видно, задел ногой. —

«Но!» — и вот перед башней Сухаревой откуда

ни возьмись появился царь через миг-другой:

«Ты почто презираешь государеву служу,

Брюс, наград не приемлешь и плюешь на закон

сверху вниз? — Выходи-ка, нарушитель, наружу!

коль не хочешь остаться без дверей, без окон, —


на тебя поступило предостаточно жалоб». —

«Царь, — с балкона бросает Брюс, — хоть ты

и велик,

а змеи-то не видишь, — раздавить не мешало б,

раздвоенное вырвав жало, вставить язык.

Гостем будь!» — Все готово для почестного пира. —

Флора напитки, яства подает. — «Будь здоров!» —

Между Петром и Брюсом нет ни войны, ни мира,

но ко второму ближе. — Из небесных даров


краеугольный камень, дабы Россия крепла,

придавая значенье внешности и нутру,

в золото и порфиру наряжалась, из пепла

восставала, — прощаясь, Брюс подарил Петру.

Встал, — незаметно вышел, — в аероветролете,

склянку с рассолом горним пред собой положив,

вместе с прекрасной Флорой прочь упорхал. —

Не ждете?

Ждите, — и Брюс вернется, — он и поныне жив!

Мой любезный читатель! заново поскорее

непринужденным взглядом эту повесть окинь;

ведай Творца и помни: дактили да хореи

не напрасно взаимо-заменялись. — Аминь.